Символы

Вся жизнь изгоев соткана из костров, пения баллад, философских речей Барда, бескрайних опасных пустошей и воспоминаний. Брут старался не думать о более приземлённых описаниях быта отшельников вроде вынужденных переездов с места на место, высокой смертности и неприхотливости в силу отсутствия огромного количества необходимых по мнению любого полисовца благ. Это всегда заставляло его чувствовать себя отвратительным изнеженным снобом, пользующимся чужими искренними чувствами. Хотя вероятнее всего реальные попытки использовать Бродягу несли бы в себе заранее продуманный ужасный финал. Фаталистом Брут не был. Поэтому, ощущая очередной неожиданный укус где-то у плеча, он раз за разом уверялся в отсутствии у себя злых намерений в сторону наглого, горячего волчонка. ■■■ Он никогда не понимал, отчего Бродяга таскает на себе кучу безделушек, это казалось странным направлением пустошной моды или банальным удобством, чтобы не искать мелкие вещи, если нужно срочно срываться с насиженного места. Брут видел подобное и на Музе, и на волчатах, Бард был более сдержан, но и он словно бы поддерживал негласно установленные в лагере порядки. Чем больше деталей, тем лучше. Увитые странными браслетами, «фенечками», как всегда его поправлял Бродяга, жилистые руки, несколько кулонов, путающихся в цепочках и шнурках на груди, кольцо, серьги, мелочёвка в многочисленных карманах и ещё куча всего вплоть до тату, гравировок по лезвиям и ручкам ножей и специально наносимых на определённые участки тела значков. Сборы изгоя после их совместных ночей походили на ритуал — чёткая последовательность, наполненный мыслями взгляд, ни одного лишнего движения, всё на своих местах, словно он не провёл ночь в городе, а только что вернулся из Пустоши. Красиво и жутко. Он никогда не пытался их рассмотреть. Лёжа в полутёмной, освещённой лишь рассветом постели, ещё хранившей их общее тепло, Брут лишь бездумно наблюдал. Привычные вещи всегда расслабляют мозг. Сбитое в ногах одеяло, отпечатки чужих пальцев на предплечьях, запах пыли и хорошей ночи и изгой, собирающий свои вещи, словно механик, подбирающий нужные детали. Это стало их реальностью, общей, совершенно не разделимой, которая просто не требовала от него дум и размышлений. Вся безмятежность испарилась в один день, они тогда встали позже, слишком увлеклись друг другом и не заметили, как время утекло сквозь пальцы. Брут последний раз провёл ладонью по тонкому запястью, Бродяга наклонился и поднял одно из украшений, затем второе, третье, когда солнце бликом притянуло его взгляд к небольшому осколку закалённого цветного стекла, обвязанного бечёвкой. Это был тот момент, когда, кажется, всё только забытое вновь обрушилось на его голову. Кусочек, кажется, ушедшего в небытие доработанного Икаром их общего изобретения. Брут мог узнать его по одному слегка иному отражению света, поэтому застыл, почти таращась, пока Бродяга схватил этот самый шнурок и набросил его на шею к уже имеющемуся там тонкому металлическому, похожему на древнюю монету. — Зачем тебе это? Впервые потревоженная тишина схлопнулась, гневно полоснув его по сорванным связкам, и дымом затаилась в углах. Бродяга же, не сбиваясь с какого-то своего внутреннего ритма, продолжая подхватывать вещи, поднял на него вопросительный взгляд голубых глаз. Бровь с росчерком шрама взметнулась вверх. Так волчонок выглядел странно юным. Брут не ответил, лишь продолжил смотреть на взволновавший его предмет, болтающийся на чужой груди. Осколок словно смеялся над молодым изобретателем, поблёскивая в лучах почти вставшего солнца. Как тогда, ранним утром возле взорванного блока питания. Мягкое ощущение исчезло, словно кто-то грубо стащил плед с плеч, чувство было такое неприятное, что хотелось поёжиться. Бродяга на секунду замер и проследил за чужим взглядом. Уже в следующее мгновение он как ни в чём не бывало нанизывал на указательный палец тонкое кольцо, словно сделанное из проволоки. — Это символ. — Символ чего? Того кошмара? Тон, которым он произнёс это, был явно более натянутым, нежели того требовала ситуация. Но слова Бродяги словно подковырнули что-то внутри молодого учёного, мысли в одно мгновение спроецировали все ужасы, которые принесли с собой эти ужасные крылья, сотворенные гениями блистательного Полиса. Брут до сих пор не мог поверить, что всё ещё может видеть Бродягу свободным. Та роковая ночь, казалось, обрубила все возможности для них. Так, по крайней мере, думалось Бруту, задыхавшемуся в дыму. Взгляд, которым его одарил изгой, был почти высокомерным, так он обычно смотрел на ничего не смыслящих о жизни, молодых и глупых. Но Брут не замолчал, пальцы его, до этого спокойно покаявшиеся на простыни, сжались в кулак. — Из-за крыльев твоя сестра больше никогда не сможет ходить, а ты таскаешь их кусок на теле. Прошло больше полугода, но Брут помнил, словно это было вчера, как на секунду выхватил взглядом тонкую фигурку, спорхнувшую с балкона, и через мгновение услышал грохот и крик. Муза не погибла по какой-то жуткой случайной удаче. Её нашли и тут же доставили в больницу, перепачканную сажей, собственной кровью и пылью, даже не плачущую, оглушенную болевым шоком. Бард шёл первым, смотрел на дочь, не отрываясь, и стискивал её запястье, считая пульс, даже не выпустив из руки странный старый револьвер. Брут не был свидетелем остального, но, когда через неделю по всему городу транслировали несчастного Икара, усаживающего Музу в инвалидное кресло у главного входа в больницу, он понял, что ничего не будет, как раньше. Молодая отшельница отныне жила в городе под опекой платинового мальчика, оставшегося под шефством Правителя. Она не получила браслет, хотя для вида носила на запястье хорошую имитацию, Брут понимал, что было причиной, но поклялся навсегда забыть то, что увидел, ворвавшись в кабинет Тесея. Девушка всё также светло улыбалась, но, смотря на кусок укрёплённого стекла, Брут не мог отделаться от мысли, что ношение его Бродягой было кощунством. — Ты только что сам ответил на свой вопрос. Бродяга накинул куртку и скрылся за балконной дверью. Его привычка наблюдать за городом, перед тем как его покинуть, беспокоила Брута лишь поначалу, когда он ещё не осознавал, что в реалиях изгоев невозможно видеть что-то с такого ракурса. Слова, брошенные напоследок, ударили в мозг, но сколько бы раз фраза про Музу не прокручивалась в его голове, ответ не находился. Такое иногда случалось, когда Брут изучал жизнь отщепенцев, он то и дело падал в ступор, но обычно попытки подтолкнуть помогали, а сейчас… Взгляд упал на единственную оставленную на маленьком журнальном столике вещь. Брут узнал бы её, даже просто пощупав. Ещё один кулон из коллекции Бродяги, бронзовый завиток, выкорчеванный из браслета, который надели на него при поимке, изящный, с неровным краем от кусачек и маленьким отверстием для тонкой цепочки, которую золотой сам дал. Тогда, меньше полугода назад, именно он снял бронзу с изгоя. Волчонок пробыл на привязи не больше 2 недель, и, кажется, каждый день из этих 14 к нему являлся Архонт. Брут понятия не имел, зачем тот почти терроризировал юного революционера, казалось, никто не знал причин, но задать вопросы не решался. Брут же готов был закрываться в мастерской на все 24 часа, лишь бы не слышать каким-то образом всегда доходящие до него в том или ином виде причитания Музы. Она, беспокоящаяся за брата, стала личным кошмаром даже для Икара. Как-то она даже швырнула в него маленькую шкатулку с диковинной птичкой, которую платиновый сам изготовил, чтобы подбодрить возлюбленную. Крича и рыдая, что ей ничего не нужно, пока брат гниёт в камере, что лучше бы Икар занялся делом, а не делал старинные игрушки, она уехала из его апартаментов и несколько часов колесила в трущобах. Так продолжалось, пока в один день Правитель просто не распорядился освободить Бродягу. Без каких-то видимых причин, просто так. И Брут был тем, кто сделал это под прицелом камер. Он сам себе бы никогда не признался в слух, что как только браслет соскользнул с чужого, кажущегося хрупким запястья, а глаза напротив стали привычно яркими без поволоки сопротивления, воздух вокруг перестал быть густым и стал поступать в лёгкие проще. Бродяга бесшумно скользнул обратно в комнату и, проводимый чужим взглядом, накинул на шею последнее украшение, перед этим крепко сжав его в ладони. Они не обменялись и парой фраз. Изгой просто вышел из апартаментов и исчез в шуме просыпающегося Полиса. ■■■ — Ты хочешь понять, я прав? — Бродяга не дальше чем в паре шагов, можно протянуть ладонь и коснуться его груди, пестрящей кулонами. — Я могу показать. Он не приходил больше недели. Такое и раньше происходило, когда лагерь нуждался в присутствии одного из своих лучших управленцев, тот мог пропадать на три или четыре дня к ряду. Волчата не желали полностью слушаться кого-то иного, упёртые, как их вожак, просто продолжали заниматься своими обычными делами вроде патрулирования и охоты. Не будь у них запрета, они бы, вероятно, каждое утро приходили встречать Бродягу у купола, воя и скуля от тоски. А порой хлипкое поселение требовало их посильного участия, и тогда молодой изгой полностью отдавался людям. Брут терял его в эти долгие дни и вспоминал ночами, представляя ворочающегося на тонком матрасе парня. А тот, казалось, в такие дни забывал о себе, превращаясь в конечном итоге в сонное нечто, с которым Брут выбирал просто лежать полночи в объятьях. Сейчас изгой выглядит иначе. Голубая радужка обнимает крохотный провал зрачка, смотреть и не затеряться в этой синеве почти не реально. Кажется, Бродяга понимает всё сам. Уже через секунду Брут чувствует, как его пустое запястье уверенно сжимают чужие, унизанные кольцами пальцы. Это ощущение отпечатывается в пустой голове, словно кто-то сделал фотографию. Контраст прохладного метала и горячей кожи. Словно искры сварки. Ещё секунда — и под лопатками мягкость постели, а сверху горячее тело. Волосы Бродяги, отросшие уже по плечи, закрывают их лица от остальной комнаты. Сквозь слегка вьющиеся пряди пробивается свет заходящего солнца, золото плещется на кончике чужого острого носа, и Брут не сдерживает порыв. Приникает губами к нему в совсем невинной ласке, едва прикасаясь, но изгой, обычно не растрачивающийся на нежности, позволяет, не стряхивает и не осекает. Замирает полуприкрыв глаза, лишь мягко оглаживая пальцами рёбра и шею. Его вес ощущается до смешного ничтожным, когда Бродяга, поджав под себя и расставив ноги, сидит на чужих бёдрах, согнувшись и делаясь ещё меньше. Он кажется каким-то слишком маленьким в объятьях и Брут почти забывает, что всё это не просто так. Когда Бродяга внезапно встряхивает головой и выпрямляется, Брут не может сдержать стона от того, как тот задницей грубо проезжается по тесной ширинке. Прикосновения рук исчезают, и взгляд невольно прикипает к пальцам, пробегающимся по тонким шнуркам, через пару секунд меж них оказывается тот самый завиток. — Помнишь откуда я его взял? — мерное покачивание отвлекает, но Брут кивает. — Я отколупал его от того треклятого браслета тем же вечером, остатки отдал волчатам, пусть играются, а это оставил себе, как напоминание. Что-то успевает видимо проскочить в его глазах, Бродяга скалится, прикусывает губы и сильнее давит бёдрами. — Да, он напоминает мне о том, каким я был кретином и как легко оказался в лапах твоего окаянного города, — он звучит так зло, что Бруту хочется уйти, но ладони, уже опущенные на скрытую растянутой майкой талию, подрагивают, не решаясь отпустить. Изгой часто рассуждал так, но отчего-то сейчас слышать о ненависти не хотелось, дыхание срывается, когда тот продолжает. — Но более всего для меня это наш символ. Бродяга в росчерках розоватого света почти похож на нечто священное, словно вырезанный из гранита заботливой рукой, с глазами, в которых плещется голубое марево. «Наш» — это звучит так, словно он уже всё для себя решил. — Знаешь, это как смотреть фотографии, у вас это модно — обязательно запечатлеть событие на свой гаджет, только есть одно но… — Он раскачивает кулон, словно маятник. — Хотя вы всегда можете их увидеть, вы не утруждаете себя, есть и есть — действительно, какая, к чёрту, разница? — всегда можно взглянуть или показать другому. У нас всё не так, нельзя в пустоши, где не всегда свет-то горит, позволить себе отвлечься. Поэтому мы храним предметы, собираем их и возвращаемся к воспоминаниям как можно чаще, иначе символ потеряет силу, и ты забудешь. Это словно откровение. Брут ощущает, как ему вмиг многое становится понятней. — Когда я хочу вспомнить тебя, я сжимаю его в ладони до боли. Это, знаешь, отчего-то сразу заставляет вспомнить, как ты смотрел своими глазищами, освобождая меня от этой дряни, какие у тебя были ледяные руки, словно вся кровь отлила, и как они подрагивали. Кажется, эти самые руки дрожат и сейчас, когда Брут несдержанно поднимается с подушек, прижимаясь грудью к острым кулонам, притягивает гибкое, закалённое пустошами тело ближе, вплавляя в себя. Ладони шарят по тугим канатам мышц, гладят лопатки и в конце концов зарываются в удлинённые пряди на затылке, оттягивая. Чтобы запрокинул голову и расслабился. У Бродяги великолепная шея, отказать себе невозможно, и Брут прижимается губами к коже, ведёт ниже, целует витые шнурки и цепочки, кусает ключицы. Тонкие, с виду хрупкие кости должны бы были ломаться под прикосновениями, но изгой в его руках словно сделан из гибких металлических прутов, старых медных струн Бардовой гитары, отзывается, гнётся, готовый в любой момент перехватить инициативу. В голову словно камешком прилетает мысль о подготовке. Брут шарит за спиной под подушкой, и как только находит маленькую баночку, позволяет себе приподнять Бродягу, дёрнуть шлёвки штанов без ремня и помочь сбросить их прочь. У Бродяги, несмотря на активные повседневные нагрузки, торчат кости, можно просто провести пальцами, считая ребра, и чуть ниже стукнуться о тазовые косточки — сказывался недостаток нормальной да вообще хоть какой-то пищи за пределами купола. В Полисе была определённая мода на атлетичное античное телосложение — дань прошлому, по канонам которого строило этот мир первое поколение, золотой и сам старался поддерживать себя в форме, но отчего-то именно угловатый, хрупкий на вид Бродяга, при этом умевший двигаться порой изящнее и плавнее любой дивы с драгоценным браслетом на запястье, привлекал его. Противоположные полюса притягиваются, это так, но в Бруте каждый раз что-то ломалось, стоило прикоснуться к чужому телу. Эти рёбра словно готовы в любой момент порвать тонкую, покрытую роликами кожу. Так появляются кости, Из тела, земли и тоски, Мытые дождём на погосте Шейные позвонки. Белые, белые, белые, Знакомые только мне, Непринятые небом, Неспрятанные в огне. Строки какого-то древнего стихотворения, вычитанного в принесённой Лией книге, растворяются в остальных мыслях. Он рывком опрокидывает Бродягу, припадает к впалому животу с проступающим прессом, спускаясь ниже, изгой шире разводит бедра, приподнимается, опираясь на пятки, и вплетает пальцы в подпорченную причёску, словно на ощупь находя и накручивая седую прядь. В комнате становится душно от их дыхания, воздух густеет, обнимает плечи успевшего стянуть рубашку Брута, словно шерстяной плед, но Бродяга всё равно вздрагивает, когда редкие сквозняки пробегают по влажным следам на чувствительном прессе. Пока золотой увлажнёнными пальцами массирует тугие мышцы, проникает на фалангу, дразня податливое тело, подготавливая, тот только запрокидывает голову, приподнимаясь на носочки. Это похоже на античную сцену с Сатурном или Зевсом. Правда Брут не уверен, что у него получилось бы поглотить Бродягу целиком и не подавиться кучей металлолома. Внутри Бродяги так горячо, словно в центре костра, вечно горящего в лагере изгоев. Можно расплавиться. Бруту удалось выучить его тело вдоль и поперёк за время их странных встреч. Он знает, что если дойти до трёх пальцев и сгибать их вверх, приподнимая кисть, то Бродяга под ним будет выть и подбрасывать бёдра, а если их зафиксировать на месте второй ладонью, не давая двигаться самостоятельно, тот так и вовсе сорвёт голос, по-звериному взывая к его совести. Если внезапно замереть, не убирая рук, и начать выцеловывать чувствительную кожу бёдер, раз за разом опаляя её горячим дыханием, всё резко станет похоже на сцену танатоза, изгой даже дышать в такие моменты перестаёт. Сегодня Бродяга сдержаннее, у него есть цель, поэтому стоит золотому попытаться провернуть трюк с поцелуями, он за волосы подтягивает его вверх, поднимаясь на локте, впивается в губы, отрывается, смотрит в глаза и внезапно серьёзно произносит: — Нам стоит запомнить эту ночь, смотри, — он падает обратно на простынь и ведёт ладонью вверх по своей груди, убирает влажные пряди от уха и стучит ногтем по широкой металлической пластинке на хрящике. — Припоминаешь? И да, теперь уловив принцип, Брут легко всё понимает. Этот символ он разгадывает сам. Это до сентиментальности просто. В тот день, когда изгой пришёл к нему в самый первый раз. Взвинченный, весь в пустошкой пыли, с играющей на тонких губах ухмылкой. Освобождённый из-под стражи с неделю назад, когда с запястий ещё не сошли следы крепких захватов стальных. Тогда решивший унизить его Брут вцепился в это самое ухо, думая оттаскать волчонка, чтобы неповадно было. Словно всё произошедшее не научило его уважать жителей пустошей. Он собирался зачитать ему целую лекцию, опустить и выпнуть из апартаментов в суетные улицы Полиса… Как получилось, что они упали на диван и всё превратилось в горячее марево, когда в это же ухо он уже шептал не угрозы, а глупые, полузлые, полувосхищённые слова и обещания, он не помнил. Сейчас золотой тянется вперёд и мягко прикасается губами к пластинке. Она почти ледяная, хотя весь остальной изгой пылает не хуже разогретого докрасна металла. — Давай. Бродяга смотрит уверенно, с лёгкой поволокой похоти во взгляде, и это снимает последние запреты. Самое первое ощущение всегда на грани, словно боль и наслаждение сцепились в тесной бальной позиции и сейчас начнут свой танец, грудь к груди. Брут не отказывает себе, мычит сквозь сжатые губы, жмурится, когда входит до конца и замирает, кожа к коже. Это словно погрузиться в бассейне на пару метров под воду, когда барабанные перепонки закладывает от давления, а шум крови заглушает окружающий гул. Это словно… словно войти в пламя. Бродяга под ним красивый, с растрёпанными волосами, блестящими от слюны губами и соцветием следов на плечах. Первый толчок жгучий. Изгой тугой, изведи на него хоть весь тюбик смазки, потрать несколько кропотливых часов, а упрямые мышцы всё равно будут с трудом поддаваться проникновению, выдавливая из Брута шипение. Словно приученное в условиях пустошей к сопротивлению внешним раздражителям тело понятия не имеет, что некоторые нарушения личного пространства не являются угрозой, даже если сам его хозяин прекрасно это знает и активно поддерживает, скребя острыми ноготками чужие плечи. — Хватит тянуть мурзика за… — крылатое выражение тонет в вскрике, когда Брут плюёт на чужое своевольное тело и начинает двигаться так, как хочется, с оттяжкой врываясь в чужое нутро, стараясь погрузиться как можно глубже. Чужая поясница под его ладонью гнётся высокой аркой, словно пытается ускользнуть. Бедро с остро выступающей тазовой косточкой Брут прижимает к простыни второй рукой, почти опираясь на неё всем весом, так, что останутся узоры синяков наутро. Раз Бродяга хочет воспоминаний, он их получит. Это почти помутнение. Обволакивающий жар, поднимающийся от низа живота к подбородку, мыслям душно, словно с потолка на лоб стекает струйка раскалённого металла, покрывая верхнюю часть лица, мешая думать и наполнять лёгкие воздухом. Обжигающее кожу дыхание приподнявшегося для поцелуя изгоя где-то на щеке и прикосновение губ, влажное, с перерывами, чтобы успеть посмотреть в зелёные глаза и снова ощутить голод по нежному прикосновению. Тонкие нити напряжения сквозь позвоночник от того, как Бродяга сжимает бёдра, как жаждет его, тянет ближе к себе, обнимает и вгрызается в незащищённую шею, даря ответные воспоминания. Они терзают друг друга. Брут поправляет тонкие ноги, поднимает их выше, рывком подбрасывая их так, что Бродяга скользит по простыне и мотает головой от вышедшего слишком грубым толчка. Воздух превращается в густое марево. Бродяга до хруста выгибается в поддерживающих его руках и, запрокинув голову, воет почти по-волчьи, громко и протяжно, и от того как взлетает его кадык и напрягается грудная клетка, втягивается живот, что можно заметить маленький бугорок внизу у самого паха, Брут не выдерживает, срываясь следом. Не выходя из горячего, вздрагивающего от послеоргазменных судорог тела, он, насилу контролируя себя, опускает тонкую ногу со своего бедра и укладывает их боком. Изгой всхлипывает от излишней стимуляции. Но Брут помнит, что эта наполненность даст ему ещё несколько минут накатывающих приливов насаждения. Пламя отступает, угли гаснут, оставляя после себя мягкий летучий пепел. Им нужно несколько минут, чтобы, ещё не до конца придя в себя, поменять и эту позу. Бруту кажется, что он сошёл с ума, в ушах стоит мерный гул крови, всё тело, мгновение назад скованное горячей судорогой, подрагивает, возвращаясь в этот мир с того обрыва, на который успел его увести изгой, а предплечья и шею пронзают мелкие иглы отступающего наслаждения. Это похоже на финал долгого марафона. Он проводит ладонью по влажной спине Бродяги, собирая с неё жар, тот вздрагивает, до сих пор слишком чувствительный к прикосновениям, и утыкается носом куда-то золотому под челюсть. Их тела, прижатые друг к другу, словно идеально подогнанные детали какого-то гениального изобретения, сохраняют общую негу, деля её на двоих в точнейшей пропорции. Острые края кулонов колют грудь, что сейчас это ощущается совершенно иначе. Брут мог бы поклясться, что они тёплые совсем не от жара, взвивавшегося в комнате минутами назад, а сами по себе, из-за вложенных смыслов, которыми поделился с ним Бродяга. Слух явно изменяет Бруту, ему кажется, словно он слышал шум дождя из открытого окна, который-то и видел всего лишь раз, когда пришёл к изгоям на следующий день после снятия браслета с Бродяги. Их слитое дыхание похоже на него почти точь-в-точь, или разморённому разуму лишь так кажется. Но сам себе Брут делает заметку, что теперь дождь станет их общим символом, а кулон он сделает сам в мастерской, главное — дождаться дождя за куполом и записать его на диктофон.