Сказка

      — Так не честно! Не считается!       Двор, укутанный пушистым одеялом снега, освещает только тёплый свет фонаря, рассеянный по наступившим сумеркам. Голые деревья принарядились белыми куртками, не отставали и рыхлые клумбы с изящными подснежниками, обзавелись сугробами капоты машин. Асфальт, поседевший, не так свеж, истоптанный ботинками и сапогами, что спешат исправить новые снежинки, танцующие в фонарном свете. Игривые они и резвые, оседают на всякое, что попадётся, веселятся. И дарят это веселье тоже.       — Ты просто изумлён моим мастерством! Три — ноль!       Никита смотрит на Юру, щурясь, и думает, что играть с ним просто невозможно, потому что подкрадываться со спины и закидывать кучку снега за шиворот — это не по правилам. Качает головой, открывает рот, чтобы возразить, и тут же — вот неожиданность! — получает снежок в грудь. Он возмущается про себя. А снег расползается маленькими кусочками по и без того мокрой куртке.       — Четыре, — хихикает Юра, медленно пятясь к импровизированному укрытию — машине.       — Ах, так? Ну всё, — Никита улыбается, поджав губы, смеяться хочет, но не смеётся. Оставляет до своей сокрушительной победы.       Улица пустеет, укрытая тишиной, только шорох снега под юношескими ногами её нарушает, ещё и укрытия их выдаёт. Так, хотя, даже интереснее — ни на секунду нельзя отвлекаться. А Юра, привыкший нарушать правила, всё же отвлекается — на кота соседского в окне смотрит. Хороший он. Пушистый. Тепло ему, наверное, над батареей. Юра думает, что не отказался бы сейчас поменяться с ним местами, потому что торчит на снежной улице почти с самого утра, но думает так недолго. Даже сам себе удивляется, потому что — совсем не холодно. Как вообще может быть холодно рядом с Никитой?       Ответ тут же настигает щедрым снежным комом, спущенным на кудрявую голову.       — Месть! Один — три! — гордо смеётся тот, готовясь к следующей атаке.       — Сам ты три! — возмущается Юра, отряхиваясь. Попытки внести в мир каплю справедливости, напомнив про реальный счёт, тут же утонули в новой порции снега. Теперь он сам щурился и ворчал что-то о правилах.       И всё равно обоим было хорошо. Весело было и уютно — иначе они бы не бегали по двору, мокрые и грязные, забыв про время, а время-то близилось к полуночи — новый, как-никак, год! Как, говорят, встретишь его, так и проведёшь. Поэтому в окнах, где в предпраздничной суете забыли закрыть шторы, можно было видеть семейные застолья, отцов, помогающих детям повесить игрушки на ёлку повыше, матерей, что кружатся вокруг сервизов и пёстрых салатов, самих ребят, бегающих и звонко смеющихся — самим улыбаться хотелось! Но парни туда не смотрели. Они улыбались сами по себе. Им не так важно было успеть вернуться домой, не так важно чокнуться бокалами под обращение президента. Каждому хорошо было только от того, что рядом второй. Большего для счастья не требовалось.       Они вместе встретили утро, вместе проводили солнце и вместе сейчас веселятся, точно малые дети. Вместе они побегут до квартиры наперегонки, вместе забудут повесить куртки сушиться, вместе найдут в холодильнике остатки вчерашней колы и разделят на двоих. Вместе посмотрят телевизор или поиграют в настолки, вместе уснут и вместе проснутся. Но это всё будет потом, уже после того, как из телевизоров приоткрытых окон донесётся бой курантов. А пока они продолжат смеяться и забрасываться снегом, думая каждый о своём и об одном и том же одновременно.       — Сдавайся! — кричит Юра, хотя Никита его и так прекрасно слышит, и бросает увесистый снежок. Тот, огибая ловко увернувшегося парня, разбивается о ствол дерева.       — Лошара! — так же звонко кричит брюнет, лепя новые патроны. Юрка, высунув язык на мгновенье, озаряется идеей и скорее ту осуществляет. Разгоняется хорошенько и, приняв снежный удар в плечо, пробегая мимо парня, врезается перчатками в дерево, а тот не успевает даже удивиться, что-либо сказать или просто усмехнуться, когда оба падают под увесистым слоем снега, свалившегося с потревоженного дерева.       — Лошара, — дразнит Юра, отряхиваясь и тяжело дыша. — Я победил!       — И всё-таки так нечестно, — со вздохом кивает Никита, но улыбается. Соглашается.       Они сидят, окончательно перепачканные снегом, землёй и, быть может, чем-то ещё, смотрят друг другу в глаза и светятся от счастья, их личного и никому больше не доступного. Юра любит Никиту. Никита любит Юру. Так было, так есть, так будет, потому что они рядом сейчас, значит, весь год рядом останутся. Они и так бы остались. А такие формальности по-простому уютные.       Первым поднимается Юра. Точнее, привстаёт, чтобы добраться до Никиты и тут же упасть на спину рядом, потянув парня за торчащий край полосатого шарфа. И вот — лежат теперь так и смотрят. Юра — на небо, Никита — на Юру.       Красивый, всегда красивый, но сейчас по-особенному, потому что — только для Никиты. Из-под шапки волосы, влажные и растрёпанные, торчат в разные стороны, очки, за которыми еле видны глаза, запотевшие от тёплого дыхания, покрыты каплями подтаявшего снега — как только Юрка в них видит? Любимый свитер, куртка зелёная, руки в перчатках неспешно гуляют по белому покрывалу взад-вперёд, лицо розовое, нос — особенно. Губы выдыхают морозный пар и мельком тянутся в очаровательной улыбке.       — Чего ты? — усмехается он, повернувшись, как будто сам не знает, «чего». Никита мотает головой, бьётся щеками о снег, и сам устремляет глаза в чернильное небо, тут же, правда, сощурив их — снежинки мешают. Юра, пользуясь случаем, тянется и невесомо касается своими холодными губами его, тут же возвращаясь обратно, мол, ничего не было. Никита аккуратно берёт его за руку, но глаза не открывает, подыгрывая — не было, так не было. А у самого бабочки в животе давно сменились, кажется, динозаврами, потому что внутри всё горит и взрывается. Но на улицу их выпускать нельзя. За пределами их с Юрой мира очень холодно.       Никита был готов лежать так ещё долго, не замечая ничего, кроме волшебного тепла Юркиной руки. Волшебного — потому что ощущалось даже через два слоя мокрых перчаток. А ещё — потому что новый год. Готов был покрыться инеем, терпеть колкие снежинки на лице, быть засыпанным так, чтобы стать бугристым сугробом, но лишается таковых возможностей сразу, когда Юра отпускает ладонь. Открывает глаза, а тот стоит уже, с восторгом таким на лице, точно ребёнок, нашедший поутру гору подарков.       — Никит, Никит, смотри, салюты! — он подаёт руку, помогая подняться, и всё ещё смотрит куда-то в сторону. Никита следит за карим взглядом и, пусть не сразу, но всё же находит несколько фигур вдали, склонившихся над чем-то, перед тем, как это «что-то» начнёт гореть, а фигуры — разбегаться.       Юра заботливо укрывает ладонями уши парня, снова делая вид, что ничего особенного не происходит, но на этот раз — намного хуже, а Никите надоедает подыгрывать окончательно, да он бы и не смог, по горло наполненный нежностью собственной, а теперь, вдобавок, Юркиной. Стоит, улыбается только. А перед тем самым, как запустят фейерверки, наклоняется ближе.       — Юр, а знаешь, я люблю тебя. — Так просто и так банально, но хватает, чтобы чаша терпения парня — и зачем она была нужна? — до такой степени наполнилась, что с треском разбилась. И вот — несколькими метрами дальше летят в небо малиновые брызги, взрываются, сверкают, горят и танцуют, а под ними — ну, или почти под ними, — Юра целует Никиту, так и не опуская рук. Целует со всей той страстью, которая скопилась за день, целует, беззвучно крича о любви, о том, как много он для него значит, о том, как важен каждый день, прожитый вместе. Потому что словами это выразить невозможно. Не хватит их, чтобы и долю Никитиной красоты описать и волшебства ежедневного, когда у всех — серость и обыденность, а у них — праздник. Поэтому Юра молчит. А Никита всё понимает.       Небо пестреет ещё больше, взрываясь яркой палитрой красок, далёким детским визгом и всеобщим «ура!»; шумом, летящим снегом, весельем и бенгальскими огнями, цветными окнами многоэтажек, где играет музыка и смеются гости, а небольшой их двор, будто ему недостаточно царящего счастья, спешит заполниться их сокровенным, их чудом.       — Юр, новый год, — в самые его губы выдыхает Никита, отрываясь на короткое мгновение.       — Поздравляю, — невпопад, под стать самому себе, отвечает тот, и расплывается в улыбке. Никита вздыхает и тихо смеётся, по крайней мере, в общей суматохе смех слышится тихим.       — Желание, — усмехается он, — загадывай быстрее!       И снова прижимается к любимым губам, щекам, шее — тоже любимым. Если желания нельзя озвучивать — мол, не сбудутся, — он заявит об этом молча, да так, что краше всяких поэм и признаний. Они и не требуются сейчас, когда вокруг одних чудес расцветают новые.