Старые фики по ОЭ

Если припомнить — почему ты не сумел сопротивляться? Наверное, дело в прикосновении его рук. Дома тебя редко касались — куда меньше, чем нужно сироте. А впрочем, матушка и прежде не слишком была ласкова, но после смерти отца тебе стало неимоверно не хватать прикосновений. Отец мог потрепать по волосам, он опускал тяжелую, грубую от оружия ладонь на твое хрупкое в сравнении плечо, смотрел тебе в глаза серьезным серым взглядом, словно выискивая что-то в них — и отпускал тебя со вздохом, как будто ничего не отыскал. Может, поэтому ты был так одинок все эти годы? Матушка не давала ни секунды покоя, непрерывно говорила, шептала, кричала, молчала — о мести, о ненависти и о долге… И однажды оказалось, что все эти слова не так уж и важны. Самое важное — сбежать от ее голоса, который уже сам звучал в твоем сознании. Сбежать в легенды о Великой Талигойе и в редкие рассказы о Талиге. Сбежать и целый день лазать по скалам или даже отстоять молебен в домашней церкви — просто потому что голос у вашего домашнего священника, отца Маттео, звучный, хоть и слабый от возраста, а на стенах часовни еще не стерлись фрески… Ты теперь прекрасно знаешь гальтарский и помнишь все молебны наизусть. И только об отце ты редко думал. Сначала было больно и муторно, потом — муторно прежде всего другого, а потом… казалось, ты позабыл его. Забыл оброненные вскользь слова, которые ты впитывал как самые прославленные изречения героев, забыл редкие разговоры с тобой, сыном, забыл этот серьезный взгляд в глаза. Что в тридцать пять виски у него уже сильно побелели. А что поделать — ты был слишком мал. А потом ты попал в дом к Ворону. И первое, что обожгло тебя — прикосновение к руке. Да, там, на площади святого Фабиана вдруг вспомнилось, что, следуя старому этикету, ты однажды целовал так же пальцы отца и сюзерена. Но на этом сходство и кончилось. Рокэ касался по-другому. Не опускал ладонь на плечо — стискивал его до синяков, швыряя тебя в кресло, сжимал запястье или подбородок… На тренировках становился позади, поправлял руку, прижав тебя другой рукой к себе, чтобы поставить тело… а у тебя колени подгибались — столько прикосновений, это было… слишком. Но ты бы вытерпел. Если бы не взгляд синих глаз в твои глаза. Долгий прямой взгляд, словно ищущий чего-то — и ты не мог ни отвести глаз, ни закрыться недоумением или вопросом, или злостью, или даже готовностью служить — ты слишком крепко помнил, что после этого взгляда потерял того, кто так смотрел, ты так хотел исправить упущенное, что почти уже не видел, кто именно перед тобой. Возможно, в тот момент ты и перестал считать его врагом. Возможно, в тот момент он и поверил тебе. Тот взгляд повторился еще раз, потом еще раз — и на четвертый завершился поцелуем, когда жажда в глазах эра стала совсем уже невыносимой. Ты лукавил. Пора признаться, Ричард — ты лукавил перед самим собой, пытаясь отстраниться, пытаясь относиться к нему также, как прежде, как чужому — так ведь? Так? Честь. Честь и долг. Ведь это он убил Эгмонта, все же. Это о нем тебе кричала мать. Когда, измученный ласками рук, которые держали прежде клинок, красный от крови Эгмонта Окделла, ты засыпал, ты слышал ее шепот. И ты не знал, что делать дальше. Ты не знал. Ты наблюдал, словно испуганный щенок из-под кровати, как огрызается на своего маршала Оскар, ты сбегал, как прежде, в эти старые сказки о прекрасных дамах, восхищаясь нежной и хрупкой Катари, ты боялся, и сам не знал, чего. Ты прижимался ртом к его белому лбу и уже сам заглядывал с безмолвной жаждой в синие глаза после того, как он отпустил Иноходца. Ты не знал, что тебе делать. Он и сам не знал. И тогда ты поехал на встречу с собой. Туда, куда хотел меньше всего. Привез коня… Белый конь победителя или белый конь для невесты… почему-то у тебя в голове тихо мерцала мысль о жертвенном животном, белом животном, приносимом в жертву в знак раскаяния. Отец Маттео покупал белых голубок, и ты привык сворачивать им шейки — так полагалось главе рода. Для чего? Нет, ты не думал так о Бьянко… до момента, пока конь не погиб. Был он отравлен? Не важно это было. Твоя жертва была забрана. Почем-то ты подумал — твоя, не Ворона. И поспешил назад, бросив прощальный взгляд на скалу Окделлов. Свободный. Ты задержался только для того, чтобы пообещать сестре забрать ее — и, вдруг заколебавшись, взглянуть в такие же как у тебя серые, светлые, растерянные и несчастные глаза.