Кислород

Нельзя клясться небом, землёй и Иерусалимом, что любишь одного человека, если любишь другого. ©️Фильм «Кислород» Ивана Вырыпаева Холодный, не по погоде холодный ветер. Он бесцеремонно лезет за воротник тонкой кожаной куртки, заставляет рефлекторно вздрогнуть и повести плечами. Он же гоняет сорванные с деревьев листья. То постаралась ночная гроза — влетела в не по-летнему влажную и прохладную, как собачий нос, Москву, пообламывала ветви деревьев и умчалась восвояси, оставив тоскливое ощущение скоротечного лета. Промчалась, взбив колёсами лужи, серебристая иномарка с орущей из окна музыкой. Мужчина в тонкой кожаной куртке хмуро глянул ей вслед и недовольно поправил воротник. Скрестил было руки на груди, но затем не удержался: полез в телефон, чтобы поторопить, наконец, своего запаздывающего спутника. Губы его тронула недовольная, но привычная усмешка, когда на экране засветилось не услышанное за шумом метро сообщение: — Прости, задержусь. Взамен — новости И смайлик такой дурашливый, как пишет обычно только вечно опаздывающий его товарищ. Ну конечно, Рома. И как всегда не у дел, когда это нужно. — И всегда так. Чтоб его… С потухшего экрана телефона глянуло рассеянно улыбающееся лицо, чьё реальное настроение выдавали только крепко сведённые прямые брови. Мрачные, печальные. Как будто говорящие о том, что сейчас их обладателю совсем не так легко, как сам он пытается показать. …Его можно было бы даже назвать красивым, если бы не это сосредоточенное в переносице и бровях ощущение напряжённой усталости. Внимательные и открытые то ли серые, то ли в голубизну глаза, скуластое лицо с улыбчивым разрезом рта и чуть растрёпанные тёмно-русые волосы делали обладателя этой внешности удивительно располагающим к себе человеком. Казалось, подойди к нему, окликни по имени, — и он расправит плечи, заулыбается, дёрнет по-особенному головой и похлопает тебя по плечу, как родного. Разгладятся складки на лбу, перестанут сердито смотреть брови, а нос — казаться клювом хищной птицы. Казалось, стоит только позвать… — Паша! Неизвестный вздрогнул, как от удара, развернулся на пятках истоптанных кроссовок, которые так и не сменил в свой нерабочий день. Издал странный звук, похожий то ли на осуждающее, то ли на смешливое хмыканье, и поймал чужую руку своей. Пожал широкой ладонью, наконец, и правда расслабляя плечи: — А я уж думал, тебя снова загребли, как в далёком семнадцатом. Шёл, упал, очнулся — и никакой встречи. А, нарушитель? — Кто бы говорил, — беззлобно отозвался подошедший: без сомнения, тот самый Рома, которого только что шутливо ругал его товарищ. Тот, кого почти на всю улицу назвали Пашей, только махнул рукой. Снова налетел ветер. Он распахнул пашину же куртку, заставил недовольно поморщиться мимоходом, но уже не мог помешать давно не видевшим друг друга товарищам. Двое мужчин не спеша пошли по улице, вниз, куда-то, куда вели запутанные трамвайные пути и всё дальше от старой центральной станции метро. — Ты обещал новости… — И я их тебе принёс! Слова зазвенели в трамвайных проводах, заблестели в витринах домов. Весёлые и лёгкие, они улетали свободно, принося какой-то странный душевный покой. Друзьям, давно не видевшимся, кажется, наконец стало хорошо и легко на душе. — Я вообще в Москве проездом, по делу, — Названный Пашей человек отозвался на это понимающим хмыканьем, — послезавтра уезжаю в Харьков, так что не мог не выцепить тебя среди всей этой сутолоки. Знаешь, что? — Срочные дела? — Да по сути нет, но хочу обернуться туда-обратно как можно быстрее, — Рома пожал плечами, улыбнулся коротко и мечтательно, — родные заждались. В УНИАНе требуют меня прямо сейчас. Год только начался, а уже какая-то круговерть происходит. — А здесь зачем? — Паша с интересом пришурился на собеседника, — Колись, что за новости ты мне на хвосте принёс. — Я тебе сорока, что ли, — Роман шутливо нахмурился, но затем рассмеялся, глядя на недоумевающее пашино лицо, — ладно уж. Бородин попросил встретиться, обсудить пару новостей. И кстати, зовёт тебя на разговор. Почему через меня, я не знаю, — и предупрежающе поднял руки, как бы заранее ограждая себя от ненужных вопросов. — А это вообще… — мужчина нахмурился, пытаясь вспомнить, где слышал это имя. Что-то знакомое крутилось на языке, но он никак не мог вспомнить конкретного человека. Это был точно не кто-то из общих знакомых, он бы обязательно отметил в памяти забавную на его взгляд фамилию. — Ну тот, с которым меня и задерживали в последний раз, — Роман нетерпеливо замахал руками, пытаясь поскорее объяснить другу происходящее, — в Москве, я имею ввиду. Никита Бородин. С первого телеканала. Повисла недолгая пауза, в течение которой брови называемого Пашей мужчины медленно ползли вверх. Заметив это, Роман хлопнул себя по лбу. И тут же поправился в ответ на изумлённо вскинутые густые брови: — Не с первого, конечно. Канал один плюс один. Знаешь же, ну! — Да ну тебя, — Паша порывисто вздохнул, фыркнул громко и на всю улицу высказал, — сорока. Я уж думал, ты мне и правда предложишь с первоканальщиком познакомиться. — Я что, идиот совсем… Зазвенел, поворачивая, трамвай. Разговор на несколько секунд прервался, а когда снова появилась возможность говорить, Роман виновато усмехнулся, провожая взглядом блестящие огоньки транспорта: — Да конечно же нет. Хотя я представляю себе ситуацию: Павел Каныгин любезничает с телевизионщиком с первого канала. — Тебе не говорили, что у тебя есть снобская манера считать всех русских провластными агентами? — Ехидно отозвался Паша и двумя широкими шагами пересёк транспортные пути. — Ладно уж… — сменил гнев на милость и добродушно покачал головой, заметив ответное растерянное выражение на лице Романа, — А чего хочет этот твой незадачливый герой? — В общем и целом, — Роман Цимбалюк, а это был именно он, усмехнулся, хоть глаза его и стали на удивление серьёзными, — от тебя ему нужно то же самое, что и остальным, кто не особо в курсе. — М? — Аркаша. Наступило молчание. Ветер тряхнул провода над головами людей, тряхнул и скрутил, как твёрдая рука с железной хваткой. И неожиданно для себя заморгал шедший чуть впереди Павел Каныгин, — как будто этим сильным жестом что-то скрутили до боли и внутри него самого. — Паш, кстати… Порыв ветра швырнул в лицо комок какой-то летней пыли, уже успевшей обсохнуть после ночного урагана. — …если хочешь… можно… Странный, ни на что не похожий звук. Как электронный писк включающегося телевизора, который всегда следует за вспышкой красной лампочки в правом углу экрана. Он проник в сознание, захватил, скрутил этим неживым звуком все органы. Вздох. И снова писк. А затем, как будто через толщу воды, бесстрастный голос диктора-вещателя, который зачитывает новостную сводку: «Сегодня вечером, 29-го мая, представители всех СМИ собрались под домом на улице Никольско-Слободской в Киеве, чтобы вести прямой репортаж с места расстрела журнаста Аркадия Бабченко…» Сердце подскочило к горлу, забилось с падающей в желудок и отдающей в челюсть болью. — …Паша! Звук вздрогнул, зазвенел на самой высокой ноте и прервался, оставляя только противную зубную боль. …Каныгин стремительно обернулся и был пойман за локоть сильной мужской рукой, которая схватила, удержала, тряхнула. — Ну ты чего, аккуратно, куда несёшься-то так, — старый товарищ остановился, глядя серьёзно и чуть недовольно, как на душевнобольного. Фыркнул: — Чуть человека не снёс. Ворона. — Что? — Голос не слушался, и после оглушительного звона в ушах почему-то казалось, что украинский журналист продолжает говорить голосом диктора из того, самого страшного его сна. — …Ворона ты, — беззлобно сообщил Цимбалюк, отпустил чужую руку. Хмыкнул, кивая себе за плечо, — рванул куда-то, тоже мне. А сорока почему-то я. — Что? Блять, прости, — мужчина затряс головой, неожиданно для самого себя оглянулся вместе с Романом, и увидел, как недовольно поправляет сумку пожилой человек, которого он, кажется, и правда толкнул плечом и сам того не заметил. Во рту противно саднило. Появился какой-то железистый привкус крови, как будто он и правда сильно раскроил себе челюсть, — и мысли спутались, перемешались между собой, как в глупой игре в шарады. Украинский журналист наблюдал, не моргая, за тем, как меняется выражение лица старого товарища. Как снова каменеют, принимая спокойное сосредоточенное выражение, брови. Как наползает на лицо маска холодного отстранения, связанная… с чем? Это ведь был не более, чем обычный вопрос с таким же обычным на него ответом. Либо «да», либо «нет, не сейчас, Ром, я занят, да и не люблю я всех этих телевизионщиков». — Да не люблю я просто всех этих телевизионщиков. Рома покрутил головой, как будто чувствуя, насколько видны и читаемы все его мысли, выразился неохотно и быстро: — Нет в них ничего от журналистики. Никакой этики, никаких принципов, ты знаешь. Нечего мне с ними делить. — Ты поэтому так… — Забей. Слово упало жёстко и тяжело. Упало на асфальт и осталось лежать там, когда Каныгин с неожиданной для него резкостью махнул головой: — Пошли, чего стоим. И по выражению его лица, по тону пашиному стало понятно: лучше будет послушаться. Они и правда медленно пошли по улице, как будто даже немного опустевшей за эти несколько прерванных минут. Павел молчал и шёл неторопливо, сдерживая себя, чтобы не рвануться вперёд, не уйти дальше. Куда-то, где шумит трамвайное депо и где этот мерный звук заглушит собственные мысли. Роман шагал рядом, задумчивый и тихий, порой косо поглядывая на товарища. Что было у того в голове? Почему так обозлился он за простые, казалось бы, беззлобные слова? Неужели дело и правда было в инсценировке? В том, что его, Каныгина, никто не предупредил, а потому невольно заставил обнажить передо всеми душу? Или в отсутствии этой самой пресловутой этики? Да не может такого быть. Невольно вспоминался пост, написанный так отрывисто и сердито, любовно и отчаянно. Да, Пашу явно потрясла до глубины души и операция спецслужб, и его, Бабченко, «второе пришествие». Но к чему была эта злость, это сгорающее и выжигающее всё вокруг чувство в серых пашиных глазах? Цимбалюк всё так же молча покачал головой. Что-то здесь было не так, что-то другое скрывалось за всем этим, мельком им увиденным, в момент, когда Паша потерял над собой контроль. Но что, что связывало Бабченко и Каныгина кроме принципов и долгой дружбы?.. Вопросов было, честно, очень много. Ответов, как водится, не было совсем. И уж точно не таким представлялся ему этот разговор. — …Можно внезапный вопрос? Каныгин дёрнул плечами при звуке чужого голоса. Как большой кот дёрнул бы ушами, но головы бы не повернул, так и он — только скосил глаза на собеседника, как бы выражая интерес. «Ну, может, и можно. Но если что, нахуй пойдёшь вместе со своим телевизионщиком» — это читалось так отчётливо, что повисло в воздухе. Густое, как грозовая туча. Молчаливое. Тяжёлое. — Можно хотя бы пару статей от майдановских времён у тебя попросить? Вдох-выдох, и, прежде чем Паша успевает ответить, следует уточнение: — Не личных и не из общего доступа. О чём-то, со спецслужбами как раз связанного. Если есть возможность, конечно. — молчаливое «мне ли не знать, во что вы двое там влипали». — Да нет там не личных… Павел бормочет себе под нос, почти не слышно, но всё же вслух. Признаётся. А затем роняет громко и отчётливо: — Ладно. Давай номер своего тележурналюги. А лучше расписание. Сам встречусь и узнаю, что ему надо. — Что-то с новым сюжетом связано, я так понял, — Цимбалюк аж светится от радости, глядя на то, как Роман поводит плечами, уже без ощущения, что убьёт всех в радиусе ста метров. — Сам понимаешь, сенсация, скандал. Ты не думай, что… — Да я и не думаю, — Каныгин перебивает, вскидывает голову и выпаливает быстро и громко, — я из тебя врага народа не делаю, даже не думай. Статьи твоему знакомому лично покажу, — и улыбается, не так, как обычно, но хотя бы улыбается: отрешённо и устало, — заодно сам вспомню, как мы по развалинам лазали, по улицам носились, как одержимые. Ах, молодость, — И смеётся заливисто. Ему ведь всего четвёртый десяток пошёл, ну какая к чёрту старость. — Каждый раз как в первый? — Ну, что-то вроде того, — никто не видит, как сам Паша внутренне стискивает зубы при этих словах. Как ворошит в голове эти события, как будто листает большую книгу воспоминаний. Видят только улыбку его добрую, силу и безотказность. Тем более для Ромы Цимбалюка, который вообще ни в чем не виноват. И из вежливости к уже заданной теме, из дружбы к Роме, который явно рад тому, что Каныгин не задыхается и не сбегает в свою реальность, Паша проговаривает, придаваясь воспоминаниям: — Весёлые были времена… познакомились давно, а узнали друг друга только там, под пулями этими резиновыми. — Помню, — украинский журналист смеётся в ответ, смотрит на Пашу изучающе, но уже спокойнее: кажется, и правда верит, что всё у порядке, — Аркаша тогда ещё шутил про выстрел этот, а мы все нервничали, как такое забыть. — Ну неудивительно, в самом деле, — Паша улыбается сдавленно: — Он-то настоящие видел и под них же попадал. А я… И снова возникает тот же страшный звук. Звук дрожащего электричества, холодного бесстрастного голоса. «Был расстрелян во дворе своего дома…» — А ты его личный талисман, считай, — Рома сам не понимает, что же он такое говорит, но ему кажется это правильным и нужным. Паша выглядит, несмотря на напускную тёплую ностальгию, очень потерянным, — хоть и незадачливый. Талисман. Вещь. Как можно вообще привязаться к вещи? Как можно понимать вещь, относиться к ней хорошо или плохо? Вот оно. То самое слово. Он для Бабченко даже не сын, которого никогда не было, не друг и не брат. Он — талисман, бездушное существо. И зачем его слушать, зачем предупреждать о покушении? Это ведь так сентиментально и глупо по отношению к вещи. И Паша улыбается отрывисто, кривит губы в этой улыбке. Он сам позволил одному разговору это всё, — всё, о чём он себе обещал не вспоминать, — разворошить. И теперь говорит, говорит, рассказывает отрывки из смешных историй, как будто от этого станет меньше его справедливая и праведная обида и боль. Доходит с Ромой до следующего метро, прощается на фразе: — Блять, какой кошмар. Я и правда ворона. Вот Аркадий да, он всегда был пунктуальным, а мне бежать надо! — Аркаша просто вояка! — Цимбалюк машет ему вслед, — а ты не такой «правильный» как он. Удачи и спасибо, что встретил! Паша берёт с Романа обещание скинуть ему контакты этого злосчастного неизвестного ему телевизионщика и убегает в метро. Бежит по эскалатору, чуть не цепляется подошвой за ступеньку и бормочет себе под нос, ощущая, как медленно накатывает всё это жуткое: то, что он заливал алкоголем в последнее время. — Вот Аркаша… Товарищ старшина… всегда был пунктуальным, всегда был в этом, — и скалится, скалится со злостью и болезненной неприязнью, — смысле «правильным». А я… ***** — …А я был в него влюблён. Кажется, да, — он шепчет, срывается на смешок, но снова быстро говорит в пустоту, как будто оправдывается, — это безумие называется именно так. Так глупо, глупо… этой дурацкой, ебать её в рот, кумирско-детской любовью. И верой в то, что он хороший человек, что мы будем вместе всегда, вот так, рука об руку. Рука об руку, губы — к губам, и не видеть бы этого серого неба, не слышать шума машин. Дышать, наконец, свободно… Но человек в холодной, насквозь застуженной квартире распрямляется, крутит, мнёт в руках обрывок бумажки. Зло роняет в пустоту: — Верил, верил… идиот, сука. Он помнит абсолютно всё, и этот призрак прошлого навсегда останется с ним. Нерушимый, ранящий, но такой привлекательный. Мужчина закрывает глаза, подходит к окну. Хочет открыть, но внезапно просто прислоняется лбом к холодному стеклу, к стыку оконных рам. Жмурится, чтобы не думать, чтобы до боли саднило веки — но перед мысленным взором вместо красновато-фиолетовых полос встаёт серая стена в закатных лучах. Пыльная, серая, — и обои какие-то дурацкие, в мелкий жёлтый цветочек, шершавые и старые. На них ложатся последние солнечные лучи, — на них и на плечи человека, который над ним же нависает. Руки ложатся на бёдра, его кусают за губу, — не больно, как-то очень душевно, но грубо. Как будто не для него предназначены нежности, как будто человек, которого он обхватывает за шею, сам себя глубоко внутри презирает и боится. За страсть эту на старой кухне, когда шумные улицы только затихают. За то, как им жарко и как хорошо, — даже если кроме горьковатого вкуса лёгкого алкоголя и солнечного света у них нет ничего. И тот, кто его под одно колено хватает и зубами кадык очерчивает, как будто собственную бесконечную над ним силу обозначает, — он безумно это всё не принимает и этого же хочет. Хочет его, потерявшегося в ощущениях, и его в отличие от себя, за эту страсть не ненавидит. Наоборот, — любовно смотрит, и в потеплевших от внутреннего жара глазах читается что-то большее, чем просто желание. Что-то, что когда-то их вместе свело, — зелёного юнца, глядящего в ответ восхищённо-влюблёнными глазами, и человека, которого эти глаза заставляют чувствовать себя до боли нужным. И даже, наверное, любить. Любить ли?.. Любить его? Не себя, не семью давнюю-крепкую, а его?.. Человек у окна не хочет об этом думать. Кусает губу, хочет вернуться в реальность, но навязчивое воспоминание никак не хочет его отпустить. Цепляется, как чужие пальцы за рубашку, настойчиво и крепко, чтобы не порвать. И смеётся чужим охрипшим голосом: — Ты головой о шкаф не треснись только, братец… Вздох. Он режет слух, как будто кто-то разрывает бумагу. Он давно уже не курит, но в лёгких сейчас хрипит надсадно и громко. Так, как сминается, прогорая, картон. Трещит, ломаясь, пластмасса. А сердце, сердце бьётся так? Наверное. Он не знает. Заставляет себя вздохнуть ещё раз. Снова — хрип, звук разрыва чего-то хрупкого. Рвётся картинка. Трескается на ней, как бумага, чужая кожа. По линии чужих потемневших, жарких глаз проходится трескучий огонь, который ласково лижет чужие же руки. Те самые, которыми его за затылок придерживают, гладят, при этом грубовато-любовно предплечья сжимают. Огонь эти руки лижет, чужие губы, и всё, как разорванная и скинутая в огонь — «на розжиг», — бумажка чернеет и исчезает. Рассыпается. Вдох-выдох. Реальность становится всё более чёткой. Возвращается. Вспышками, искорками костра, которые сейчас больно отдаются в уголках глаз. И становится понятно: он на всё той же кухне, на своей, светлой кухне. Стоит, до боли уткнувшись лбом в, чёрт бы её побрал, оконную рану. На коже останется красный след. Прямо как от ожога. За окном звенит холод, который медленно, очень медленно задувает случайно разведённый костёр. Боль утихает. Резко, как удар колокола, дзынькает телефон. Снова заставляет вздрогнуть, но без неприязни. Становится просто всё равно. Этот громкий цокающий звук, всегда бесивший его внутренний огонь, нравится холоду. Холод облизывается, глядя на блестящую поверхность смартфона. Это уже не кнопочный телефон, чьё уведомление всегда раздражало его. Это — новый век. Мужчина отходит от окна, сжимает и разжимает затёкшие пальцы, усилием воли заставляет руку не дрожать. Берет телефон, где мигает новая смс от старого друга: — С меня контакты телевизионщика. Я обещал- И веб-ссылка на какой-то облачный архив. Глубокий вздох. На кухню заходит жена, поджимает губы недовольно. Тихо сообщает: — Холодно, Паш. Ну что ты, дом застудишь, ребёнок только уснул… — И он может только кивать. Рассеянный, непонимающий, как вообще докатился до жизни такой. Но твёрдо знающий, кто его до неё довёл. Закрывает окно, неловко зажимая телефон в руках, но так и не положив на стол. Движения его оттого неловкие, руки не слушаются. И ответная смс-ка улетает быстро: — Спасибо. Посмотрю. И тяжёлое, горяче-холодное закатное солнце блестит на подоконнике, пока молодой мужчина листает пресловутую таблицу Exel. Зелёный-зелёный-белый. Место работы, рабочие и даже личные контакты. Его золотое солнце не интересует. Его золотое солнце осталось на цветочках, столбе пыли и неспокойных улицах. Его золотое солнце… это ужасный, просто ужасный — ужасный, но для всех, кроме него, правильный человек.