Последнему выжившему приготовиться: бомба замедленного действия.

Туманное утро весеннего утра пробивается холодком по привыкшей к теплу коже, заставляя все больше ежиться во сне. Руки так и прижимают к себе теплую спину, а нос привычно тычется в загривок, опаляя горячим дыханием прохладную кожу старшего. Ким вздыхает сонно и хрипло, не торопясь куда-то вставать, пальцами оглаживает рельеф нагретого под покровом пыльного одеяла живота Чонгука — тот впивается руками в подушку под головой, конкретно отсыпаясь. Тэхён нехотя все же приподнимается на локтях, протяжно зевая от недосыпа. Голова почему-то трещит, а внутри медленно, но верно снова возвращается на место тревога, возводя состояние до вечно работающего двигателя на полную мощность. Лежать в одной позе, лишь бы просто никуда не идти, невозможно, поскольку так все колеблется внутри, что аж хочется уже хоть как-то из себя это вытащить напрочь, либо застрелиться, потому что терпеть невыносимо. Пальцы тянутся к подлокотнику дивана, нащупывая там одни единственные еще работающие часы Чонгука — пять гребаных утра. Тэхён свисает ноги с дивана, протирая глаза, и кладет часы на место. Туман все еще бьется в окно пятого этажа, снова пробирая привыкшую к теплу кожу влажным холодком. Утро настолько тихое, насколько себе это можно представить, но ощущается это также непривычно и странно из-за привычки просыпаться в присутствии всего отряда или кричащих на улице петухов, что аж голова идет кругом. Пальцы упираются в пыльный паркет под собой. Мышцы в плечах напрягаются на ускоряющихся отжиманиях вровень полу. Раз. Два. Три. Раз. Два. Три. Дыхание заходится в привычном интенсивном ритме. Раз. Два. Три. Раз. Два. Три. Тревога будто ударяется об пол, заставляя чаще склоняться над ним грудью. Раз. Два. Три. Раз. Два. Три. По рукам раздается приятная боль, холодком протекая к лопаткам. Раз… Два… Три… И наконец долгожданная легкая усталость, ударяющая по тревоге с ноги. Раз… Два… Три… — Срань… — шипит Ким, с отдышкой перекатываясь на корточки. Так облегченно замедляется ядерный реактор, двигатель круизного лайнера — мотор внутренней огромной машины, что давит всем весом так, что стоять на ногах тяжело. Хватка будто ослабляется, мимолетно освобождая Тэхёна от груза с оголенных плеч в майке. Грудь вздымается так интенсивно и тяжело, будто он пробежал десять километров без продыху, но так приятно болит, будто наркотиком заставляя хотеть эту боль еще и еще. Тэхён вразвалочку на отдышке прошагивается до окна, концентрируя внутренние ощущения в скрещенных на груди руках. Улица все еще холодная, отдувается с открытой форточки внутрь комнаты. Где-то слышится среди мертвой тишины карканье пару ворон, что хлопают крыльями в полете. Калитка вдали длинной улицы чуть слышно отсюда тоже колышется на легком ветру, скрипя. Такое затишье, такое знакомое ощущение. Тревога без конца бьет по мозгам своим привычным «но», снова и снова напрягая интуицию в ощущении, что что-то не так, но больше думать об этом невозможно — не так буквально все: ситуация внутри, ситуация извне, ситуация в мире. Тэхён устал чувствовать это ощущение постоянно, куда бы не пошел. Хочется обратно в обстановку полного спокойствия, обстановку тепла и живучести, а не вечно стоять под надзором тишины в попытке выследить малейший намек на опасность. Вздохнуть даже так нормально не получается, пусть мышцы все еще приятно болят, слегка блистая в приглушенных сумерках весеннего туманного утра. Идти никуда будто не хочется — лишь бы снова уснуть еще на пару часиков, перебив тревогу. Ким потягивается на месте, зевая, да пальцами от себя хрустя, вытянувшись вширь. Холодок пробирает по позвоночнику, целуя голые плечи. Миллионы мурашек волной накрывают с ног до головы, пронизывая каждую клеточку, что дрогают от ветра, вьющегося в приоткрытое окошко, да в щели здания. В тишине слышно, как Чонгук во сне хрипит, переворачиваясь на другой бок перекатом, снова вцепляясь что есть силы в чертову подушку, теперь припадая к охладевшей стороне горячей щекой. Загребущие пальцы плывут по нагретой под одеялом талии, снова прижимая к себе. Губы проходятся по загривку, да по плечам, сонное дыхание ударяется по влажной коже накатом, пробирая каждый бесцветный волосок. Напряженный Чон во сне слегка опускает плечи, будто облегченно выдыхая, брови расслабляет, переставая хмуриться от какого-то очередного тяжелого напряженного сна, губы рефлекторно облизывает, но дальше сопит, как ни в чем не бывало. Тэхён прижимается крепче, будто пытаясь хоть как-то сконцентрировать свою дрожь, отчего становится теплее и теплее. Пальцы старшего накрывают ладонь Кима, вплетаясь в фаланги замком так привычно, да уже на каком-то рефлексе. И вот так бы проспать целую вечность в родных объятиях, позабыв про весь остальной мир. И вот так бы память себе стереть обо всем, что происходит за стенами. Утопая в бесконечной череде своих тревог, хочется просто каждый раз молиться, чтобы тело не тряслось так сильно. И почему-то из-за объятий с Чонгуком это переносить намного легче, каким бы это не было странным плацебо, ровно как курение. Возвращаться в Эридан не хочется. Возвращаться на поле боя не хочется. Ничего не хочется. Только переехать в какой-нибудь домик в глухой степи, где можно гонять овец, да наблюдать как Чонгук в земле копается снова весь чумазый, потный и голый, вытираясь мокрой футболкой. Тэхён бы целую вечность на это зрелище глазел, если бы только мог сейчас застать старшего за работой в огороде, как несколько лет назад летом, когда должности у обоих как таковой не было. А сейчас все эти военные формальности… так это все давит, если честно. Хочется смотреть, как Чонгук фырчит на очередные попытки потанцевать со своим «да я не умею», а потом чувствовать как в танце сам начинает со спины приставать, виляя бедрами в такт — надо лишь вернуться домой и занять у кого-нибудь проигрыватель с пластинками. Надо лишь покончить со всем этим дерьмом уже раз и навсегда. Лишь остаться в живых в конце, мать его, концов. — Родной, мы проспали, вставай, — колышет твердая ладонь за голое плечо. Ким распахивает глаза, сонно хмурясь. Чонгук обеспокоенно смотрит прямо в глаза, поджимая искусанные губы, да склонившись около дивана. — Срань… — Тэхён резво подскакивает с места, приподнимаясь, и оглядывается на пустой подлокотник в попытке взять лежащие на нем недавно часы, — время сколько? — Десять, — Чон натягивает на себя свитер, попутно суетясь около рюкзака. Сознание в непонимании метелится в попытке понять происходящее. Голова не варит, отчего кажется, что все случившееся лишь было каким-то сном — что он просыпался уже пять часов назад, отжимался, отстраненно смотрел в окно, разглядывая снежные улицы в тумане, да ворковал, прижавшись к Чонгуку так, будто ничего не происходит. Будто так быть и должно — тихо, спокойно, умиротворенно, тепло. — Они уже выехали из лагеря, нам надо нагнать их, чтобы не просрать след, скорее, не сиди, — Чонгук застегивает собственную куртку, вытаскивая наскоро из рюкзака сухие батончики, и кидает один младшему, разворачивая свой. Тэхён откладывает в сторону батончик и наклоняется вниз, запрыгивая в сапоги — принимается туго шнуровать в беглой спешке, все еще ежась от холода, да напряженно хмурясь. — Как потом Хосоку объяснять это собираешься, если нас накроют? — и поднимает голову на старшего, смотря исподлобья. — Если нас накроют, то мы будем уже мертвы, так что очень похуй, — Чонгук откусывает батончик и шагает к креслу, вскидывая брови. — Я же обещал не лезть на рожон, не ссы, мне одного скандала хватило. Младший закатывает глаза, прицокивая языком. — Ты не меняешься, — лишь выдыхает, переключаясь на другой сапог и хватая в пальцы шнурки. — Думаешь, я снова прикрою тебя перед ним? Чонгук зажимает зубами батончик и стыдливо ведет челюстью, надевая на себя бронежилет через голову. — Ты разве не хочешь просто наконец уже ему ебало размотать? — Вполоборота цедит сквозь полный рот, затягивая на себе ремни. Тэхён молчит сдавленно и сухо, все еще шнуруя сапог — переваривает ответ на вопрос. — Хосок нас прибьет первее, — и давит очередной выдох, выпрямляясь. — Если мы попадемся, то да, — старший стоит на своем, надкусывая батончик, вскидывает брови со вздохом, и снова шагает к рюкзаку. — Нет, Гук, это слишком рискованно, мы вдвоем тупо вымрем там, — теперь Ким уже переходит на твердую настойчивость, поджимая губы. — Мы даже эту местность не знаем… — Мы просто выясним куда они направляются, а потом вернемся обратно, — а Чонгука с набитым ртом будто вовсе не пугает идея шляться по лесам вдвоем в хвосте у Гончих. Это мало того, что абсурдно, так еще и весьма и весьма опасно. — Почему ты так говоришь об этом, будто это раз плюнуть? — младший поднимается с места, скрещивая руки на груди в напряжении — мышцы в плечах напрягает. — У тебя припасов много? Патронов? Аптечек? А план отхода есть у тебя? — Да все под контролем, — Чон снова зажимает батончик меж зубов и закатывает глаза, вдевая руки в лямки рюкзака. — Посвяти, — не отстает младший, вскидывая брови. И Чонгук затыкается в момент, глотая остатки батончика. Конечно он не придумал ничерта и просто надеется, что драться не придется. За себя постоять-то он сможет, если сконцентрируется и сымпровизирует что-нибудь правильное, но вот за Тэхёна он заметно переживает, все стараясь не подавать виду, но на лице все написано так буквально, что Ким без труда это читает сам, заходясь в новом недовольстве. — Мы едем домой, Чонгук, — младший выдыхает напряженным приказным тоном. — Вопрос закрыт. — Мы ничего не добьемся, если будем просто сидеть в стенах Эридана и ждать, пока нам откроют проход, — Чонгук комкает обертку от батончика в кулак, не отстает совсем, делая резвый выпад в его сторону, будто в догонку. — Нам надо пойти за ними в тихую и залечь, чтобы когда все случится, сразу вмешаться. Хосок вернется с подкреплением, а у нас уже будет затравка для атаки. — Как ты себе представляешь провернуть это вдвоем? — Тэхён разводит руками, переходя на возмущение. — Их оказалось слишком много, Чонгук, это просто безумие. — Но Мин сделал это с больной матерью на плечах, почему мы вдвоем не можем? — Старший взмахивает куда-то в сторону стены, будто мнимо на Юнги указывая. — Мин был подготовленный, а мы с тобой даже банально ничего про их систему и поведение не знаем! — Ким хлопает себя по бокам, повышая тон. — Чонгук, это ведь тебе не щелкуна завалить! Мы вчера друг другу обещание дали, уже забыл? — Было обещание, что ты в одного не лезешь ни в какое дерьмо, но ты ведь будешь со мной, — Чонгук вздыхает также напряженно, засовывая мусор из кулака себе в карман штанов. — Какая большая разница! — С иронией вздыхает тот, качая головой возмущенно. — Я попросил тебя под пули не подставляться, а ты уже сегодня порываешься снова куда-то сорваться на рисковые сраные путешествия… Старший снова поджимает губы, стыдливо отводя в сторону взгляд. Ким лишь смотрит на него гневно, да так расстроенно, что по поводу прочих проблем в их отношениях вовсе решает промолчать, потому что просто не время и не та ситуация, чтобы выяснять тут что-то. Все это сейчас такая мелочь по сравнению с тем, что им сначала необходимо придумать, как бы выжить в этом дерьме. — Слушай, я не хочу тебя заставлять, правда, — Чонгук снова давит выдох, потирая переносицу пальцами. — Если хочешь, то едь домой, но я точно остаюсь. Тэхён снова всплескивает руками, возмущенно выдыхая следом от такого заявления. Приехали. — Мин дал мне список. В нем все известные ему имена, которые хоть как-то к этой вакханалии причастны, — старший сжимает кулаки, губы поджимая напряженно. Ким снова вздыхает на каком-то очередном возмущенном припадке, отводя нос в сторону на полном расстройстве. Все кажется таким нереальным и хрупким, что уже ноги тупо не держат, а голова кругом идет. Достало все. И сомнения насчет окончательного решения, что долбят по вискам — тоже. Потому что вернувшись в Эридан, будет еще тяжелее снова его покинуть; потому что оставшись здесь, будет слишком просто умереть; потому что точно также хочется убить его, чтобы уже прекратить этот нескончаемый цикл смертей. Потому что хочется просто обнимать Чонгука, а не вот это вот все. — Это просто безумие какое-то, Гук, — Тэхён потирает руками лицо в отчаянном выдохе. — Слов просто, блять, нет. — Н-но ты ведь тоже хочешь этого! Разве я не прав? — Чонгук разводит руками в недоумении, растерянно метелясь на месте от такой реакции младшего. Он ведь до этого момента был уверен, что Ким пойдет за ним, несмотря ни на что, а теперь тот стоит и дает заднюю вновь, будто не было ничего до этого. Будто они снова вернулись в Эридан и Тэхён вовсе забыл с чем они имеют дело. — Я-я не знаю, Гук, я вообще уже ничего не хочу, правда… — младший сглатывает горький поперечный ком в горле, потирая лицо отчаянно. — Почему нельзя просто сделать так, как просит Хосок… — Потому что он вечно пытается всех спасти, я уже устал от этого! — Чон хлопает руками по собственным бокам на тяжелом выдохе. — Но ведь это мы и пытаемся сделать! — Тэхён поднимает на старшего мокрый взгляд, полный гнева и обиды, отчего Чон аж дергается на месте. — Ты что, забыл напрочь, начерта мы это все начали? Чонгук поджимает губы, стыдливо насупившись, и вновь оголяет белесые костяшки кулаков напряженно. Ким смотрит на него так гнусно и отчаянно, смотрит на такого Чонгука перед ним сейчас, отчего все внутри сводит болезненно и громко: на такого взведенного, будто пришибленного идеей, будто… будто одержимого. Чонгук смотрит на него с такой тяжестью и ощущением все еще не сошедшей нетерпимости, будто теряясь в пространстве бесого смысла. Этот адреналин от страха собственной смерти, да каждая боль, которая следует на этом пути — будто какая-то зависимость, наркотик, затмевающий весь здравый разум. Чонгук так давно не впадал в панические атаки, что соскучился по ним конкретно, теперь пытаясь вовсе достигнуть того привычного состояния боли, как раньше. И так увлекся, что снова поддался импульсам. Так увлекся, что забыл про собственную жизнь, про отношения, да про то, кто он вообще такой. Чон теряет самого себя на глазах, будто сгорая от одержимого желания, словно хищник, выследивший собственную жертву. И Тэхён так любит, что отпустить его одного — равносильно тому, чтобы забрать от себя какой-то орган, смирившись с тем, что он отомрет, даже при уверенности в том, что у этого органа будет другой донор. Вне тела Кима он уже будет чужим и холодным — лежать мертвым грузом в грязи и снегу, истекая кровью. Без него будет больно и пусто внутри себя. — Боже… — Ким срывается окончательно, роняя на щеку горячую слезу, и горько мотает головой, — я-я не могу в это поверить, Гук, ты… Чонгук виновато молчит, не зная что ответить, и опускает взгляд, выглядя таким растерянным. Он выдыхает так ошалело и хмуро, возводя собственные руки перед собой — трясутся безбожно. Внутри так неспокойно долбит, но Чон просто не догоняет почему, ведь просто уверен, что делает все правильно, а Тэхён смотрит на него так, словно видит перед собой монстра — зверя, убийцу. Чонгук пугается самого себя, пытаясь понять что с ним происходит, отчего вновь поднимает испуганный взгляд на младшего, что молча пускает слезы напротив него, выглядя устало и опустошенно. — Хосок был прав, — Ким отчаянно мотает головой. — Ты сходишь с ума. Нам пора домой. — Н-нет, стой, ты что, все вот так бросишь? — Чонгук хватает его за плечи. — Ты ведь был со мной за одно… — Я покрыл твою выходку перед Хосоком только потому что думал, что ты идешь туда именно для того, чтобы всех спасти, в том числе тех людей, что мучаются под взором этого придурка! — Тэхён переходит на повышенный тон, сбрасывая с себя его руки. — И пошел я с тобой, потому что ты меня вынудил своим вечно импульсивным поведением! Ты что, думал, что я буду как умалишенный грезить бредом о том, чтобы перейти через всю страну через холод, на волоске от смерти только потому что ненавижу какого-то типа, которого я в жизни никогда не видел? Ты спятил? Старший испуганно отшагивается назад, чувствуя себя таким гневно растерянным, аж рыдать хочется, но слезы снова не идут. Снова невозможно даже выплеснуть их из себя хоть как-то, как бы Чон не старался, как бы Чон не заставлял себя. — Я-я не заставлял тебя идти со мной, так что не надо на меня это перевешивать! — Чонгук повышает тон следом, снова сжимая кулаки. — Я ведь сказал тебе оставаться там, а теперь ты меня обвиняешь в том, что я импульсивен? — Ага, так тебя я одного и отпустил черти куда, чтобы ты там умер! — Тэхён вновь всплескивает руками, выдыхая тяжко. — Я итак терпел все твои закидоны все пять лет, лелея тебя под боком, лишь бы ты не сделал с собой что-нибудь, а теперь в итоге ты просто плюешь на все это и говоришь мне «иди домой», собираясь на полную одиночку отправиться в ебучие леса без аптечек, еды и хоть какого-то плана? Серьезно? — Т-терпел? — Чон вдруг сбавляет обороты, выдавая дрожащий тон. — Т-ты терпел… меня? Ким молчит сдавленно и испуганно, понимая что только что сморозил. Тему проблем с психикой Чонгука они никогда не поднимали за все пять лет, никогда не обсуждали ни его кошмары, ни его панические атаки, стараясь принимать это все как само собой происходящее, с которым надо мириться. И Чон сам по себе первые пару лет думал, что так обременяет Тэхёна этим всем, постоянно пытаясь убедиться в этом, но Ким всегда был терпелив и просто либо сводил все в шутку, либо просто не подавал никакие признаки того, насколько он от этого устал. И сейчас, в момент, когда у Тэхёна сдали нервы окончательно из-за понимания, что спасать он больше Чона не в силах, потому что сам нуждается в спасении, он проговорился. Он выдал то, что так старался скрыть все эти пять лет, лишь бы Чонгук жил жизнь полноценно и спокойно, лишь бы Чон не чувствовал себя брошенным всеми, потому что он знает, что тот не боится ни высоты, ни голода, ни зараженных, ни самих людей, как казалось раньше. Чонгук всегда боялся остаться один. Всегда боялся потерять всех до единого настолько, что отвергал их самостоятельно. И Тэхён до последнего боялся, что тот в конечном итоге отвергнет и его. — Я-я не это имел ввиду, Гук, я про… — Завались, — перебивая младшего, Чон мотает головой, до крови кусая губу, — просто, блять, завались. Тэхён стыдливо жмет челюсть, опуская взгляд испуганно, да все слова стараясь подобрать. Повисает молчание полной горечи и напряжения, давящее на грудь, отчего Чонгук кусает язык, будто сдерживая себя от выражений. — Ч-Чонгук, я… — в испуге полного отчаяния Ким делает шаг, стараясь хоть как-то оправдаться. Но тот лишь отшатывается, снова сглатывая горький ком в горле, так и смотря пустым расстроенным взглядом на младшего. На него это так не похоже, потому что Чонгук не привык реагировать остро на что-то подобное, отчего Тэхён заходится в еще большей растерянности, не понимая что с ним происходит: Чон смотрит на него будто под каким-то аффектом, будто под каким-то затмением какого-то убеждения, будто под полотном какого-то чувства, которое не дает ему в полной степени реагировать на ситуацию как обычно. Тэхён осознает только сейчас насколько Чон погряз в небытие бесконтрольного колыхания. И тот заходится в мельтешащей отдышке, напрочь отворачиваясь, снова смотрит на собственные руки, пытаясь найти хотя бы нить связи с самим собой. Молчит какое-то время, снова прячет их в кулаки, прижимая к груди, словно собственное дитя. — Если Хосок спросит, то свали все на меня, — распахнув глаза куда-то в пустоту, не оборачиваясь давит он, сглатывая сухость во рту на рваном беспорядочном дыхании. Тэхён испуганно сжимает челюсть, осознавая ситуацию. Нет, он же… — Хенсоку так и передай, что его брат мудак, — старший срывается на стремительный шаг в сторону двери. — Чонгук! — Ким кидается за ним, с кресла наспех куртку хватая в попытке остановить. Но дверь хлопает прямо перед носом, едва Тэхён ровняется с ней. Внутри все колотится испуганно и беспокойно, а тревога так долбит по внутренностям, аж больно становится дышать. И внутри заходится такой невозможный гнев, набирая обороты, что хочется просто швырять мебель уже — никакое курение не спасет. Горькая тишина вновь охватывает комнату, сдавливая трахею, отчего горло царапается в сухости, так и вымаливая сделать хоть что-нибудь, но Ким не двигается с места. Он молча стоит, не решаясь ни дверь открыть, ни закурить — ничего. Он просто стоит и молча трясется, слыша собственное хриплое дыхание, собственное беспорядочное сердцебиение. Броситься следом за Чонгуком просто нет сил уже, потому что Ким и правда очень устал и хочет домой, потому что Ким просто не в силах это все терпеть больше. Потому что за пять лет он никогда не давал себе даже повода отдыхать, лишь бы бдить, чтобы Чон не выпилился нахер, потому что Чонгук остался его последним счастьем в собственной жизни. И если с ним хоть что-нибудь правда случится, то Тэхён не переживет, ведь помнит как Чон боится остаться один. По себе знает этот же самый страх. Тэхён на неконтролируемой отдышке трясет куртку, по карманам шерудя, а баночка с таблетками падает на пол, отчего он поднимает ее резво дрожащими пальцами, больше не в силах терпеть сраную тревожность. И, глотая таблетку, Ким растерянно падает руками в подлокотник кресла, выдыхая сдавленно и горько, так и давясь от собственных слез, беспорядочно носом шмыгая в мертвую тишину. Так хочется просто упасть, да рыдать ежедневно, еженочно, ежемесячно, но Тэхён сжимает пальцами подлокотник, еле удерживая себя на подкашивающихся ногах в попытке успокоиться наконец, потому что так и чувствует, что вот-вот да подступит либо приступ неконтролируемой агрессии из ниоткуда взявшейся, либо паническая атака. Внутри все колотится уже не сколько от тревоги, а тупо от сомнений и страхов о том, что Чонгук ушел совсем один. Что Чонгук ушел с полной уверенностью, что Тэхён просто жалел его все эти годы. Что Чонгук ушел насовсем. Что Чонгук ушел от него. — Да, по этому поводу еще стоит обговорить все нюансы, — палочками мужчина закидывает в рот еду, жестикулируя свободной рукой, да поправляя рукав кардигана. — Сколько, говоришь, там за месяц родилось? — Около десяти, — другой мужчина в очках примерно того же возраста, что сидит справа от него, не спеша тянется к бокалу, языком ковыряясь в зубах. — Рождаемость выросла на два и два процента за последние полгода. — Направь все силы, чтобы обеспечить матерей необходимым продовольствием, — Ван снова поправляет кардиган, цепляя еще один кусочек овоща палочками. — Нам беспорядки не нужны. — Эридановских видели в округе, — третий мужчина, что сидит слева от Вана, подает низкий тон, хмуря свой привычный вид. — Да ну, — парень слегка помладше напротив Вана вытирает губы тканью висящей на шее передником. Затем он стягивает ее с края рубахи, скидывая к себе на колени. — Нашли кого-то? — он аж оживляется, подпирая щеки руками в заинтересованности. — Четкой формулировки не было насчет остальных, но с ними генерал Чон, — тот косится на Вана, поджимая губы. Ван откладывает палочки и скрещивает пальцы вдумчиво, да вскидывает брови в спокойном виде так, будто уже давно об этом знает. — Если бы наши псы не были обдолбаями, то может и донесли бы информацию поконкретнее, — бубнит напряженно, кусая язык. — Кстати, как там Мин? Нашли хоть? — Парень откидывается на спинку стула, скрещивая руки на груди в расслабленной улыбке. — Вчера сам притащился, не поверишь, — Ван выдыхает ошеломленно, кивая головой. — Похоже теперь-то мы выйдем на след ублюдка! — Да ладно, шутишь? — Парень елозит на месте, выпрямляясь от удивления. — Не торопись с решениями, — подает снова голос суровый мужчина слева от Господина, разделяя ножом мясо в тарелке. — Уже забыл к чему это привело? — Да и где он тусовался все эти два года, ты в курсе? Может в том же Эридане… — мужчина в очках вскидывает брови напряженно. — Это ведь даже хорошо! Разве нет, Чен? — Паренек разводит руками, ногу на ногу складывая. — Надавим на него, да он расскажет все что знает. Может про придурка тоже что-нибудь слышал? — А ты не думаешь, что мальчишка притащился только потому что его сюда генерал направил? — Чен хмурится еще сильнее. — Он ведь не глупый, сам помнишь какую истерику он тут завел два года тому назад. — Да ну, бред сивой кобылы, Чен, — отмахивается парень, подав смешок. — Отправлять шпиона ради какого-то непонятного плана без должного знания о структурах и процессах здесь? Не смеши. Это на него не похоже. — Да, но на полковника похоже, — Ван вдумчиво куксится куда-то в пустоту перед собой, будто тяжело мозгуя что-то. — Он уже направлял отряд в разведку около Сеула наобум. — Ёнсам, ты можешь думать хоть иногда немного глубже? — Мужчина поправляет очки, опуская оценивающий взгляд. — Чон не дурак — почву прощупывать умеет. — Не занудствуй, Лин, — Ёнсам закатывает глаза. — Я вообще к тому, что Мин понятия не имеет ничерта о цели, так что вряд ли он бы выдал что-то стоящее. У них просто нет никаких перспектив сюда лезть, вот и все. — План давно сменился, — Чен давит напряженный вздох. — Да, но это не отменяет того факта, что генерал стал бы рисковать, — Ёнсам давит напряжение в ответ. — Он слишком осторожно действует и вряд ли вообще понятие имеет о том, кто такой Мин. Так что высока вероятность, что он просто не был в Эридане. А если и был, то узнали кто он такой и выгнали, вот он и притащился, потому что больше податься некуда. Ван опускает брови, продолжая молча мозговать ситуацию. Чен и Лин одновременно косятся на него будто в попытке высмотреть согласие с этим мнением, но тот только продолжает пусто пялиться в одну точку, щуря вид. — Хочешь сказать, что он вряд ли пришел в озарение? — И жмет челюсть, косясь на младшего. Ёнсам ставит бокал обратно на стол, с надутыми щеками резво глотая жидкость, и, вскидывая брови, кивает. — Ты его слишком идеализируешь, Ван. Мальчишка точно такой же как и остальные псы, — Лин снова тянется к приборам. — Отчаянный, юный и вспыльчивый, как любой другой пацан в его возрасте. С ним все намного проще, чем ты думаешь. — Лин прав, ты к нему слишком пригрелся, — Чен стягивает передник со своей шеи, скидывая на собственные колени. — Я понимаю, что ты пытаешься заместить им чужое место, но постарайся быть хоть немного к нему проще. — Я не пытаюсь! — Срывается Ван на повышенный тон, но сразу же себя одергивает. — Кхм, Мин это совсем другой человек. Они с Яоши не похожи… — Да, но это не отменяет того факта, что ты к нему что-то испытываешь, — Ёнсам вскидывает брови, кося голову набок, да вразвалочку рассевшись на стуле. — Тебе всего тридцать с копейками, а ты уже себе сына пригрел. Не рановато ли? — Bì zuǐ, — Ван тянется к бокалу, напряженно делая глоток. — Он нужен мне для того, чтобы выследить цель. Думаешь я его просто так готовил все эти годы? — Ну-ну, не увлекайся, — парень качает головой. — Г-господин! Мужчины сидящие за столом оборачиваются на солдата в дверях, и застают стоящего рядом с ним Юнги, что губы поджимает, как бы ютясь слегка растерянно на месте со связанными руками. Мин бегло оглядывает происходящее, замечая каждого из сидящих, а до мозгов медленно, но верно доходят знакомые очертания того, что однажды он уже один раз видел эту компашку за таким же столом, но лишь года два назад — тогда его не пустили на заседание. — О, дорогой мой, а вот и ты! — Ван встает с места, моментально смягчаясь в лице. Мин жмется от загребущих объятий, стараясь не двигаться, и косится ему за спину читая такие же беспристрастные лица всех присутствующих, как и у солдат в коридорах. Странно себя ощущать теперь здесь, если осознавать, что наставник сам его сюда позвал на ежемесячную встречу всей его дорогой свиты, что тусит во главе всех основных процессов этого цирка. Так близко к особой элите здесь он еще никогда не был. — Ты решил не мелочиться и сразу пихнуть его в курс дела с ноги? — Лин вскидывает брови, снова поправляя очки. — Сделай лицо попроще, — Ван подает смешок в сторону друга, приобнимая Мина за спину ближе к себе. — Ты голодный? Присаживайся… Один из рядовых подносит еще один стул к столу прямо рядом с местом Господина, и Ван садит Юнги на него, плюхаясь рядом. Мин ежится под взглядом остальных, чувствуя себя будто какой-то ручной собачкой наставника во всем этом застолье. Ошейника лишь не хватает. — А может не стоит… — Чен выдает в себе явное недоверие, косясь на юнца. — Расслабься, — цедит Ван через натянутую улыбку, будто пытаясь показать, что знает что делает, отчего мужчина все еще недоверчиво, но уже косится в сторону Лина. Тот лишь губы поджимает, обозначая что-то взглядом, на что Чен успокаивается только после этого, снова хватая в руки бокал с питьем. Мин правда пытается делать наивный вид, но соврет, если скажет, что понятия не имеет о чем шла речь до того, как его сюда привели. И смотря снова на еду, к горлу почему-то снова подступает тошнота. Юнги уже начинает молиться на то, чтобы ситуация как в прошлый раз не повторилась, потому что вывернуться уже от сразу нескольких прямых взглядов мужчин, что старше его лет на десять с лишним, уже вряд ли выйдет. — Так, кое-кого ты уже мог видеть, да? Это Лин Гурым — важная шишка Северной Короны, — Ван приобнимает Мина за плечи, указывая ладонью на очкастого мужчину. — Ведет учет и организацию всех процессов поселения. Юнги кусает язык, давя привычное постное лицо, не выражающее вообще ничего. Конечно он знает кто это, а кто еще отвечает за то, чтобы у поселения были пустые животы? Мин все еще помнит время, когда приходилось тупо воровать еду с кухни, где мама работала, пока это не заметил этот тип, назначив ей сверхурочные работы. Давно еще, когда Мину было всего пятнадцать, но вот забыть это до сих пор невозможно, особенно глядя на эту морду: сидит себе сейчас и какую уже порцию уплетает в обе щеки, даже не волнуясь о том, что в дверях стоят голодные солдаты, словно дворовые псы зарясь на явства на столе. Сам по себе он довольно душный и циничный — в общем не очень приятный мужчина с пузиком возрастом под сорок. — Чен Ланши отвечает за военную составляющую, — Ван продолжает перечислять своих друзей по именам с широкой улыбкой. И этого Юнги тоже уже где-то видел — он присутствовал на некоторых военных сборах и в штабе, обитая чаще всего в тени. Сухой и строгий — камень камнем, не подступишься. Мин вообще старался избегать его взгляда в свою сторону все то время, что пересекался с ним, но даже понятия не имел кто он такой и какой занимает пост. Только сейчас он обратил внимание на погоны — генерал. Телосложение схожее с фигурой Вана — подкачанное, жесткое, но Чен сам по себе не старше него. Возможно, лишь на пару лет, но не более. Причем оба отчетливо отдают внешне чертами острых линий в скулах так, будто вышли из одного места — Китай, одним словом. Даже имена не корейские. — Ёнсам, рад знакомству, — из ниоткуда рядом вырисовывается парнишка помладше остальных, но старше Мина, и протягивает руку в нетерпении. Юнги нехотя и медленно поднимает свои связанные запястья в попытке пожать ладонь в ответ. — О, секунду, — тот замечает этот момент и тянется через стол к ножу, воткнутый в индейку. Еще мгновение и он проходится по изоленте меж запястьев Мина, срезая оковы. Юнги облегченно выдыхает — давила эта херня нереально. — Начерта ты ему руки связал? — Ёнсам поднимает глаза на Вана, строя игривое недоумение. Тот лишь улыбается еще шире неловко, не комментируя это никак. Мин отрывает остатки изоленты с рук, тоже стараясь не реагировать, как бы продолжая давить наивность. — Это Ёнсам… он… — Ван запинается в словах, оглядывая друга с головы до ног в попытке подобрать слова. — Я просто клоун местный, не вдавайся, — Ёнсам трясет Юнги за руку, все же поймав ее на весу. Этот парниша возрастом где-то с Тэхёна, а может с Чонгука, хрен его знает — немного худоватый, а вид у него такой, будто он все время под каким-то мотором на вечном двигателе — одним словом просто обдолбанный. Юнги понятия не имеет правда ли он употребляет что-то или нет, но синяки у него такие бездонные под глазами, что аж провалиться можно. Мин никогда его не видел ни в штабе, ни в поселении, так что знакомство действительно первое. Кто он и чем он занимается, Юнги тоже понятия не имеет, но оно и неважно, похоже. — Когда планируешь новый визит? — Ёнсам усаживается обратно на свое место напротив Вана и засучивает рукава. — В прошлом месяце ты забыл речь толкнуть. — Да, замотался слегка, — Ван закидывает руку на плечи Мина и тянется к бокалу. — По датам пока еще не определился, но надо бы съездить… Юнги не то, что неуютно себя ощущает в таком положении, а просто странно — Ван никогда еще так не тактильничал с ним. Да даже Пак не лез настолько близко, не считая случаев поцелуя, как уже которые сутки делает это бывший наставник. Из-за того положения, в котором Мин снова находится, хочется ощущать себя еще меньше, еще крошечнее, чем обычно он всегда ощущал в присутствии кучи людей, что старше его на много лет. Только с Чимином такого не было никогда — лишь простота и легкость, несмотря на все недопонимания и ссоры. Хотя, даже его попытки поцеловать ощущались куда приятнее, чем простые прикосновения Вана, словно тот считает себя полноправным королем положения. Хочется схватить его за эти же самые руки, лишь бы переломать к чертям. И даже разговор светского вида не дает спокойно расслабиться, потому что только Мин сидит за общим столом с пустым желудком в полном напряжении и скованности, не решая что-либо предпринять, так что молчит покорно и сухо, испуганно косясь на еду, словно олененок на мертвую мать, все еще остывающей мертвой тушей среди снегов. И кругом лишь бескрайняя пустота — голод животного смысла, нескончаемая черная дыра, поглощающая с головой, отчего хочется есть еще больше, несмотря на тот факт, насколько еда перед ним аморальная и чужая. Словно чья-то пассия он сидит и терпит все это внутри, словно так быть и должно, потому что если хоть слово лишнее, если хоть движение — это провал всего сущего, это подстава для сослуживцев. Это смерть мгновенная. Собственная кожа словно резиновая, искусственная, холодная, а на лице лишь вечное состояние непринужденной беспристрастности к происходящему — как у куклы фарфоровой в свете тусклого мартовского солнца, бьющегося из окна по еще слегка розоватым щекам, напитанных болью и отголосками пульса вечной жертвы одной и той же цикличной пищевой цепи. Вечно в низшей касте, словно муха, которой питаются птицы, а птицами кошки. Вечно дворовый голодный пес, смотрящий на еду с таким желанием и озабоченностью, что аж тошнит. Мин насильно пихает в себя кусочек холодного мяса, пережевывая и морщась. Живот болит ужасно от голода, а на языке лишь один постный и одинаковый вкус — снова хочется вывернуть из себя весь желудок вместе со всеми органами. И глаза снова виновато косятся вбок, смотря на рядовых у двери. Стыдно и больно, тошно и плохо, аж голова кружится. Мужчины продолжают какой-то светский разговор дальше, даже не обращая на это внимание, отчего лишь проще становится это проглотить точно также, как и неприязнь к ситуации. Дрожащие пальцы тянутся снова к еде, стараясь выудить что-то повкуснее, но все ощущается одинаково минорно, сколько бы Мин ладони в жире не марал. И ест как все тот же голодный пес — руками, потому что строить из себя что-то человеческое ни сил, ни желания больше нет. Все это уже в нем заново отмерло, как только он переступил порог штаба. Остается только надеяться, что это все закончится раньше, чем Юнги успеет издать последний вздох. — Полковник, как у вас дела? Уже возвращаетесь? Приём, — слышится по рации голос генерала. Прохладный ветер снова колышет волосы, а снег под ногами чувствуется весьма и весьма липким. Ощутимое тепло наступает только сейчас, все еще не давая морозной зиме уйти окончательно. Вокруг ни души — лес вечно пустой и глухой, словно в нем не обитают даже животные. Одни лишь следы чужих копыт выдают всю суету, что скрыта в этих стволах деревьев под мраком одиночества. Чонгук слегка расстегивает куртку, впуская прохладу внутрь, лишь бы не спариться окончательно в зимней одежде. По всем ощущениям сейчас температура около нуля или чуть выше, отчего воздух ощущается в сравнении холодной зимы весьма и весьма теплым. Чон оглядывается по сторонам, пытаясь выветрить обстановку со всех углов. В голову ощутимо ударяет чувство сраного дежавю, но не ясно почему и зачем, отчего даже на виски давит несчадно. Чон хватается за лоб, стараясь привести себя в чувства. — Чонгук? У вас все нормально? Доложи обстановку прямо сейчас, это приказ. Прием, — слышится из рации вновь. Чонгук минутно игнорирует сигнал, сжимая винтовку в руках, и сглатывает, колеблясь — страх, что Хосок снова его угандошит по первое число, снова пробивает насквозь. Сказать обо всем как-то надо, но вот получить за очередной свой проступок — точно нет. Пересилить себя не получается. Чонгук лишь дальше молчит, будто смакуя ответ на языке, но не глотает и не выплевывает, будто распробывая. — Да, порядок, генерал, — выдает он на выдохе спустя еще одну долгую минуту. — Другой план. Иду в хвосте Гончих, чтобы выяснить куда они скинут Чимина, прием. — Блять, Чонгук… — слышится моментальное недовольство генерала в трубке. И Чон клянется, что даже через расстояние сотни километров слышит как Хосок вздыхает очередное «чтоб я еще хоть раз ему доверился». Внутри снова все пережимает от чувства стыда. — Только не говори мне, что Тэхён сам на это согласился, прием. Чонгук набирает побольше воздуха в легкие, не сбавляя пеший ход. — Он не согласился. Я отправил его домой, — выдает снова на выдохе, губы поджимая, и отпускает кнопку приема. — Ты, что, блять? — Слышится моментальное возмущение. — А ну объяснись! — Я просто потусуюсь у них в хвосте на стелсе, все будет в порядке, — Чонгук пожимает плечами, наскоро оглядываясь на всякий случай, дабы удостовериться, что рядом точно никого нет. — Обещаю, что лезть в драку не стану без приказа. — Блять, Чонгук, вы должны были поехать домой! С чего ты вообще решил пойти в одиночку куда-то к ебеням, да еще и оставив Тэхёна одного? Ты вообще себе представляешь какую ересь творишь? Как он доберется до Эридана сам? А как вообще ты собираешься там выжить без припасов и без, мать его, полевого медика? — Я оставил ему лошадь, справится сам, а я как-нибудь уж выкручусь, не переживай, — Чонгук закатывает глаза, начиная уже уставать от этой перепалки. — Я столько лет на должности полковника в подразделении разведки и ни разу за все то время не спалился. Лучше уж я ускорю завершение операции, чем буду в поселении валяться от безделья в ожидании, пока ты снова людей наберешь на новую экскурсию… — Чонгук, мы едем в поселение не прохлаждаться, а разрабатывать новый план, потому что твой первоначальный стерся нахер из-за новых подробностей. Если ты там сдохнешь, да тем более ты без лошади, то я уже нихрена сделать не смогу, слышишь? Ты нужен мне здесь! Разворачиваться уже не вариант, потому что на след-таки Чонгук уже вышел по горячим очертаниям — лошади Гончих оттопали тут все буквально час-два назад, и пока лес не покрылся новым слоем снега или не растаял еще сильнее от наступающего тепла, надо двигаться дальше, потому что грязь уже слегка марает ботинки. — Разработайте новый план сами и включите в него тот факт, что я буду в округе на подстраховке! — Чонгук срывается на повышенный тон, чуть ли не крича в рацию в ответ. — Возвращаться я смысла просто не вижу, так что вопрос закрыт, делай что хочешь, но я найду этого придурка и вмажу головой об стену, потому что он меня за все эти года заебал конкретно. И генерал молчит какое-то время, пока Чон напряженно все также шагает куда-то меж липких сугробов, хмуро разглядывая очертания одиноких тихих пейзажей. Может он и правда сейчас поступает не совсем рационально, но они итак слишком много времени потеряли, тупо слоняясь по стране в каких-то бессмысленных поисках: побывали в санатории, невесть как случайно попав туда, побывали в пригороде с Гончими, только поцапавшись слегка, затем в Чонсоне слишком долго времени проторчали, восполняя силы, а теперь еще предлагают и в Эридане снова тусить с ощущением полного нетерпения, хотя можно просто сократить передвижения, чтобы не мотаться туда-сюда вновь. Может Хосок и хороший генерал, но бывает так, что он слегка перебарщивает с осторожностью, будто боясь вообще хоть какие-то жертвы терпеть, хотя давно пора смириться, что жертвы терпеть все равно придется, даже если эти жертвы — твои близкие. В любом случае, Чон и правда не хочет больше влезать в самое пекло, потому что и сам осознает насколько это рискованно в их положении. — Чонгук, ты нужен мне на переговорах с Возничими! Что я им скажу, когда они спросят где шляется мой полковник на пару с сержантом-медиком? Что я их оставил на произвол судьбы в городе, охваченным Гончими, а потом пустил свободно по лесам шататься? — Хосок не сбавляет обороты ни на шутку, повышая тон. — Я сделал вам обоим одолжение вчера, когда Тэхён попросил на ночь остаться! Я думал вы там оба оклемаетесь, а то устал уже вас разнимать, когда дело доходит до очередного срача… — Соври, что со мной те двое человек, что по факту умерли, не знаю, — Чонгук давит напряженный вздох, сжимая винтовку в пальцах сильнее. — Уговори их дать нам больше людей под тем соусом, что у нас все под контролем. — Но у нас ничерта не под контролем, Чонгук! Мы в полном дерьме, и ты это знаешь, но тем не менее принимаешь такие решения, пользуясь тем, что я не могу дать тебе по ебалу, потому что нахожусь за хрен знает сколько километров оттуда! — Хорошо, возложи это под мою ответственность, мне срать что обо мне скажет администрация. Просто не компенсируй мне мозги, словно я твой сын, окей? — Чон уже теряет терпение объясняться перед генералом, честное слово, аж до скрежета зубов. — Я пообещал, что не полезу под пули специально, значит не полезу! Что еще из сказанного мной вам двоим, блять, не понятно? И Хосок какое-то время молчит, будто не зная что сказать. Чонгук готов поклясться, что тот сейчас закуривает очередную сигарету или вроде того, потому что сам идет сейчас под таким тремором, чувствуя себя виноватым в очередной раз за все случившееся, что даже винтовка в пальцах еле держится. Как он дальше пойдет по следу в таком состоянии — он уже и сам понятия не имеет, если честно. — Хорошо, я тебя понял, спорить бесполезно. Проследи, чтобы с Чимином все было в порядке и по возможности разузнай как проникнуть к ним в поселение. Без глупостей, Чон, поклянись. Чонгук набирает воздух в легкие с облегчением. — Да, клянусь. Прокурируй по-братски Тэхёна до поселения, я побуду пока без связи, — и давит сдавленный вздох, стараясь не выдать в голосе собственную боль. — Вы что, поссорились? Смотря себе под ноги, да переступая кривые толстые ветки, Чон поджимает губы. Ну да, что он еще хотел — это ведь Хосок, от него хер что скроешь. — Я не хочу слышать в трубку, как он снова рыдает, прошу, — Чонгук набирает воздух в легкие вновь, глотая горький ком в горле. — Хорошо, принял. Будь осторожнее, полковник. Конец связи. И Чон честно благодарит его мысленно за то, что тот не влезает с подробностями, потому что говорить о них не то, что тяжело, но просто больно. Хочется лишь надеяться, что Тэхён останется рядом с Хенсоком, присмотрит на ним, да и сам отдохнет, как и хотел. Как боевую единицу заменить Тэхёна довольно просто, но вот как моральную поддержку или как близкого человека — невозможно. Поэтому Чонгуку будет только на руку, если Ким отдалится от него хоть как-то обратно в безопасность, потому что так можно будет не переживать, что он где-то да умрет каким-то образом, пусть и не через укус зараженного. Что между ними теперь будет в принципе — неясно, но Чон вообще не хочет думать обо всем этом, потому что просто камнем на грудь давит. Эти отношения изначально начинались на какой-то спонтанной обстановке, на какой-то случайной атмосфере, а теперь, когда все стало настолько серьезно, не хочется думать, что они вот так случайно закончились. Чонгук бы честно никогда не сделал ничего подобного, если бы просто не ситуация, в которой они оба находятся. Им следует отдохнуть друг от друга хотя бы немного, потому что отношения итак в достаточно сложном положении — в последнее время довольно часто у них происходили какие-то стычки на нервной основе, что раньше вообще было очень редко, да и только по серьезным поводам. В общем, сложно это все. Если в итоге все вот таким образом и закончится, то пусть — Чонгуку просто будет легче, что Тэхён наконец обретет хоть какой-то покой. Голову итак сдавливает из-за всего этого ужаса, а теперь еще и из-за этой ситуации. — Чонгук… — несется женский голос мимо уха. Чон оборачивается на звук прямо на бесконечные леса, пытаясь найти источник, но вокруг лишь несоизмеримая тревожная тишина, деревья и липкий снег под ногами. Чонгук заходится в испуганной отдышке, сжимая винтовку в руках сильнее, да замедляя ход. Голова будто звенит, все еще сдавливая виски, отчего он хмурится напряженно, стараясь удержаться на ногах ровно. Ощущение, что двоится в глазах, но Чонгук видит все вокруг четко и стойко, стараясь выглядеть меж стволов источник звука. Тишина. Грудь стучит неистово, отдавая прямо по ушам. — Чонгук, нет… — повторяется голос. Чон останавливается на месте окончательно, затаив дыхание. Страх окутывает с головой из-за накатывающей паники. Голова не до конца переваривает мысль откуда несется голос и почему он женский. Разгулявшийся ветерок обдувает волосы игривее, холоднее, отчего все внутри заходится мурашками и напряжением в купе со скованным чувством ужаса. Руки дрожат сильнее, едва теперь сдерживая ровно винтовку около груди. — Чонгук! — резко и громко. Он дергается на месте, снова оглядываясь в другую сторону назад. Пальцы стойко вцепляются сильнее в винтовку, мокро скользя по металлу. И голова пустеет мгновенно, отчего Чонгук просто забывает где он находится, резко хватая воздух ртом, а затем выдыхая порвано. Язык не поворачивается и слово произнести, чтобы окликнуть говорящего рядом — страшно настолько, что хочется провалиться сквозь землю. Чон дрожит как чертов осиновый лист, замерзая от поднявшегося ветра, что громко ворошит хвою сосен над головой. И он поднимает голову вверх, теперь ловя очередной приступ дежавю, да новый приступ паники внутри от осознания, что потолок снова опускается. И лишь он опускает голову, как понимает, что около себя нет ни снега, ни винтовки в руках — только тот же самый лес, но покрытый ковром желтой обсохшей листвы, да нескончаемыми стволами абсолютно идентичных друг к другу деревьев, словно отражающихся во множестве зеркал. И Чонгук снова хватает воздух ртом, пытаясь понять где находится, потому что координация сбивается к чертям. Вот только что он лицезрел перед собой силуэт определенного пейзажа зимнего леса, а теперь лишь одинаковые сосны в летнее время года. — Чонгук… Чон снова дергается на звук, высматривая меж деревьев хоть намек на кого-то, и натыкается на ту же самую фигуру за деревом, что лишь темным силуэтом наблюдает со стороны, как и всегда. Будто боится показаться, будто осторожно прощупывает ситуацию. Терпеть это сил больше нет. Чонгук наконец-то срывается на бег прямо с места, поймав силуэт на глаз, словно хищник добычу. Словно в уже выученной собственной среде обитания, словно лес — это его родной дом, что и кормит, и убивает его одновременно, ровно как голодного волка, отбившегося от стаи. И бежит он, огибая деревья, не сбавляя темпа, не спотыкаясь, как раньше. Но будто на одном месте, потому что чем быстрее бежит, тем дальше отдаляется фигура, стараясь спрятаться. Гнев переполняет с головой, аж голову сдавливает, но Чонгук впадает в такой адреналиновый аффект, намереваясь догнать жертву, что уже не осознает, насколько больно это. Кажется, что собственный мохнатый хвост ударяется о задние лапы, кажется, что шерстяной покров скользит по лезвию ветра, отчего Чон летит так, словно препятствий вовсе не существует. Кажется, будто он вечность бежит, не прекращая, не уставая, даже отчет себе не отдает в этом, пытаясь догнать. И с каждой секундой силуэт становится ближе и ближе, отчего так и рвется нетерпение через край наконец схватить. Лишь жертва срезает путь, стараясь уйти от преследования, как Чонгук подрезает ее сам, хватая словно за шею зайца себе прямо в пасть. Словно ягуар антилопу. Словно ястреб маленькую мышь когтями. И тут же распахивает глаза, вновь дыхание ртом захватывая беспорядочно и рывком, как только оборачивает жертву к себе лицом. — З-зачем ты…— женщина говорит отчаянно, да плача навзрыд. Очертания собственной матери на ее лице прорисовываются резко и четко, отчего хочется провалиться сквозь землю. Внутри заходится такой ужас, что Чонгук моментально белеет. — М-мама… — роняет сипло, сжимая женщину сильнее за тиски. — Остановись… — плачет она, безуспешно стараясь выбраться так, будто ей больно, — хватит, слышишь? Чон смотрит на нее словно зверь одержимый, но все еще испуганно. Он не понимает что происходит, пытаясь найти хоть каплю логики в происходящем. Его мать умерла пять лет назад, но сейчас стоит перед ним на коленях и умоляет не убивать ее будто снова. И вина накатывает с головой, отчего сомнения о реальности возносятся в действительность. — Я-я не хотел… — выдыхает горько Чонгук, рассматривая родные глаза, — п-прости, я… — Отпусти! — Все еще рыдает она, вцепляясь в его запястья. — Хватит! Чон растерянно выдыхает на отдышке, пытаясь осознать, но с трудом получается. Она смотрит на него как испуганная лань, распахнув глаза от страха. Она смотрит на него как на монстра, который будто выжидает момент, наслаждаясь тем, как же сильно она его страшится. Но Чонгук пугается самого себя, переводя взгляд на собственные ладони, что мажутся в свежей крови, словно в свежее мясо вцепились. Мать на руках медленно мякнет, предпринимая тщетные попытки выбраться из захвата, отчего Чонгук будто впадает в новый адреналиновый аффект от понимания что наделал. — Н-нет-нет… — растерянно заходится в новой панике он, отпуская ее наконец и ловя оседающее на земь тело. — Руки! — Слышится команда откуда-то со стороны. Чонгук наконец поднимает глаза перед собой, замечая наставленный на себя пистолет. Голова будто моментально трезвеет от осознания, что стоит он сейчас перед каким-то мужчиной, которого даже совершенно не знает. Чон возвращает взгляд на мать, но теперь видит лишь очертания незнакомой ему женщины, отчего в страхе отпускает ее полностью, смотря на собственные руки. Она падает подле его ног замертво окончательно, пачкая снег под собой алой жидкостью, а Чонгук роняет из пальцев нож, смотря на то, как окровавленные пальцы трясутся безбожно в диком ужасе. — Н-нет… — испуганно давит из себя он, стараясь осознать что он натворил, и смотрит на труп под собой, отходя на какой-то беспорядочный кроткий шаг. Она смотрит пустым взглядом куда-то в небытие, окончательно прекращая дышать, да так и утопая в безмолвном девственном молчании. Женщина больше не двигается, замирая на холодной земле тушей тяжелой и бездушной, становясь лишь еще теплым мясом для хищника. — Назад! — слышится очередная команда со стороны. Чонгук поднимает взгляд на мужчину, видя его такое же испуганное лицо. Он смотрит на него в страхе, будто ожидая что тот будет делать дальше, не решается что-то предпринять, а его руки также трясутся. Мужчина рыдает на месте, еле как удерживая пистолет, да не решаясь выстрелить, отчего Чон впадает в ступор, не зная что сказать. — Т-ты один из них, да? — Навзрыд восклицает мужчина, продолжая держать пистолет. Чонгук не догоняет вопрос, снова косясь на труп под ногами, и молчит. Стыдно что-либо говорить настолько, что аж горло сводит от горечи. Словно хочется заплакать, но Чон честное слово снова не может, как бы не пытался. — П-простите, я… — только отчаянно давит из себя. — Отвечай! — Перебивает тот криком. Мужчина не выглядит как тот, кто готов нажать на курок, но он держит пистолет дрожащими руками на все том же гневе и отчаянии, пытаясь свыкнуться с реальностью. — Д-да неважно уже… — и срывается на окончательную истерику, уже сгорая на месте от боли в руках и груди, да взгляд опуская на свою мертвую спутницу. Чон впадает в новое аффектное состояние, будто рефлекторно пытаясь заставить себя думать, что ничего не произошло, что этого не было. Даже несмотря на то, что Тэхён все время упоминал тот факт, что люди не делятся на «плохих» и «хороших», Чонгук все равно подсознательно не переставал делить их на такие касты, будто пытаясь оправдать кровь жертв на собственных руках. Словно пытаясь себя утешить тем, что он сделал это не зря, что отчистил мир от ублюдков, что действительно сделал что-то хорошее, а сейчас… сейчас все иначе. Сейчас Чонгук осознает, что убил ни в чем не повинного человека. Сейчас кажется, что эта граница собственного определения себя в этом чертовом мире размывается. Граница, которая позволяла оставлять за собой трезвое понимания мира. Чонгук не понимает ничерта, пытаясь все еще хоть как-то у себя в голове оправдать все то, что он только что сделал, но не находит ничего действительно весомого, отчего будто смотрит на самого себя в зеркало и видит уже не себя. Словно он снова в том же самом одинаковом лесу, окруженный кучей зеркал, а вокруг миллионы фигур, что прячутся за деревьями. И все эти силуэты осуждают его общим накалом, отчего хочется застрелиться, лишь бы прекратить это. И их так много, словно как и кучи людей, что смотрят на него на полном ужасе. Выстрел. Чонгук дергается на месте, слыша еще один тяжелый удар чужого тела об землю. Мужчина роняет из рук пистолет и падает ему в ноги замертво с простреленной головой в виске, прямо около своей мертвой спутницы, отчего Чонгук машинально отшатывается еще на один шаг, чуть ли не спотыкаясь. Дыхание беспорядочно долбится в легких, словно заводя какой-то внутренний двигатель вновь и вновь. Чон хватается за грудь в попытке остановить сердцебиение. Паника накатывает еще сильнее, будто вцепляясь в Чонгука окончательно, отчего он толкается спиной о какую-то сосну, чуть ли не подскальзываясь на слякоти. И просто хочется, чтобы Тэхён был здесь и сейчас, чтобы снова успокоить приступ, но от понимания, что Чон оттолкнул его сам, отрекся от него, все внутри накатывает еще сильнее. Сам виноват во всем. — Р-раз… два… три… — Чонгук начинает в бесом бреду считать себе под нос в отчаянной попытке успокоиться. Но не помогает ни коем образом. Хочется просто умереть от ненависти к себе, аж больно внутри. — Раз… д-два… три, — Чон зажмуривается, изо всех сил напрягаясь в попытке удержать себя на подкашивающихся ногах. Мутнеет сознание. Мозг отключается постепенно, стараясь вытеснить из тела отдышку и страх. И смотреть на окровавленные еще теплые два трупа около себя еще тяжелее с каждой секундой. Голова плывет кругом, язык больше не поворачивается говорить. — Раз… — задыхаясь, Чонгук пытается пересилить себя в очередной попытке привести себя в чувства, — два… т-три… Но падает на снег, долбясь затылком об кору дерева, окровавленными руками лицо закрывает, срываясь на панический низкий вопль. И внутри нет ничего другого кроме боли, ненависти и гнева. Ничего, что может помочь встать на ноги вновь. Хочется добраться до придурка. Хочется прикончить его наконец, лишь бы прекратить собственные страдания. Из-за него весь этот ужас пошел. Из-за него Чонгук сидит и ненавидит себя, ненавидит его, ненавидит весь мир. Из-за него Чон вышел за пределы поселения, из-за него потерял связь с реальностью и сошел с ума, из-за него достиг того состояния, в котором не различает ничего настоящего и ненастоящего перед собой. Люди гибнут пачками, а Чонгук сидит и долбится головой об самого же себя, будто пытаясь пробить четвертую стену, лишь бы выйти с этой арены цирка, в котором он лишь ручной волк — пес, которого подобрали прохожие. Такой же как и остальные солдаты Гончих — отчаянный, сломанный и потерянный, машинально исполняющий приказы. Машинально разрущающий самого себя с каждым разом все больше. Чонгук открывает слипающиеся глаза. Лесные сумерки давят своей надвигающейся ночью, поглощая пеленой тишины и шелестом хвои ветром. Задница уже не ощущается физически от обморожения, а конечности слабо двигаются. Звуки кого-то чавкающего вместе с тяжелым дыханием доносится до ушей, но Чон только-только просыпается, не догоняя реальность. В голову даже не приходит мысль сколько он проспал под деревом на холодной земле около трупов и даже этого не заметил. Он словно слился с окружением и забыл что он вообще делает в этом лесу, да еще и совершенно один. И лишь он всматривается в очертания перед собой, как замечает нечто похожее на шерстяное животное, склонившееся над трупами. Чон случайно выпускает из себя слишком громкий выдох, отчего животное тут же дергается в испуге и отворачивается от трапезы, языком слизывая кровь с морды. Чонгук пересекается взглядом с самым что ни на есть настоящим волком, разглядывая его заметно облезлый вид — как будто одиночка, набредший на запах крови. Все внутри заходится в новом страхе настолько, что Чон машинально тянется к ножнам медленно и не спеша. А волк не двигается, разглядывая его беспристрастно, будто ему и правда плевать, но снова есть он не торопится, будто выжидая что предпримет Чонгук, что трясется на месте, молясь, чтобы тот не кинулся и на него. Смотря на почти доеденные трупы, хочется только надеяться, что волк окажется настолько сытым, что не захочет убивать кого-то еще. И тот в самом деле сначала смотрит на Чона, затем куда-то в сторону, будто оглядываясь, а потом принюхивается, слегка задирая морду ввысь. Тишина леса, что давит напряженным страхом с головой, окутывает Чонгука целиком, отчего тот уже просто готовится бежать, потому что волк даже не собирается уходить. И когда тот снова оборачивается на Чона, снова пересекаясь с ним взглядом, он шагает прямо к нему, отчего Чонгук распахивает глаза, вжимаясь в кору дерева спиной еще сильнее. Потому что ножа в ножнах сейчас нет. Волк идет медленно, будто крадется, косится куда-то вниз, что-то вынюхивая. Чонгук окончательно проглатывает язык, не решаясь ни кричать, ни просто разговаривать. Глаза в панике рыщут по снегу под собой в попытке найти нож, что он обронил, но находят его почти около трупов, что очень далеко, отчего все внутри заходится в новой панике. Волк подходит к нему настолько близко, что Чон зажмуривается и медленно выставляет ладонь перед собой в инстинкте самосохранения. Глупейшая смерть на свете — быть заживо съеденным волком в глухом лесу в какой-то его неопределенной части, даже не в своей родной стране, в которой он лишь пять лет прожил. Смешно даже предположить насколько это странно оказаться здесь только потому что однажды пришлось сбежать из Китая в попытке спастись от сраного вируса, что теперь почти никакой угрозы даже не представляет. Раньше он казался самым страшным видом смерти, а сейчас, когда Чонгук сидит в лесу напротив волка с окровавленной мордой, в последний момент думая о том, как ему хочется обратно к Тэхёну, а не вот это вот все, неважно все остальное становится совершенно. Чонгук бы выкрутился от вируса также, как всегда выкручивался, когда мог заразиться от Кима через поцелуй, мог бы и голод с холодом потерпеть, но вот помереть от другого хищника в чертовом лесу — точно нет. И достать винтовку просто уже нет возможности — одно резкое движение и волк в таком же страхе набросится, лишь бы выйти из этой реальности живым. Ровно как и готов сделать Чонгук, чтобы спасти собственную шкуру. Теплый шершавый язык лакает красную ладонь, отчего Чон слегка дергается от неожиданности. Волк смотрит на него все также беспристрастно, останавливаясь от него в паре метров, да принюхиваясь. Он смотрит не голодно, не жадно, а спокойно и расслабленно, словно так быть и должно — он не пытается Чонгука съесть или напасть, будто видит в нем кого-то ровно такого же как он сам — союзника, члена стаи. Ровно также, как смотрела на него всегда Холли, когда еще была жива — ни с чем взгляд не спутаешь. И Чонгук неуверенно поднимает дрожащую руку вновь, смотря волку прямо в глаза. Тот тянется мордочкой к ней, слизывая иссохшую чужую кровь шершавым языком, отчего Чону с новой силой дыхание перехватывает от непонимания. Волк будто находит себе равного в лице Чонгука, пытаясь войти в какой-то контакт, будто умывает члена стаи, зализывая его раны. И это все так странно и непривычно, до дрожи внутри от восторга и страха одновременно, что Чон дрожит лишь сильнее и вжимается в ствол спиной все крепче, позволяя животному вылизать и вторую руку. Но лишь волк слышит какой-то хруст вдали, как сразу навостряет слух, выпрямляясь на месте, да морду дергая на звук. Чонгук тоже оборачивается в попытке услышать хоть что-то кроме шелеста хвои и ветра, но ничего кроме бескрайнего пустого леса не подмечает, ровно как и волк. Тот стоит напряженно и также испуганно, сжав челюсть и оглядывая каждую ветку вдали, будто ждет, что опасность появится, будто надеется, что бежать не придется. И тишина своим страхом давит еще сильнее, потому что кажется, что в ночном мраке опасность размножается в бесконечной прогрессии. И даже на правах такой атмосферы волк дергается снова, оборачиваясь ровно назад, словно слышит что-то еще. Но какой бы у Чонгука не был слух хороший, он наоборот ничего не ощущает, как бы не пытался понять нового друга. Еще мгновение и волк внезапно стартует с места, устремляясь куда-то в глубину леса, да теряясь в ней на скорости рыси, словно его тут и не было — так бесшумно и тихо, как мышь. Чон переводит взгляд на валяющиеся на холодной земле рюкзаки, оставшиеся от трупов, и ползет ближе, перебираясь на колени. Голова сдавливается в висках, пребывая во все еще каком-то замутненном аффекте, промерзшие пальцы тянутся к вещам, выуживая каждого понемногу к себе в запас, а глаза растерянно оглядываются то снова на поетые трупы, то на тьму леса в надежде, что волку просто показалось услышать там что-то гнетущее и опасное. Мало ли, тот просто ветки опавшей шугнулся. Но, спустя еще пару минут копаний в сумках, Чонгук вдруг также замирает на месте, снова вздрагивая, потому что слух все же трогает тот самый звук, смутивший волка. Чон прислушивается четче, слегка ведя головой, будто стараясь уловить получше, жмет челюсть, сосредоточившись, и наконец различает его в череде других шумов темного леса. Топот чужих копыт.