На цепи у мечт

      Сотрясает комнату грохот, а вслед за этим на пол почти бесшумно приземляются смятые в небольшой неровный шарик художества, сгинувшие по вине горячей руки ослеплённого гневом художника. Часы кропотливой, придирчивой работы, что казались бесконечными, и немалый знаний багаж под рукой не помогли: всё будто бы специально рушится, выходит кривым, цвета отказываются сочетаться постоянно в самый неподходящий момент теряется чёртов ластик и канцелярский нож оказывается невесть где. Всё это, весь этот букет помянутых последним красным словом неурядиц выводит из себя, даёт искру, которая постепенно необратимо разгорается. Но горит не лес и не дом, не мусор или сухая трава под чьим-нибудь чутким присмотром, а сам творец. Горят небольшие участки кожи, в которые впились ногти, горят повстречавшиеся с поверхностью стола костяшки пальцев, горят глаза от боли и щёки от острых слёз, выжигаются в разуме по буквам вопросы, что множество раз были встречены безмолвной, безразличной пустотой. Почему? Почему не получается снова? Что на этот раз не так? Неужели не хватает навыков или знаний?       А может не в чём-то внешнем дело? Может проблема не во внешних раздражителях, а в том, что что-то внутри не в порядке?       Что, если в самом деле будет лучше прямо сейчас переломать вручную каждый карандаш, изничтожить кисти, удалить посвящённый рисункам профиль да порвать те листы, что чисты и запятнаны?       Мысль со свистом проносится подобно стреле с ядовитым концом. И, как назло, стрелок своё дело знал и знает до сих пор, ибо точно в цель сумел с первого раза угодить. Хотя и целиться толком не надо — всё прямо здесь, всё умещается в ладони и на холсте. Все неоспоримые доказательства отсутствия таланта. Всё, что подтверждает слова о том, что лучше бы бросить, дабы не сталкиваться с худшим...       Вслепую Эна находит телефон и, едва ли не роняя его экраном вниз, тычет пальцем на необходимую как воздух песню так, что становится больно. И почти сразу же реальность покорно отступает, а заменяют её зеркальные хладные поверхности да тишина, которая поглотит бессмысленные вопросы, не позволив им посыпаться на изнурённую голову каменным обвалом. Бесконечная пустошь, сплошное безлюдье. Место, сотканное из чувств, познавшее и печаль и радость, и злобу и желание прямо здесь и сейчас испустить последний вздох да рассыпаться прахом.       Встать Эна не удосуживается, ибо нет сил противостоять молчаливому укору, немому осуждению, повисшему над макушкой. Пальцы тонут в волосах, а после изо всех сил сжимают локоны, тем самым вымещая гнев, что грозится обратиться в первородный. А ей больно, ей очень больно, да только вот не получится взять и вырвать сердце, чтобы ненадолго отдохнуть, наполнить лёгкие воздухом, лишиться способности мыслить. Практически сворачиваясь калачиком на холодном полу, тлеющий художник позволяет течь обиженным на всё и вся и злым слезам. Марево тихое проглотит каждую каплю, а позже в своей манере воплотит каждую из них в жизнь в виде чего-нибудь хотя б сколько-то материального. Но главнее то, что ни эхо, ни печальное подобие построек, ни те, что представляют из себя чувство не посмеют осудить — наоборот протянут руку. Возможно, кто-то из них будет резок и сначала даже и не поймёшь, что это помощь, но...       — Эна?       Тихо подкрался голос чужой. Всегда она так. Приходит бесшумно, подобно позабытому в углу привидению.       — Чего тебе?! — огрызается Эна, озлобленная ко всему прочему ещё и тем, что кто-то посмел её потревожить. Пылающий взгляд покрасневших от слёз очей врезается в несколько меланхоличный, совершенно не обеспокоенный брошенной в ответ агрессией.       Мафую садится на колени с нею рядом. И от её присутствия не становится мерзко, не воспламеняется желание со звериным рычанием наброситься и драть до тех пор, пока не остановятся движение всякое, пока не стихнет отчаянных воплей эхо.       Эна, не дожидаясь, пока слетит с губ осточертевший вопрос, который в конце концов часто встречает лживое «всё в порядке», сбивчиво объясняет причину своего лежания здесь, порой повторяя одно и то же разными словами. Бурная река, вышедшая из берегов, оглушительно разливается вокруг, затрагивая всё, что попадается под её горячую сильную руку, туманя надежду на лучшее. Разбитый творец позволяет потоку свободу обрести, наплевав на то, насколько он непригляден на вид. Сгибаясь под тяжестью неверного решения проблемы, которое когда-то избрал обязанный поддержать родитель, Эна наперекор всему, всхлипами и хныканьем давясь, продолжает и продолжает, пока не кончаются силы, не иссякают всякие слова. От пустоты становится не менее больно, но нечем кричать, ибо унесло течение буквы и звуки.       За всё время исповеди Мафую не двинулась ни на дюйм, словно заледенела. И только её глаза и иногда ложащиеся на бледную кожу ресницы живы остались. Руки неизменно на коленях лежат, осанка ровная, словно вместо позвоночника у ней внутри стержень железный, уста плотно сомкнуты.       Внезапно ладонь чужая почти невесомо на голову ложится. Да так нежно и трепетно, что Эна вздрогнула, будто обожглась.       — Ты молодец.       И сердце, равновесие потеряв, устремилось прямиком в пустой живот.       — Кто бы что ни говорил. Ты молодец, — повторяет Мафую, неожиданно ласково поглаживая по голове потерявшую дар речи Эну.       Время имитирует неспособность двигаться долгие пять секунд, прежде чем снова по щекам заструится солёный дождь. Однако на сей раз он раны заживляет заботливо, а не наносит их хлёстко да безжалостно, и слёзы капают не горячие, а тёплые...       — Ты...       — Канаде так делала, — объясняет Мафую свой поступок. — Вернее похоже. Стало легче немного.       Дрожа, Эна приподнимается, но вскоре снова безвольно падает, носом утыкаясь Мафую в плечо. Руки заботливо проходятся по спине, оказывая лечебный эффект на незримые ножевые ранения.