И падал снег

И падал снег. Совсем как тогда. Это может показаться глупым, снег же часто зимой идет, но это был особенный снег. Рождественский. Он валил крупными пушистыми хлопьями, медленно покачиваясь, закручиваемый ветром в небольшие смерчи, и падал на землю, деревья, крыши домов, голову лошади одинокого извозчика у ворот. Казалось, что еще немного, и он поглотит весь город, укрыв его белым искрящимся покрывалом. Это проклятое заведение, смеющее называть себя больницей, располагается на холме, и отсюда можно разглядеть достаточно большую часть города. Я невольно попытался отыскать среди множества различных строений «Ник», но не смог — сейчас понастроили столько огромных, шикарных зданий, что наша несчастная маленькая больничка для бедных совсем теряется на их фоне. Там сейчас, наверное, такая суматоха, ведь помимо обычных больничных дел нужно готовиться к празднику. Интересно, они не приходят из-за этого, или попросту презирают меня, делая вид, что они все такие правильные и хорошие, ну просто ангелы во плоти? Я не знаю. И, наверное, знать не хочу. Не хочу думать о них, о делах больницы, о Люси, этой несчастной, запутавшейся девочке, о пациентах — ничего не хочу. Хочу лишь вновь погрузиться в опиумный сон, в свое воспоминание, где все было хорошо, где я был счастлив и были счастливы те, кто был мне дорог. Но опиума нет, и я сижу около окна, лохматый и в дурацком полосатом халате, и смотрю в окно. Как бы мне сейчас хотелось взять и отменить, вырезать, как пораженную ткань, все мерзкое, плохое, что случилось за последнее время. А еще мне хочется выйти на улицу и постоять на морозе, запрокинув голову и глядя в темное небо. Я думаю, если там и есть хоть кто-нибудь, он смеется над всеми нами. Мы не нужны ему. Ни я, ни Люси, ни заранее приговоренные к смерти болезнью дети. Но отчего же тогда так сильно желание взять и крикнуть в небо, чтобы он услышал?! Потому что боль невыносима. Нет ничего, что было бы способно справиться с ней. Кокаин и опиум помогали, но вскоре они просто стали заменять одну боль на другую. Наверное, я в скором времени действительно помешаюсь. Едва проходит определенное время после инъекции, помимо жжения и зуда во всем теле, на меня резко наваливается осознание, что я очень тяжко и нехорошо болен, и нет мне уже спасения, что в скорости я непременно сгину, когда мои тело и разум совсем ослабнут и будут вовсе не способны бороться за жизнь. Я прислоняюсь лбом к холодному стеклу. Мне думается о том, что хорошо, должно быть, быть снегом. Без мыслей, без чувств. Просто кристаллы замерзшей воды, мерно, спокойно падающие на землю. Сегодня все вокруг будто прояснилось и мысли мои текут плавно. Быть может, это мой подарок на Рождество? Как бы я хотел, чтобы действительно свершилось чудо и всё это наконец-то прекратилось! Но вместо этого я вдруг вспоминаю детство, когда я точно также сидел, прислонившись лбом к окну и мечтал о чуде. Да, вот он я — маленький мальчик, отличающийся от других маленьких мальчиков разве что жуткой тоской и печалью в глазах. Я сижу в своей комнате и искренне прошу и Бога, и Санта-Клауса, и духа Рождества, и младенца Христа разом, чтобы случилось чудо, и отец стал добрее, и больше не бил нас с мамой. Я отдал бы все игрушки и сладости мира, чтобы это произошло. Но в ту же ночь я просыпаюсь от того, как плачет мама в соседней комнате, и как кричит на нее отец. Я перестаю верить в чудо. Да и в Бога тоже. Что толку? И теперь, когда я слаб и болен, и я знаю, что мне осталось совсем немного, я вдруг думаю о том, что мне не надо такого масштабного чуда. Я был бы счастлив, даже если бы сейчас дверь распахнулась и внутрь зашли бы Берти и Эверетт, Эдвардс, Корнелия и, конечно же, Люси. Да что там, я был бы счастлив, даже если бы хоть кто-то из них просто послал мне письмо или открытку. Я прикрываю глаза и представляю себе, как было бы хорошо праздновать Рождество с ними, пусть даже и в этой поганой тюрьме, которая, как мне кажется, лишь усугубляет мою болезнь и приближает неминуемый конец. Но я не хочу сейчас думать об этом. Может, я заслуживаю хотя бы в Рождество хотя бы на одну ночь стать по-настоящему счастливым впервые за долгое время? Постепенно я совсем ушел в свои мечтания, стал представлять, как все могли бы смеяться, пить глинтвейн, распаковывать подарки, и как все это могло бы растопить вечную мерзлоту, поселившуюся в моей душе. Здесь, в стенах этого унылого заведения, созданного скорее не для помощи, а для того, чтобы сплавить нас всех подальше от нормальных людей и организовать для нас какое-никакое последнее пристанище, одиночество когтями рвет мою и так истерзанную душу, а тоска заставляет метаться и выть по ночам, ведь каждый закат, громыхая, выжигает мне внутренности, а падающая на город тьма заставляет тонуть без шанса на спасение. Они вечно заливают в меня то героин, то морфий, и я успокаиваюсь, но лишь внешне. Похороненные под дозой препарата чувства мучат меня не меньше, чем раньше, они лишь будто растекаются под кожей и не составляют такой острой боли в груди, что хочется вырвать больное сердце голыми руками. Мне кажется, я никогда еще не чувствовал себя таким одиноким. Там, в больнице, вокруг все время были люди, пусть почти никто и никто не понимал меня, но они все равно были рядом. Теперь рядом со мной только эти проклятые жнецы смерти с милосердными улыбками, от которых несёт фальшью за версту, да такие же заблудшие души. Интересно, хоть кто-то из них понимает, что происходит и что будет дальше? Не знаю, и отчаянно боюсь, что потеряю разум — единственное, что пока осталось в моем распоряжении. Тошнота подкатывает к горлу всякий раз, когда я думаю о том, что вновь опущусь до мольбы или того хуже, воровства в погоне за вожделенной порцией наркотика. А хуже всего то, что едва я её получу, то, что я делал, не кажется мне ужасным. Когда я получаю дозу, все вообще становится другим. Легким. Не радостным, нет — это вначале прием препарата вызывал эйфорию, теперь же он необходим мне просто для того, чтобы глушить дикую боль и всепоглощающий мрак, которые поднимаются из глубин моей души, едва проходит некоторое время после последнего употребления. Я открываю глаза и внимательно смотрю на дорогу, ведущую к холму. Надежда все еще тревожит меня, и я отчаянно пытаюсь увидеть там небольшую повозку со светящим столь тепло фонарем. Но дорога пуста. Никому не хочется ехать в Рождественскую ночь сюда, в этот ни то ад, ни то чистилище. Я слезаю с подоконника и иду в холл. Даже в этом обиталище скорби есть елка. Может, свежий запах хвои послужит хоть каким-нибудь утешением? Я сажусь в кресло около ели и начинаю разглядывать игрушки. Вокруг снует персонал, продолжающий украшать холл. Кое-кто из пациентов, должно быть, еще не совсем сдавшийся, тоже выходит сюда и расползается по углам. Я прикасаюсь к еловой ветви. Иголки колют мне пальцы, что заставляет меня немного улыбнуться. Я вспоминаю, как в прошлое Рождество мы с Эбби гуляли по городу, заходили на разные балы и вечера, как мы смеялись и точно так же смеялся Жюль, от которого теперь уже, наверное, мало что осталось. Я потерян. Все исчезло. Я снова закрываю глаза и погружаюсь в воспоминания. Тогда было тепло. Даже в самый лютый мороз, коих у нас, в общем-то не бывает, не было этого могильного холода в душе. Теперь же он мой вечный спутник и проводник туда. Я невольно передергиваю плечами. Вспоминаю запах сладостей, цитрусов и вина, наполняющий в Рождество почти любой дом. Вспоминаю одно-единственное счастливое Рождество в детстве, когда у отца были какие-то дела, и мы с мамой отмечали одни. Тоска вновь накатывает на меня болезненной волной. Я тяжело вздыхаю. Если так тяжело сейчас, то что будет, когда смерть подберется ко мне совсем близко. Страшно даже думать об этом. Я сжимаю еловую веточку в руке, и иголки больно впиваются в кожу. Это отрезвляет. Я лениво приоткрываю один глаз и слежу за приготовлениями к празднику. Только разве можно это назвать праздником? Так, имитация праздника, существующая лишь для приличия. Вдруг я слышу звон колокольчика и скрип тяжелой двери. В холл врывается свежий холодный поток воздуха, принося с собой сверкающие снежинки. Надежда тут же оживляется в моем сердце, но я упрямо её гашу. Не хочется испытывать разочарование. Но у меня ничего не получается, едва я слышу знакомые, как мне кажется, голоса. Нет, не может быть! Но я явственно узнаю их, и мне вдруг становится стыдно, что я такой жалкий и больной, сижу тут и прячусь за елкой. Я незаметно ускользаю на второй этаж, благо, здесь все одинаково одеты, и на мгновение задерживаюсь, глядя с балкона вниз, чтобы убедиться, что мой несчастный разум не обманывает меня. Я замираю, затаив дыхание и боясь спугнуть внезапную удачу. Да! Я не ошибся! Это они, молодой мужчина в цилиндре и со смешной бородкой и девушка в изящной шляпке и с её любимой сумкой в руках. Я немедленно отправляюсь в свою комнату, и сердце мое стучит так быстро и весело, что, кажется, сейчас выпрыгнет из груди. Я наспех причесываюсь и переодеваюсь в нормальную одежду. Конечно, полностью мой внешний вид сейчас не поправишь, но это и не нужно, главное не выглядеть таким пустым и потерянным, как все здесь. Я быстро спускаюсь вниз по лестнице. Наверное, я все равно выгляжу неважно, раз Берти так побледнел при виде меня, но тут меня замечает Люси, ахает и бросается на шею. Она целует мое лицо, и по её щеке скатывается слеза. Я тоже обнимаю и целую её. Только сейчас понимаю, до чего я скучал по ней. Я точно не смогу её бросить… но это сейчас неважно. Наконец мы отлепляемся друг от друга и я смотрю в глаза Берти. По нему видно, что он все еще обижен на меня, но… он чувствует себя виноватым?.. Я не хочу сейчас вспоминать старые распри. Я счастлив, что они не забыли обо мне, и я подхожу и крепко обнимаю своего друга и ученика. Может, это Рождество и не похоже на прежние, но оно точно будет счастливым.