Сумеречный сопор

Я такой, каким меня сделал доктор, так и живу.

      Когда говорят, что прикосновения обжигают, в большинстве случаев имеют в виду что-то романтичное и приятное. Положительное. Например, «кипящую» кровь и мурашки по коже; тихие вздохи, ласкающие слух и ласковые движения, такие тягуче тёплые. На том же уровне, что и животные, любовно вылизывающие своё или чужое потомство. Без желания навредить и сделать больно. Человек же по природе своей тоже животное, но сама природа далеко не так добра и радужна, как может казаться. А вся соль в том, что больнее всего друг другу делают не охотящиеся или защищающиеся звери, а люди.       Он тоже человек. И как никто другой, убивает изнутри, словно яд, просачиваясь под кожу и выжигая внутренности.       Это неправильно, мерзко. Отклонение от нормы. Это больно и должно осуждаться. Но стоит внутреннему голосу сказать себе, что на самом деле ничего хорошего уже давно не осталось — ведь всё это разрушает личность и ломает её, — он сразу же затыкается под натиском физических ощущений.       Его прикосновения не обжигают, а заставляют сгорать и чувствовать себя спичкой. Одна вспышка — ты покойник, бесцельно плавающий на дне вязкого бесцветного болота под названием «разум». Мир имеет огромное количество ярких красок, но лично у него всё сужается в блеклую узнаваемую палитру: смоляные волосы, бледная кожа и много оттенков красного, самый главный из которых — кровавый. Это искусство. Оно не может существовать без душевных и физических мук, как ни пытайся.       Не оправдание — факт.       Лёгкая хрипота режет горло. От неё хочется избавиться, прокашлявшись, но остаётся только контролировать дыхание.       — Джин… — хрипит, смаргивая пелену с глаз.       Переносицу неприятно щиплет, на шее ощущается чересчур сильное давление, не дающее даже сглотнуть без дискомфорта; в затылке же чувствуется собственное загнанное сердцебиение, а на правом надплечье — горячее дыхание и смазанное прикосновение губ. Наверное, животные испытывают что-то аналогичное в плане эмоций, когда на них охотятся. От волка не жди овечьего нрава, как же…       — Ладно, — вздох опаляет загривок.       И через мгновение дышать становится проще.       — Повернись, Хвэй, — не просьба.       Приказ.       Ослушаться нельзя, потому через пару секунд перед взором предстаёт полностью безразличный взгляд. Если не вглядываться в выражение лица, то может показаться, что уголки сжатых губ опущены. На деле же всё совсем не так.       Чуть податься вперёд и можно заключить в крепкие объятия. Но эти мысли так больны и несчастны, что хочется ударить себя запястьем в висок. Наивный, как овечка. И хорошо, что только с одним человеком. С тем, кто помог открыться.       Джин касается подбородка, вырывая из печальных размышлений. Его тёмные зрачки начинают медленно расширяться, пока спокойное дыхание из приоткрытого рта щекочет нос. Он усиливает хватку, явно желая оставить красные пятна на коже, и приподнимает челюсть выше. Подаётся головой вниз.       По телу проходит рябь мурашек, когда клыки случайно царапают шею в попытке зажать разноцветную ленту, похожую на ошейник. Хвэй цепляется за крепкие предплечья, как будто от этого зависит жизнь. Его ведёт, чувства смешанные. Но всё нутро приятно дрожит от того, как рвётся застёжка. Сама ткань тянулась достаточно долго, вызывая дискомфорт. После такого точно останется лёгкий синяк на загривке, но ему не привыкать. Тело — холст, а творцы у всех свои.       Порванное украшение летит куда-то в сторону. Появляется желание пошутить про варварство некоторых жителей Ионии, но юмор у него где-то на отрицательном уровне, как и возможность это сделать на данный момент в принципе.       Джин сжимает запястья и утягивает за собой вниз. Затем, стоя уже на коленях, отпускает и начинает неторопливо раздеваться, позволяя следить за процессом; его взгляд не выражает ровным счётом ничего, но тело говорит о многом. Не скучает и кричать об этом никак не собирается. Хвэй стягивает свою одежду в самый последний момент. Получается быстро и изящно: снимать-то особо нечего было. Даже нет смысла обращать внимание на хаотично разбросанные одеяния.       — Прекрасно, — шепчет Джин, как будто сам себе.       Ведёт большим пальцем по челюсти и тянется губами вниз. Кусает прямо в основание шеи, оттягивая кожу. Затем выше и ещё выше, доходя до самой скулы. Хвэй дрожит от холода и ощущений, царапая пол. Когда пытается повернуть голову в бок, чтобы втянуть в поцелуй, тут же разочаровывается хлёстким: «Нет». Джин ясно дал понять, что не любит такое, но легче не становится.       Это больно. Из-за этого до нелепого сильно тянет в грудине. И сделать ничего нельзя: нет возможности, равно как и смысла.       Он чувствует себя симпатичной куклой, а изменить ничего не может. Банально не знает, что именно нужно менять. Что в принципе нужно делать.       Бледные руки давят на плечи, заставляя голыми лопатками улечься на жёсткую поверхность. Неприятно. Мороз пробирает до самых костей.       — Холодно, — жалуется. Но ответа нет. Холод действительно везде: внутри и снаружи.       Тем не менее Джин вздыхает и неожиданно тепло ведёт ладонью по его лбу, отбрасывая зеленоватые пряди. Тянется за одеждой, а затем подкладывает её под раздетое тело, заведомо помогая приподняться.       Хвэй благодарен, но ненатуральность овечьей шкуры видна издалека.       Он раздвигает колени под натиском цепких пальцев. Чувствует себя голым не только снаружи, но ещё и внутри. Слегка ёжится, когда Джин устраивается между бёдер, сжимая его тазовые кости. Это приятно. Против физиологии не попрёшь, особенно после прелюдий. Даже коротких.       — Расслабься, — едва различимо доносится до слуха. — Ты снова зажат.       Наверное, так и есть. Мышцы словно каменные, но что поделать? Тяжело избавиться от напряжения, когда не знаешь, чего вообще хочешь. И не хочешь.       Горячие ладони плавно ведут по бокам, слабо сжимая кожу в самых мягких местах (ещё бы они были). Джин наклоняется и сжимает его запястья, придерживая каждое отдельно, затем прижимает их к полу. На мгновение хочется поморщиться из-за того, как неприятно костяшки стукнулись при столкновении, но это желание рушится, стоит только почувствовать укус на своих рёбрах. Дыхание ожидаемо сбивается. Хвэй хочет зарыться в смоляные волосы, но у него нет возможности: прибит, как насекомое. Словно бабочка, потерявшая своё бессмертие и впредь вынужденная быть нелепым украшением.       — Перевернись, — шёпот приятно лижет ключицы.       Сильная хватка пропадает с рук, а тело, обволакивающее своим теплом, отдаляется. Он ёжится из-за сырой прохлады и садится на помятую одежду. Смотрит прямо в глаза напротив, а затем подаётся вперёд, чтобы мазнуть губами по острой скуле. И ещё несколько раз. Всё-таки дорвавшись до в какой-то мере желаемых волос: мягких и ровных. Не то, что у него — овечьи кудряшки.       — Сейчас, — отвечает спустя время.       Отворачивается и невольно напрягается, хотя только что кое-как расслабился.       Джин усугубляет ситуацию, когда ведёт носом по загривку и опаляет кожу своим дыханием. Волоски встают дыбом, а по телу пробегает табун мурашек. Его пальцы сжимают плечи, впиваясь ногтями, но видимых следов точно не останется. Сама же душа вся исполосована полумесяцами. Хвэй дрожит: укусы и последующие за ними поцелуи в области лопаток выбивают воздух из лёгких. Снова. Он подаётся корпусом вниз, упираясь лбом в жёсткий пол, не особо смягчающийся даже ворохом тканей. Лежать на нём не совсем удобно, но альтернативы и вовсе не подходят. Не для них уж точно.       Горячие ладони сжимают таз и приподнимают его, заставляя прогнуться в пояснице. Так удобнее.       Хвэй поворачивает голову и упирается щекой в одежду. Плохо видно, во что именно, да и не собирается рассматривать, но в любом случае слой тонкий, и это не спасает от тупой боли из-за давления. Стало ещё больше дискомфортно, когда он слегка проехался по полу из-за навалившегося сверху тела.       Джин вздыхает, уже не первый раз за всё это время. Его пальцы тянутся к приоткрытым губам и проникают внутрь, не встречая никакого сопротивления; указательный и средний гладят язык и проезжаются по нёбу костяшками — вызывая слабую щекотку, — а безымянный и большой давят на челюсть. Смачивает их с каким-то личным удовольствием от всего происходящего. Словно театр одного актёра.       Из-за продолжительного нахождения в одной позе медленно начали затекать суставы. Про колени же и смысла говорить нет: будут тёмные синяки. Наливные. Перед ними всегда ярко-красные пятна, как будто вестники беды.       Джин заканчивает со своими манипуляциями и целует в висок. По телу из-за этого разливается приятное, на грани с непомерной болью, тепло, а затылок начинает слабо ныть, взрываясь целой кучей вопросов.       Ответов на них не будет никогда.       Он смаргивает и вытирает рот тыльной стороной ладони, насколько ему вообще позволяет положение. Некоторые прядки лезут из причёски прямо в глаза и застилают обзор. Но справедливости ради, было бы куда смотреть; всё происходит с другой стороны. Неприятная дрожь проходит по телу, когда между ягодиц мажут ледяные и мокрые пальцы. Настоящий адский коктейль. Хочется сжаться, но это будет сущим мазохизмом. Потому остаётся только ждать, пока его растянут.       Процесс мучительно долгий, хотя, казалось бы, зачем стараться? Точнее: почему? Хвэй успевает пересчитать овец и возбудиться. Истома разливается по телу тягуче, становится теплее. Приятно. Человеческий организм интересен и прекрасен, но за радости жизни всегда отдаётся в два раза больше. Во вред себе. Мозг любит думать, закапываясь в самые глубокие дебри, из которых выбраться практически невозможно — настолько всё плохо.       Джин входит медленно, одной рукой давит на бедро. Сипло дышит и откидывает голову назад, сжимая веки до блеклых кругов перед глазами. Подаётся вперёд тазом. Хочет нарастить темп, но стоит ему опустить взгляд, как перед взором предстаёт жалобное бледное лицо: тёмная краска с век исполосовала щёки, гонимая влагой; приоткрытые губы слегка кровоточат, но заметить можно, только если вглядываться. Ведомый желанием облегчить несильные мучения, он давит на поясницу, чтобы тело под ним прогнулось ещё больше. Наклоняется вперёд, одной рукой скользя по теряющему возбуждение члену Хвэя, другой держась за его таз, слабо сжимая выпирающую кость. Вожделением нелепо упасть не горит совсем.       Со временем становится легче входить и появляется возможность сбросить напряжение, перестать себя контролировать. Хвэй не стонет: кусает губы и тихо дышит, царапая накрашенными ногтями пол. После этих манипуляций у него точно начнёт отслаиваться чёрная краска.       Заваливаясь ещё больше вперёд, он утыкается носом во влажную спину и слышит, как шуршит одежда под разъезжающимися коленями. Поза превращается в более удобную, и появляется желание зарыться ладонью в отросшие волосы, заведомо распустив хвост. Но пока остаётся только сжимать пальцами одной руки член, медленно наглаживая его.       Хорошо. Внизу живота до дрожи приятный жар, губы слизывают солоноватый пот с лопаток, всасывая кожу и оставляя на ней тёмные, наливающиеся кровью круги. До слуха доносятся тихие, но мелодичные стоны — Хвэй перестал сжиматься. Он сам задаёт ритм, подаваясь бёдрами назад. Сжимает в ладонях влажную от всего происходящего ткань и поворачивает голову в бок, упираясь лбом в жёсткий пол. Но ему всё равно: затёкшая шея не оставила выбора.       Приятно. Тем не менее, если бы сегодня ни с кем не переспал, хуже бы не стало.       Он шипит, когда Джин, распуская хвост, переусердствует с силами и слишком больно дёргает за него. Корни неприятно колют, вдобавок член проезжается по одежде, сбивая дыхание ещё больше. Хвэй приподнимает голову, когда за волосы тянут, и пытается сглотнуть. Не получается. И чёрт с ним.       Перед глазами пелена, а внутри всё пылает. Кажется, после всего этого в груди останется только… ничего. Пустота сплошь и рядом. Как на лугу. Только там хотя бы есть сочная трава и пасущиеся овечки, а на душе лишь сожжённая пустошь. Со спичками всегда так. Вспышка — ты покойник. Горит красиво и чувственно, горячо, но потом остаётся только никому не нужная паль.       Тело мелко дрожит, а дыхание срывается ещё сильнее, чем мгновение назад. Наступает самый пик всего, что только можно и нельзя.       Он кончает первым, впиваясь ногтями в ладони. Никак не пытается продлить оргазм и пропускает через себя холод почти сразу же. Джин выходит из него резко, не желая спускать внутрь; на поясницу тут же капает липкая жидкость.       Вот и всё. Можно (надо) расходиться.       Но Хвэй переворачивается на спину, укрываясь уцелевшей одеждой. И смотрит.       Тугие мышцы красиво блестят от пота, смоляные волосы слегка растрёпаны. Ответного взгляда не получает, но оно и не нужно. Он наблюдает за тем, как длинные пальцы искусно натягивают какие-то тканевые тряпки, пряча за ними местами порозовевшую кожу; как они приглаживают волосы, а затем аккуратно натягивают на лицо маску.       Это искусство, на которое только у него есть право смотреть. За такое всегда платят в пять раз больше. Но не чем-то материальным — душой. Её бессмертие утекает сквозь пальцы, словно песок. Он теперь навсегда раб всего этого. И ничего не поделаешь: нет возможности, равно как и смысла.