немерено

      миша в зеркало смотрит долго.       ужасы кошмаров не смываются даже ледяной водой, что он, насквозь промочив растрёпанную чёлку, щедро плеснул в лицо. оно в отражении побледневшее, от слабого освещения под глазами тени залегают; больше, чем обычно. синяков от недосыпа ему будто мало.       шрамы ноют отвратительно. миша спиной поворачивается к зеркалу, через плечо оборачивается, пытаясь разглядеть — после особо ярких кошмаров они воспаляются иногда, красными мазками выделяясь на светлой коже.       миша в такие моменты обычно в москве — да и слава богу.       с сашей кошмары снятся реже, но когда снятся, мишу он успокаивает долго. на грудь к себе укладывает, пропускает волосы сквозь пальцы, шепчет что-то тихо; миша не разбирает обычно, но спокойнее становится.       сашино присутствие вообще удивительно успокаивает.       но не думать о том, что тогда, в тот период, шрамами у него на коже высеченный, рядом не было никого, у миши не получается.       ни у кого тогда не было, справедливости ради; больно было всем. представлять количество шрамов у других, более старых городов, боится даже москва.       он учил себя отпускать.       получалось плохо — вплавленное в сознание лицо есугея исчезать отказывалось, ухмыляясь ему даже из полутьмы зимнего дворца. там было относительно безопасно, там миша мог закрыть глаза без иррационального страха утром не проснуться.       проблема была в другом: миша боялся засыпать.       время лечит, кажется.       понемногу выровнялось дыхание, болезненно медленно поблёкла россыпь шрамов…       постепенно легче стало. но что-то отпустить не вышло до сих пор.       миша задерживается в ванной подольше.       ледяной водой заливает волосы, засунув голову под кран, и совсем немного — кафельный пол. думает отстранённо: саша ругаться будет, если не убрать.       но сейчас саша спит. это подождать может: миша не соберётся сейчас в кучу достаточно, чтобы ползать с половой тряпкой в руках.       но, по крайней мере, хоть кто-то из них способен уснуть и в три часа ночи, преследуемый призраками прошлого, не подскочить.       у саши своих кошмаров — вагон и маленькая тележка; миша сам заставал их не раз. всё спросить порывался, тяжело дышащего романова в руках сжимая, чтобы на куски не распался. и всё не спрашивал.       но у них было правило; неозвученное, но не менее от того важное:       кошмары не обсуждаются.       ровно так же, как миша не любит говорить про орду, саша не любит говорить про блокаду. про весь советский союз, на самом-то деле, но что-то вытянуть мише из него всё-таки удалось. остальное черпать пришлось из книг и архивных записей; мише хватило, чтобы пробило на ледяные мурашки. желания спрашивать только не отбило: натворил дел — будь добр за них отвечать.       саша не рассказывает ему. миша не рассказывает тоже, но успокаивать друг друга им это будто и не мешает.       по крайней мере, они успешно делают вид.       миша закручивает кран и полотенце накидывает на голову.       обещает себе: ещё чуть-чуть — и он вернётся в кровать. у саши под боком лежать, завернувшись в одеяло, — тепло; если в плечо уткнуться — ещё лучше будет.       спокойнее.       может, миша урвёт у льда кошмаров ещё пару часов сна…       — миш?       основной свет над головой включается внезапно как-то, застав мишу врасплох. он так и замирает посреди ванной — замёрзший и всё ещё тяжело дышащий, — глупо хлопнув глазами, и, честно-то говоря, чувствует себя ребёнком, которого родители за кражей конфет с кухни поймали.       а саша сонный, саша недоуменно смотрит на мишины волосы мокрые, на затекающие под ворот футболки капли… хмурится и шагает ближе.       он не спрашивает — правило соблюдено. но он здесь — и мише спокойнее.       — хочешь, заварю тебе чай?       у саши и голос тихий, успокаивающий, с лёгкой хрипотцой после сна. миша на нём сосредоточиться себя заставляет и вдохнуть старается — его забота без ножа режет.       с имперских ещё времён, в общем-то — миша тогда тоже еле-еле привык, что его тоже любить можно, заботиться и падающие на глаза непривычно короткие волосы за уши ему заправить пытаться. что на него единственного в толпе смотреть можно; не с отвращением, как смотрели многие до.       а после союза тяжелее стало.       не в мишиных привычках себя за содеянное корить; не после стольких лет, жестокостью ради выживания наполненных. но саша — это другое.       саша — это всегда другое.       — давай, — заторможенно кивает миша.       хочется сказать: «лучше водки», но миша послушно идёт на кухню и забирает из сашиных рук кружку с зелёным чаем. в нём ещё привкус мяты чувствуется — для успокоения, наверное. помогло бы ещё хоть раз.       на улице темно ещё — вряд ли позже четырёх. ему спросить хочется, почему саша не спит, но миша про себя приходит к выводу: связь это их космическая. по крайней мере, ему приятно об этом думать.       приятно напоминать себе, что в этом мире он не один.       саша молчит тоже, но взгляд у него — тёплый. понимающий даже какой-то. и мише до зуда в пальцах его обнять хочется, прижать к себе поближе и высказать, как он богу за сашу благодарен. и саше — за всё, что он для него делает.       вслух миша говорит гораздо меньше: со словами у него вообще не ладится.       — спасибо.       и руку сашину, на столе лежащую, в своей сжимает; мишина в кои-то веки холоднее.       саша кивает ему молча, улыбается едва заметно. глаза у него всё ещё сонные, но мишину ладонь он слабо сжимает в ответ.       — не за что, миш.