Ты снова куришь на балконе, О чем ты мыслишь, милый мой? Померкнут звезды тихо, молча, Лишь ты горишь во тьме ночной.
Он стоит у подъезда минут пять. В глазах стынет сомнение, руки стынут на клавишах потертого домофона. Пальцы нерешительно гладят выученные на всю жизнь цифры. Сорок девять. Сорок девять... Нагито нервно кусает губы, ожидая в трубке заветный голос. Голос, заезженной пластинкой крутящийся в голове целыми сутками. И порой эту старую пластинку так сильно хотелось сломать и забыть... Но она была беспросветно дорога больному сердцу. — Кто? — слышится уставший вопрос, и губы растекаются в улыбке. — Я, — шепчет Нагито, зная, что Хаджиме поймёт, услышит. Тишина слишком громка, прежде чем раздражающий звук оповещает об открытии двери. Лестничный пролет летит вниз, пока Комаэда взмывает на третий этаж. В подъезде пахнет, кажется, кровью и спиртным, и на пару мгновений начинает кружиться голова. Серые стены расплываются перед глазами, когда в глаза затекают капли с волос. Яркий свет сопровождается голосом Хинаты. — Дурак, — шипит он, пропуская мокрого Нагито в квартиру. Смотрит на него с вопросом, зная, что ответа не будет, а потом провожает до комнаты, вручая полотенце и сухую одежду. Комаэда кривится в лукавой улыбке, понимая, что не узнает, не поймет, никогда не разгадает вечную загадку – своего друга – до конца. Соль неба срывается с белесых волос хрусталем и разбивается о пол. Нагито лишь слегка обжимает голову махровой тканью, иначе на ней царил бы полный хаос. Впрочем, как обычно. Он, ведомый притихшим Хаджиме, проходит до темной кухни. Квартира загробно молчит. Мрачные стены стискивают в холодные объятия. Из окна бьет бледный свет, а стекла хлещет беспощадный ливень, но Комаэда не слышит и его, внимая вкрадчивым шагам. Кухня черна. Полумрак давит, но с Хинатой становится не так страшно. С подоконника зловеще мелькают глаза нарисованной на клочке бумаге Чиаки, подаренном Ибуки, и создается впечатление, что она безмолвно наблюдает за происходящим, становится немым свидетелем нагого перед этим взглядом Нагито. Громкий стук сердца прерывает свист чайника. Пахнет невкусно. Пахнет сигаретами. Однако Комаэда тактично молчит, зная, что все ссоры и дискуссии о вредных привычках бесполезны. Табачный запах прерывает аромат свежего чая, когда напротив него со звоном опускается горячий стакан. Нагито сверлит напиток взглядом, облизывая пересохшие губы, но так и не дотрагивается до чая. — Ты в порядке? — его вопрос отскакивает от мрачных стен. — А ты? — незамедлительно следует в ответ. Комаэда сглатывает, переводя глаза к ноющему окну. — Я первый спросил, — едва перебирая губами шепчет он, а затем подносит ко рту стакан и совершает небольшой глоток. Хаджиме напряженно молчит. Подперев лицо ладонями, он потирает глаза, кажется, после вознося взгляд к небу. Молил ли о он о чем-то? Чего желал, хотел? И Нагито неоспоримо знал, что выжигает Хинату изнутри; знал, что медленно, но верно, душит его хлеще сигарет; знал, насколько беспощадными бывают собственные мысли.И снова прошлое, цепляясь За твое сердце, разум, грудь, Скребет внутри, не отпуская, И вынуждает лишь тонуть.
Хаджиме молчит недолго. Просто понимает, что может рассказать, что нужно. Они привыкли доверять друг другу сердце, не будучи при этом близкими друзьями. И Нагито порой видел, как отчаянно горят глаза его Хинаты; видел, как сильно он хочет не молчать, не таить. И он не молчал, не таил. Осознавал, что тот всегда услышит, всегда поймёт, всегда... просто будет рядом. — Да что говорить... — Хаджиме выдыхает, отворачиваясь, чтобы сокрыть блеск глаз, едва уловимую тень горечи и боли. — Я до сих пор скучаю по ней. Я... Нагито, я чувствую, что мог, что должен был как-то помочь, но... Но я не смог. Тот смотрит, следит за каждым движением, каждым дрожащим взмахом темных ресниц, каждым проблеском глаз. Не отворачивается даже тогда, когда боль за Хинату прокручивает его через мясорубку эмоций. Выжимает из пустоты, из ничего что-то только ради него. Знает, видит, что все меньше и меньше остается от самого, от старого Комаэды, но словно прощается с неизменным и снова отдает всего себя без остатка, не получая взамен ничего. — Мне больно за тебя, — безропотно и тихо слетает с губ, невольно, совершенно незаметно. Хаджиме не расслышит признание за гулом собственных мыслей. — И мне жаль, правда очень жаль, что ты до сих пор терзаешь себя этим. Но, Хаджиме, пойми... Ты ничего не мог изменить. Чиаки... Чиаки ждал такой конец. Она бы... Она бы была совсем не рада видеть твои мучения из-за нее же. Отпусти ее, Хаджиме. Так... Так будет лучше для вас обоих. Хината упирается пустым взглядом в обветшалую стену. Молчит, жуя губами, сухие красные глаза мечутся по каплям, стекающим по стеклу. — Ты винишь меня в ее смерти? — вопрос вырывается сам, отдается кислой неправильностью, горчит на языке совершенной своей неверностью. Нагито чувствует, как ожидание кружит его голову, и к горлу подкатывает привкус крови. — Нет, — следует почти незамедлительный ответ. Почти. Почти... — Конечно нет. В окно шумно врезается обезумевший ворон и с оглушительным криком снова взмывает в небо. Комаэда сбивается с мысли. Проводив изломанную черную тень взглядом, он проводит пальцем по керамической ручке, оглаживая гладкий контур стакана. — Я тоже скучаю по Чиаки, — внезапно в первую очередь для себя выдает Нагито. — Но судьба распорядилась так, что именно она оказалась... Предателем. — Судьбу можно изменить и гнуть под себя, как хочешь, если ты достаточно способен, — стиснув зубы, цедит Хаджиме, когда брови его встречаются у переносицы. — Не могу утверждать, но думаю, ты не прав. Мы не властны над судьбой, но мы должны иметь мужество принять ее и следовать своему течению. Хината не спорит. Лишь повинуется мнению Комаэды, сгорбившись под весом непреодолимой ноши. Глаза его, усталые, блуждающие в поисках неопределенного, останавливаются на бледном лице напротив. Губы трогает вымученная улыбка, когда в глазах снова тает медовая вера. — Спасибо, Нагито.Я знаю, знаю, это больно. И если только бы я мог, Клянусь, родной мой, я забрал бы Себе букет твоих тревог.
Нагито просыпается, когда ленивые лучи уставшего солнца гладят его веки. Он щурится, поднимаясь с постели и кидая мимолетный взгляд на часы. Семь пятьдесят два. Провалившись в мягкие одеяла, он закрывает лицо рукой. Как хорошо, что существует воскресенье. Потянув онемевшие конечности, Комаэда задерживает глаза на окне. Тусклое обычное солнце подгоняет теплые дождевые капли, и они скатываются по стеклу, оставляя за собой влажные тропинки. Кажется, на улице ревело всю ночь. Тяжелые облака наползают за светлый бок, и надоедливых лучей становится меньше. Нагито рывком подымается – теперь не уснет – и останавливается у подоконника. Мрачная картина выжигает глазницы, а когда он открывает окно, в квартиру затекает запах мокрой пыли. Заливая в себя второй стакан воды, Комаэда думает лишь об одном – о Хаджиме. С ночного разговора прошло три дня, и в пятницу на работе он вел себя вполне обычно. Но черт лишь знает, какие мысли пускают корни в его теле. Слишком много раз Нагито думал о том, – не исключено, что и надеялся, – что в ту злополучную ночь ему лишь показалось, что Хината выглядит на самую малость печальней обычного. Ибо слишком легким, слишком окрыленным он был в пятницу и, кажется, даже раз десять улыбнулся. Комаэда верил, хотел верить, что темные мысли отпустили, перестали впиваться в горло его Хаджиме, но мог ли он знать об этом правду? Не мог. Не мог... Нагито возвращается к кровати, утопая в простынях и зарывая лицо в подушку. Но мысли о Хинате не дают покоя. Точат изнутри, выжимая все до талого. Его имя грело. Нет. Обжигало. Оно неустанно светило и манило к себе, и по силе было равно той тьме, что тянула Комаэду вниз. Но волнение и тревога за Хаджиме не отступали. Заставляли продолжать крепко стоять на своем, все снова и снова возвращаясь к единому вопросу. Разве после всего, что он совершил, он не заслужил хотя бы капельки пьянящего счастья? Нагито насильно глушит мысленные потоки, ненавистно ущипнув себя за руку. Переживать за Хинату было больно, но еще больнее было осознание того, что переживания эти не возникают на пустом месте. Черный холод спускается по спине, и Комаэда кутается в одеяло, специально стиснув зубы до боли. Он позволяет последней мысли скользнуть по извилинам, прежде чем провалиться в беспокойный сон. Сегодня мир начнется заново, если он сумеет помочь ему.Поверь мне, я бы сделал все, Лишь чтобы нежная улыбка Хоть раз затронула лицо Твое. Наверно, я ошибка.
Темный силуэт маячит на горизонте, прежде чем вырисовывается в темную фигуру. Сломанные лучи подсвечивают его задумчивое лицо. Хаджиме отдирает глаза от заплаканной земли и ловит взгляд Нагито. Тот преданно позволяет ему, разгуливая, втоптать закоулки собственного сознания. Путешествовать по больным мыслям с образом Хинаты в сгнившей голове приятно. Комаэда улыбается. — Привет, — зеленые глаза бегло проходятся по фигуре, и Нагито тает от этого взгляда, плавится внутри и горит, горит, пока не стлеет полностью. Но до этого еще далеко. Он знает. — Ты хотел прогуляться? — Привет, Хаджиме, — кивает тот, скрывая смущенную улыбку, — Я подумал, что мы давно не проводили время вместе, и... Тот многозначительно хмыкает. — Ты прав. И двинувшись в смиренной тишине, они медленно плывут по волнам прелых листьев. Ноги утопают в лужах, а в лицо бьет желтый свет мигающих фонарей. Безликие прохожие проносятся мимо, как и время, улетающее в небытие. Разговор прост. Диалог плавно перетекает с одной темы на другую, и они говорят обо всем и ни о чем. Темные пятна заката растекаются по небосводу акварелью. Вечереет. — ...И он просто ушел! Всю работу на меня оставил, вот и водись с этим... — полыхнул Хината, злобно всплеснув рукой, а затем замолк. — Уже так стемнело. Что-то мы с тобой заболтались. И на его обветренных губах искрится легкая улыбка. Взгляд внимательных глаз ненавязчиво останавливается на взоре Комаэды. — А знаешь, Нагито, мне до сих пор непривычно твое новое поведение, — неловко усмехается он, снова впившись глазами в тёмный горизонт. — Кажется, я только-только привык к твоему... скажем, нестандартному взгляду на мир, а тут... все меняется так кардинально и резко, что я не успеваю уловить ту ступень, которую ты перешагнул. Нагито такие слова застают врасплох. — Я могу то же самое сказать о тебе, — задумчиво вскидывая голову, отвечает он, — Ты тоже изменился, Хаджиме. — Думаю, судьба имеет особое свойство – менять. Хината лишь неопределенно хмыкает, мол, не ему судить. Когда последние краски кровавого заката тонут за горизонтом, они решают разойтись. Сокрытые от света фонаря тенью многолетнего дуба, Нагито и Хаджиме еще какое-то время ведут диалог о работе и делах, после чего их беседе подводит конец протяжный зевок. — Я пойду, — наконец кивает Комаэда. — До встречи и... спокойной ночи. — Доброй ночи, — заключает Хината и уже оборачивается, чтобы уйти, как вдруг... неожиданно даже для себя кидает на друга последний взгляд, пристальный, но не навязчивый, чистый, словно впервые открытый перед ним. — И... спасибо за прогулку, Нагито. Мне... этого очень не хватало. Он коротко вздыхает, оставляя удивленного Комаэду за спиной, а тот еще долго стоит, провожая его далекий силуэт глазами. И не было в мире ни одного слова, способного описать чувства, мысли, ту окрыленность, которая так легко и быстро овладела Нагито. Полыхнуло в груди так сильно и так жарко, словно целое пламя чувств разыгралось внутри. Ощущение, что он завладел, добился сегодня на крошечку большего доверия Хаджиме, беспрепятственно разлилось по венам приятной теплотой. Комаэда всегда шел за ним. Безоглядно. Он слышал его тогда, когда другие просто не слушали. Он верил в него, пока люди смеялись за его спиной. Он доверял ему все, что имел, и тот всегда знал, что может довериться в ответ. Укрепляло ли это хоть какую-то нить связи между ними? Давало ли это... надежду? Ту надежду, что годами прорастала в сердце Нагито. Слова Хаджиме грели душу, но заставляли тосковать о несбыточных мечтах, полузабытых снах, в которых они вместе, в которых они – часть единого целого. Но горьким мыслям, отравляющим рассудок, отравляющим малую надежду, не постичь откровений, что трепетно хранит его любящая душа. Взгляд останется чистым, пока глубоко внутри будет жить свет бесприкословного и вездесущего доверия и поддержки. В какой-то момент Нагито чудится, что Хаджиме оборачивается. И было ли то лишь воображением, или он действительно улыбнулся ему так тепло и искренне, наверное, так и останется нераскрытой тайной. Завтра воспаленный холодом мозг забудет обо всех рассуждениях, а сердце захочет стереть их из памяти. Лишь морозный воздух будет помнить его счастливое дыхание.Я верю в будущее наше, Что будет дальше, я не знаю. Надежда наша нам поможет. Я буду рядом, обещаю.
Уставший взгляд провожал очередного алкоголика до спасательной скамейки. Тот завалился набок, едва его тело коснулось ночлега. Нагито не любил пьяных людей. Не любил также сильно, как пытаться укрыться от собственных мыслей. Но сбежать от своей головы тяжело, у него почти никогда не получалось. Перед внутренним взором снова и снова, как по команде, всплывали моменты вчерашней прогулки. Словно кто-то старательно выжигал в мозге эту навязчивую картину. Порой так сильно хотелось забыться, что Комаэда сотни раз корил себя за эту идею. Вечерний воздух освежал мыслительные проходы. А наблюдать за мелкими фигурками людей под окном бывало даже интересно. Но сейчас ни то, ни это не способствовало отвлечению от мыслей о нем. Хаджиме, кажется, переехал в голову Нагито и весьма удобно расположился там. Пришлось свыкнуться и жить дальше. Это стало даром и тяжким бременем. Когда на небе стали вырисовываться первые звезды, в дверь раздалась серия коротких ударов. Комаэда не хотел подходить. А смысл? Он не хотел никого видеть. Однако стук настойчивого гостя продолжался, даже когда Нагито сотню раз проклял незнакомца за дверью. Покинув балкон, он останавливается посмотреть в глазок, и звезды сходятся, когда он видит там Хаджиме собственными глазами. Комаэда открывает, не раздумывая, открывает, зная, что всегда откроет, всегда пустит, какими бы ни были обстоятельства и отношения между ними. — Что-то случилось? — с порога вопрошает он, пока Хината разувается. — Почему сразу «что-то случилось»? — ухмыляется в ответ тот, а затем, нахмурившись, тихо добавляет: — Я не помешал? Нагито внимательно окидывает Хаджиме взглядом, только после чего наконец отвечает. — Нет. Они молча входят в темный зал и также бесшумно садятся на диван. В полумраке давящих стен Хината выглядит по-другому. Он всегда выглядит сломленным, если не от кого скрываться. Комаэде он доверял. Пусть и не было это самым мудрым его решением, все равно доверял. Свет остается выключен: Нагито не знает смысла его включать, не знает смысла видеть боль, если можно ее чувствовать. Тишина оглушает. Комаэда почти слышит какую-то неведомую тоску, что скребется в груди Хаджиме. Она скребется, но тот верно молчит, позволяя разрывать себя изнутри. А стало бы ли легче, если б он рассказал? — Нагито, — тихо зовет он, — не хочешь немного прогуляться? Его голос звучал рвано, сколько бы усилий он ни прикладывал для создания впечатления силы. Нагито решает умолчать об этом на этот раз. Знал бы Хината, что тот без раздумий отправился бы за ним куда угодно. Без колебаний шагнул бы в огонь, если бы только так пожелал Хаджиме. Всё Комаэды уже давно стало принадлежать лишь ему. Это мысли, душа, пусть и далеко не чистая, это любовь и сердце, что Нагито уже давно даровал Хинате. Желание просто видеть и слышать его множилось и ожидаемо переростало в желание заботиться, любить, просто быть рядом. Но где-то глубоко в груди, в самых потаенных углах уставшего сердца, прозрачной пылью веяло хрупкое искреннее желание получить и поддержку, и заботу. Желание просто быть любимым. — Когда ты предложил прогуляться, я и подумать не мог, что ты приведешь меня... сюда. Комаэда оглядывает темную обветшалую крышу. Пнув серый камешек, один из многочисленных, он заставил его прокатиться под лунными лучами. Аконитовая ночь опустилась на город сияющей тенью. — Я думал, тебе понравится, — хмыкает Хината, делая пару шагов навстречу небу, после чего опускаясь прямо на пыльную каменную плитку. — Мне нравится, — отвечает Нагито, следуя за ним. Город на их ладонях. Окропленный тысячами людей, также встречающих очередную ночь. Холодный свет одинокой луны и загадочных звëзд порывисто прорывался сквозь перисто-слоистые дымчатые облака. Комаэда бросает взгляд на Хинату. Нечто благословенно бесплотное и субтильное окутывало его. Он не мог знать, была ли это звëздная пыль, летящая на зов горьких мыслей, а может, их терпкая пелена. Доверчивый блеск зеленых глаз, стремительно набирающих таинственную, захватывающую темноту, окончательно заковал душу Нагито. Сияющая кожа, отливающая звездным серебром, туманила взор, не позволяя оторваться. Хаджиме был адски магнетическим. Когда его взгляд, полный жертвенных искр чистейшего изумруда, встречается с верными глазами Комаэды, мысли того расщепляются на миллионы атомов. Кажется, словно сама госпожа ночь замирает вокруг, и каждая звезда смотрит на них с небес внимательным взором, окропляя хрупкую идиллию светом мерцающих лучей. И именно в это мгновение Нагито понимает – пора.Но мир жесток, судьба ужасна. О счастье только я молю. И как бы ни было нам страшно, Хаджиме... Я тебя люблю.
Нагито дышит глубоко. Он не знал, чего хотел услышать от Хаджиме, знал лишь, что желал ему бесконечного счастья. Но где-то глубоко, там, внутри... Горела слабым огнем лишь одна греза, лишь одна хрупкая надежда. Это чувство, ставшее тяжелее собственного сердца. Быть любимым. — Хаджиме? И тот оборачивается. Покорно оборачивается и смотрит веряще преданно в глаза, в которых никогда бы не разглядел потаённые страхи и мечты, о которых не знал даже сам Комаэда. Смешно. Хината не вопрошает даже взглядом, он знает, он думает, что готов услышать и принять все, что сейчас вертится на обоженном языке Нагито. Но он не мог предполагать, что врет сам себе. — Я люблю тебя, — едва различимо лепечет Комаэда, и его рваные слова уносит порыв ветра, как и все, что он хотел сказать, но не мог, не должен был. Да и нужны ли были другие слова, был ли им смысл, если ни каким словом на свете не удалось бы описать весь спектр чувств, что испытывал Нагито за эти годы? Были ли слова способные описать то беспредельно огромное, что он выразил лишь одним словом: «люблю»? Хаджиме застыл, застыло и время, и мысли, беспрепятственно крутящиеся по всей голове. Застыло дыхание, застыло на краткий миг сердце, прежде чем вновь отдаться о грудную клетку, совершая мощный кульбит и вторя глухому вопросу: — Что? Тяжёлая тишина окутывает их густым туманом, превращаясь в предвестник боли и огорчений, но с тем же в едва уловимый шепот надежды. Было ли это концом или только началом? — Люблю, — надрывно повторяет Комаэда, почти ощущая холод, ударивший в него, сбивший с ног, с пути. Еще пару секунд Хината верит, что все это не более, чем неудачная шутка, очередная выходка глупого Нагито, но... — Нет... Нагито, ты не можешь, — он запинается, когда у него спирает дыхание, а затем одним резким рывком поднимается на ноги. — Я... Я думаю, мы засиделись. Воздух пропитался безнадёжностью и отчаянием, развевая их глубоко внутри, отравляя легкие. Зыбкая боль сбивала с ног, а в голове лишь одна мысль – все не должно закончиться так. — Нет, подожди! Нагито успевает перехватить кисть Хаджиме, прежде чем совершить необратимое – обнять. И не было в его жизни момента сокровеннее и нежнее, чем холодное тепло неподвижного Хинаты. Комаэда обхватывает его плечи, жмурясь и запоминая этот момент до каждой клеточки, чтобы проживать его в мельчайших подробностях каждый вдох. И пусть Хаджиме совсем не предпринимал попыток обнять в ответ, разве это было важно? Разве можно было уйти, если их несчастно короткое «всегда» могло сгореть без остатка прямо здесь и сейчас? И сколько бы Хината ни твердил, что они друзья, что они навсегда, Нагито помнил, что даже «всегда» перетекает в небытие. Если бы он догадался об этом раньше, то смог бы остановить себя от падения. Но думать об этом было неумолимо поздно. — Нагито, — хрипло проговаривает Хаджиме, и умолкают даже звезды. — Отпусти... Одним словом он вырывает с корнем все то, что Комаэда так долго в себе взращивал. Месяцы подряд собирать себя из осколков и разом рассыпаться вновь — это чувство, теперь всецело описывающее Нагито; теперь ставшее крестом, который должно молча нести на спине. И средь каскада чувств проносится отрывочная мысль, болезненным до мурашек уколом трогая свежую рану. Его отказ и уход, выраженные лишь в одном единственном слове. Его брошенные на ветер слова и пустые обещания, повисшее наэлектризованное напряжение в воздухе и черный липкий стыд. Комаэда столько раз представлял себе его добровольное согласие, зная, что этого никогда не будет. — Прости, — Нагито разжимает пальцы, до сих пор бережно сжимающие напрягшуюся руку Хинаты. — Прости, не знаю, что на меня нашло. Хаджиме, словно опасливо, делает шаг назад, и что-то в груди Комаэды ухает в самую пропасть. — Я... я думал, ты все знаешь, я думал... что ты все давно понял, — он смотрит, нахмурив брови, и Нагито видит в милых глазах лишь осуждение. — Понял... что? И даже луна в тот краткий миг смотрела лишь на них. И даже звезды в тот краткий миг стали свидетельницами позора Комаэды. — Нагито, я же... — губы Хаджиме кривятся, и было то проявлением неприязни к Нагито или к самому себе, кажется, не знал даже сам Хината. — Я люблю Чиаки. Слова его режут податливый воздух, и он сыпется к ногам Комаэды. Мир переворачивается дном вверх, а свет трескается. Расходится крупными трещинами прямо так, как он и думал. Ни остается, кажется ничего. Ничего. Лишь выженная поляна души. Ничего. Только беспрестанное чувство хронического волнения, тянущее в районе солнечного сплетения. Из всех насмешек судьбы над человеком нет и не было убийственнее безответной любви. — Нет... — и это короткое «нет» обугливается также быстро, как темнеют глаза Хаджиме. Он уходит. Просто уходит, оставляя за собой любовь и дружбу, оставляя за собой свое – счастливое ли? – будущее. Нагито силой удерживает себя на месте. Внутренняя стена нового себя рушится в одночасье. Слабость терзает его сердце, оставляя вместе со шрамами глубокий позор, заставляющий ползти по грудной клетке остервенелый внутренний конфликт. Правильно ли поступил, рассказав? А правильно ли сделал бы, умолчав? Тень ночи провожает Хаджиме, тяжелое облако закрывает светлую внезапно надоевшую луну. Он давно уже устал от однообразного тускловатого света, обманчиво обещающего либо наступление полной темноты, либо восход солнца, и лишь Хината мог осветлить душевную тьму, но что делать теперь? Что делать без него, если Нагито и представить себе не мог это страшное «без него»? Комаэда пытается выровнять дыхание, когда опускается обратно и поворачивается лицом к открытому небу. Старые, давно вытолкнутые Хинатой из головы мысли снова владеют им. Что-то в голове упорно твердит, что он заслужил эту боль, что все правильно, что все так и должно было быть. Слез нет. В Нагито, кажется, не осталось вообще ничего, кроме остывшей истлевшей золы. Воспаленные глаза упираются взглядом на чернеющее в дали небо, ища в глупых звездах новую надежду. Но лишь Комаэда знал, что судьба отобрала у него и последние капли слабой веры в хорошее. Хаджиме любил другую. Хаджиме любил Чиаки... И как можно было настолько слепо восхищаться им, что не заметить ту же болезнь, что и у себя? А было ли Хинате еще труднее? Было ли больнее, еще мучительнее, ведь Нанами уже... уже давно была мертва. Были ли они лишь двумя маленькими невероятно похожими крошками пепла в огромном мире-костре? И если так... то почему не потянулись друг другу? Но это больше ничего не значило. Ведь все, что имело значение в это пустое забытое мгновение – уснувшие звезды, крошечные мерцающие глаза бескрайнего небосклона, которые видели Нагито и Хаджиме и слышали их кричащие от муки мысли. Лишь небо всегда знало, что им не суждено.Ты знаешь, милый, я гнию. Боль режет сердце на живую. И лишь в тебе я видел дом, Но ты всегда любил другую.