Время всё осознать

      Фуджин добился, выиграл, вырвал свою жизнь из рук обезумевшей судьбы, он смог, у него получилось. Развязывая тесемки на сумке, он, не веря глазам своим, молчаливо глядит на журналы с торчащими пожелтевшими листами и закладками. Фуджин сразу же забывает и о том, как он только что убивался из-за Шанг Цунга и о том, что у него больше нет идей для разработки лекарства и тем более о том, что он всех подвёл. Он забывает, потому что решение всех его проблем прямо у него в руках, не нужно было больше гнаться и бороться, стоит только прочитать и вспомнить своё прошлое.       Фуджин видит на их обложках даты и выстраивает их в свою хронологическую цепочку. Аккуратно раскрывает и читает букву за буквой, внимает каждой ускользнувшей во время письма от него мысли, высматривает потайные смыслы и спрятанные ото всех записи. Он читает о своих похождениях, о том как устранял очередной конфликт во внешнем мире, как, придав людям уверенности в завтрашнем дне, шёл дальше, переходя между мирами, встречался с теми же проблемами.       Фуджин слабо улыбается, будто помнил, как устранял все эти неразберихи и путаницы, и, не обращая внимание на то, как сильно в висках стучит кровь, продолжал читать. Журнал же говорил ему о том, какие люди в Земном царстве эмоциональные и чувственные, о том как их хоть недолгая и короткая жизнь была ярче, разнообразнее, чувственее. Их эмоциональность давала желание двигаться и никогда не останавливаться, они сгорали за эти крошечные мгновения от эмоций настолько сильно, что Фуджин за сотни тысяч лет своей жизни не смог бы испытать и крошечной доли того, что испытывали за пару десятков лет они.       Это знание даётся Фуджину не легко, оно пробивает его болью насквозь, но он стискивает зубы, вспоминая, как он всего на жалкие мгновения, но чувствовал от этой жизни счастье. Но чем дальше Фуджин скользил взглядом по строчкам, тем сильнее он унывал, — жители Земного царства были полны не только животрепещущей любовью, но и ненавистью. Они не были способны понять друг друга за их короткий миг жизни, из-за чего вечно устраивались постоянные войны и битвы, только тормозящие их прогресс. Это был вечный процесс борьбы строптивых сердец, процесс неумолимый и непрерываемый по приказу Лю Кана, защитника Земного царства и по совместительству богу Огня.       Встретив его будто случайно, на просторах очередной степи, через которую проходил Фуджин, Лю Кан повел его в свою обитель, рассказывая про быт землян, о себе, о защите Земного царства и о связи с другими мирами. Но богу Ветра казалось, несмотря на всё его дружелюбие и любезность, что Лю Кан был отстранён от дел Земного царства, будто его это вовсе не касалось, будто он их всеобщий творец, задумку которого запрещено было прерывать.       Бог Огня, вспоминает Фуджин с неимоверной перекатывающейся в голове болью, в общем был своеобразным. За всё время председательства в титуле защитника Земного царства он мало каких подвигов совершил, не вмешивался в дела людей, наблюдал, как за муравейником, в который он не смел вмешиваться, чтобы не нарушить отлаженную систему. Но люди не были простыми насекомыми, возящимися под ногами, они были гораздо большим, они были тем, что можно было сберечь и легко подтолкнуть к правильным действиям, сделав для них же лучше. А Фуджин и Лю Кан были богами, руками которых должен был произойти толчок к людскому развитию.       Но бог Огня молчал, занимался своими делами и не позволял Фуджину вмешиваться. Бог Ветра начинал чувствовать, что его эмоции до этого скрытые ото всех и даже от него самого вырывались наружу, но пока Фуджин их сдерживал, не позволяя себе вольностей. Он не хотел рассказывать жителям Земного царства — строптивым полным разрывающих их на части эмоций существам о других мирах, он не хотел показывал им магию Внешнего мира, не хотел кардинально менять устрой общества, он просто хотел сделать хоть что-то с тем, что они убивают друг друга даже без значимой на то причины. Они создавали друг для друга угрозу, придумали своих богов, из-за которых устраивали войны, плели интриги, убивали, путали, лгали, насиловали, и Фуджин просто хотел избавиться от этой грязи в их царстве.       Но Лю Кан не хотел ничего слышать, он занимался своими бессмысленным делом: создавал турнир между Земным царством и Внешним миром, согласовывая все тонкости его проведения с правителями государств, думал, что это обезопасит об народа от войны друг с другом. По нескромному мнению бога Ветра, это было неразумно и тупо. Фуджин не осознавал это четко, но вполне ощутимо чувствовал, что никто во Внешнем мире даже не задумывался о том, чтобы напасть на соседнее царство, имевшее такого сильного защитника. Тем более было бы нелепо и глупо ожидать чего-то такого от тех избранных Лю Каном несчастных людей, которым довелось узнать о Внешнем мире и поучаствовать в турнире.       И, вспоминая о тех самых избранных, Фуджин вздрагивает от некоторой жестокости и холодной безжалостности Лю Кана. Бог Огня вытаскивал с уголков своего мира разных непохожих друг на друга людей со сверхспособностями и без них, пытался слепить из них сплоченную команду бойцов с Внешним миром, рассказывая о ужасах, которые произойдут, если они не пойдут на сделку предложенную им, пугал, стращал, наказывал.       Фуджин помнил их несчастные лица, помнил их упорство и усердия, помнил страх смерти во всем их виде, помнил бойни с его родным миром, на которых не каждому из них удавалось выжить, и он ничего не мог с этим сделать. У него не было достаточной власти, не было для них укрытия, не было смелости, чтобы перечить властителям царств Внешнего мира и самому Лю Кану. И эта неспособность сделать что-либо сжирала его изнутри, выедала всё святое едким сизым пламенем, убивала его первоначальную личность. Потому он больше не мог сидеть и молча наблюдать, как людей ведут на смертельную битву, он решил хоть что-то предпринять.       Ему хотелось установить мир в Земном царстве, устроить покой и порядок, примерить все народы и нации, а позже на их примере показать, что Внешний мир и Земное царство друг другу не враги даже на поле брани бойцов Смертельной битвы. Хотелось прекратить всё это, закончить, вытащить из груди резко зародившиеся в нём чувства и эмоции, хотелось охладеть ко всему живому как раньше, или хотя бы успокоиться.       И он пошёл на это, собрал всё свои силы и смелость, уняв тревогу в сердце, исчез из обители Лю Кана, следуя по неизведанным местам, пытался устроить мир, старался покорить чужие сердца своими чистыми и добрыми намерениями. Шёл на запад, примирял, стоял на своём, разнимал, пытался не возвращаться к мыслям о том, что это всё бесполезно, что это глупо, что Лю Кан прав и единственный способ успокоить людей — это напугать их Внешним миром до дрожи во всем теле. Фуджин не останавливался на своем пути, собирая по всему Земному царству беды и несчастья рассеивал их, поселяя в собственном сердце, дал им прорости корнями глубоко в его душу.       Он продолжает вспоминать, переживая новую волну боли. Мысли об собственной эмоциональности бьют по голове друг за другом, ударяют тем, что размяк, тем что он слабак, тем что выхода нет, тем что он, вложив не малые усилия, всё потеряет. Перед глазами плывут буквы из журнала, складываясь в обвинения его во всех бедах. Он зажмуривается, пытаясь прогнать эти навязчивые мысли, но они пронзают его череп ещё сильнее, подкидывая в костер ненависти к самому себе дров.       Фуджин вспоминает, как вновь ступив на земли, где он пытался даровать свою благодетель, увидел ещё большее несчастье. Клан Тайра, который доверил ему секреты их телепатических способностей и манипуляций с памятью, был вырезан их вечными врагами — Красными драконами. Клан Лин Куэй чуть южнее и западнее были выжаты с их родных земель. Великие империи пали под натиском врага, унесшим в могилу не только великие государства, но и знания, копимые столетиями. За океаном на других двух материках люди приносили друг друга в жертву, чтобы задобрить обожаемого ими бога Ветра.       Люди преследовали друг друга за непохожесть, за различия, за почитаемых богов, и благородство Фуджина дало им лишь ещё одну причину ненавидеть друг друга. Он не сберёг, не спас, не защитил, лишь больше сломал шаткий мир. Фуджин был единственным наследником знаний и опыта, он же был их разрушителем, он же был единственным, кто похоронил их в прахе бесчисленных войн.       Он был виновником бесчеловечных схваток и битв, он хоть и неосознанно, но натравил один народ против другого. Это он сохранив десяток людей, потерял миллионы без возможности хоть как-то вернуть их к жизни. Фуджин вспоминает это и не может вновь сдержать эмоций, слезы крупными каплями скатываются с щек на его ладони, а перед глазами возникает размытый образ Лю Кана.       Разумом он понимал, что на самом деле перед ним стоит лишь ничего незначащая пустота, но душа разрывалась от его сочувствующего полного по отношению к Фуджину жалости взгляда несуществующего бога Огня. Весь его вид говорил: «Видишь, я предупреждал тебя, люди не стоят тех усилий, которые ты приложил, чтобы спасти их», но сам Лю Кан молчал, жалостливо сведя брови, смотрел своими абсолютно белыми глазами-стеклами. Фуджин понимал, что сам Лю Кан пережил подобное, потому больше не пытался вмешиваться в земные дела.       Фуджин лишь расставляет руки в ещё одном проявлении слабости, уже не чувствуя физической боли, её заглушила другая — душевная. Она же и хватает его руками Лю Кана за плечи и откидывает куда-то вперёд, в будущее. Покинув Земное царство, понадеявшись, что хотя бы во Внешнем мире царит покой, он оказался на поле боя. В руках расплывчатое и нечёткое оружие разрубает противника, его тело дышит смазано и неровно, рубит другого, убивает, сжигает, злится, пытается остановиться.       Фуджин осознает, что не прав, что не должен этого делать, но ненависть к самому себе слишком сильна, чтобы он просто так сдал позиции, чтобы остановил резню, устроенную им же, чтобы проиграть войну начатую императором Эдении. Перед глазами проплывали образы и картинки, тут же испаряясь переходя в новые.       Он слышал голоса, разные отдаленные и приближенные, громкие и тихие, звонкие и спокойные, все они твердили о разном, все они пытались помочь ему вспомнить. Некоторые из них пытались выесть его мозг полностью, впиться клыками, разодрав его на части, прекратить чужие страдания. Фуджин буквально чувствует их, словно они материальны, бьют ему в голову своим тревожным раздирающим сердце тоном, притягивают к себе, показывают непонятную кашу из лиц больных Таркатаном.       Другие голоса вопрошают, почему Фуджин их не спас, почему бросил своё дело на половине. Они прижимают его своим весом, заставляя уткнуться носом в безжизненную землю, заставляют глотать его ртом песок. Перед ним появляется Барака, выхватывающий его из всеобщего обвинения, говорит о том, что Фуджин обещал избавить их всех от болезни, но только усугубил их положение. Фуджин судорожно вскрикивает, говорит, что ничего не помнит, тогда Барака окунает его уже в другие события.       Тишина прерывается лишь сдавленными стонами Таркатанцев, ещё живые, но уже начавшие чахнуть от проливающейся крови земли украшены вереницей палаток. Фуджин с натянутым на нос платком куда-то бежит. На его глазах гибнут тысячи невинных душ, но он ничего с этим не может сделать, его лекарства лишь облегчают страдания, но не лечат. Он пытается спасти Эдению от напасти, пытался хоть как-то остановить их страдания, когда его родина находилась в самом разгаре войны.       Но она в ответ на его попытку облегчить ситуацию по-другому, более гуманным путём, сослала его в провинцию Зикандур искать лекарство там, подальше от больных поближе к границе военного конфликта. В голову ударяет мысль, что это делают специально, чтобы отвлечь его, хочется сбежать обратно, но разработка лекарства завлекает его настолько, что он беспрекословно повинуется приказам свыше, лишь бы у него хоть что-то получилось.       И даже не смотря на все его бесконечные неудачи, он смог, у него получилось, спустя столько проб и ошибок с помощью Заттерианцев способных менять свой облик он создал лекарство. Его облегчению не было предела. Он мог спасти, мог сберечь, Фуджин был уверен, теперь то он мог подарить свою истинную благодетель.       Но оказавшись у границы Сун До он не увидел радостных лиц наконец-то освобождённых от оков болезни людей. Он увидел выжженную землю, истерзанные трупы, завалы. Перед ним резко всплывает Джеррод — бывший император Эдении. Он холодно говорит, что это он приказал выкосить всех больных. Назвал это зверство благом, спасением их народа от опухоли, тянувшей их вниз, говорил, что теперь они могут заняться более важными вещами, что теперь при помощи Фуджина они смогут защитить Эдению от внешней угрозы.       Фуджин пытается схватить его за шею, задушить, лишить жизни, его глаза застилает злоба и слёзы, в голову ударяет боль. Страницы из его журнала о работающем лекарстве вылетают, приземляясь прямо в руки императора, и Фуджин вспоминает, что эти страницы он взаправду потерял в тот день. Джаррод даже не пытается отбиться, лишь смотрит разочарованно, понимая какую ошибку совершил, сразу рассеивается на глазах бога Ветра.       Окружение вновь меняется, и, даже не успев выдавить из себя все слезы, он оказывается на огромном пьедестале. Его медленно окружают Старшие боги, они обеспокоены, рассержены, лишены четких обликов и граней. Они в один голос твердят, что он должен бросить эту глупую идею, должен забыть всю свою жизнь, должен отринуть все свои эмоции и быть беспрестанным как раньше, должен перестать вмешиваться в судьбы других людей, чтобы не порушить их больше.       Он пытается кричать, выпуская раскалённый воздух из лёгких, который лишь раздирал горло. Вновь всё тело сводит новым болевым спазмом, давящим где-то за глазными яблоками, медленно перекатываясь в кончики пальцев. Фуджин оказывается уже в Небесном храме, его обители, спрятанной ото всех где-то у самого купола небосвода. Он бросил всё попытки, бросил всех, бросил всё, только боль оставалась его вечной спутницей.       Он был разочарован, был разбит и потерян, отринул всякую надежду на спасение, всё чего он хотел — это смерть. Бесконечно жгучую смерть, которая уничтожит его сполна, которая стерёт всякое упоминание о нём, оставив вместо него в хронологии истории всех миров и царств пустоту. Он хотел избавить этот мир от себя. Фуджин понимал, что ему нужно пожертвовать собой ради того, чтобы не притягивать к окружающим проблем, нужно избавиться от малого, чтобы уберечь большее.       Но Старшие боги, будто хотели воспрепятствовать этому исходу ещё тысячелетия назад, даровали ему абсолютное бессмертие. Фуджин видел эти воспоминания будто со стороны, словно это вовсе не он делал всё это с собой лишь бы прекратить свои мучения. Словно не он искал верёвку попрочнее и не весел после с неделю в петле, ожидая конца, который так и не наступил. Словно не он резал своё тело вдоль и поперек настолько сильно и отчаянно, что шрамы до сих пор болят. Словно не он, выпив целый бутыль с мышьяком, лежал на полу в припадке скручивающей всё тело боли, которая не принесла долгожданной свободы. Будто не он голодал и не пил месяцами, лишь исхудав. Будто не он раздумывал спрыгнуть вниз, выйдя из Небесного храма разбиться о подножие горы, так и не решившись, потому что уже знал, что это будет бесполезно.       Он не видел смысла в этих попытках самоубийства, ведь даже это у него не получалось, он лишь вредил, не нанося себе неисправимых повреждений, в конце концов даже в этом он отчаялся найти спасение. В очередной истерике лежал годами на мраморном полу, смотря на одну и ту же точку на потолке и не знал, что же ему делать дальше. У него ничего не получилось ничего не выходило, так же как и раньше он никогда ничего не добьется, разбив все свои усилия о жестокую реальность. Смерть не стала ему спасением, жизнь не стала ему спасением, он не стал ни для кого спасением. Он был лишь обузой, ничтожеством, у которого смелости хватило лишь на то, чтобы закрыть себя на тысячу лет в своем храме, даже не предприняв хотя бы ещё одну попытку всех спасти.       Боль льется по телу, но Фуджин вспоминает, что он давно уже привык, выработал к ней иммунитет, не искоренив, лишь сделав её ничего незначащей маячащей на фоне проблемой. Дальше воспоминания не идут. Разум будто оберегает его от встречи с Шанг Цунгом, не даёт пройти сквозь толщу беспамятства дальше. Фуджину от этого ещё больнее, он ничего не вспомнил полезного, лишь ненужные ломающие его, приносящие страдания воспоминания.       Он будто ещё одну вечность лежит так, ожидая конца этого болезненного припадка, внезапно почувствовав, как его пытаются напоить чем-то, обжигая знакомым вкусом горло. Боль медленно пропадает из него, эта беспросветная пелена стен Небесного храма расплывается перед ним, давая ему увидеть и почувствовать реальность со всеми её вытекающими. Слышится чей-то голос и перед глазами появляется испуганный Сайзот.       Фуджин никогда не думал, что будет так радоваться ему, не думал, что Заттерианец вовсе вернётся назад после того, что видел своими глазами, после всех тех слов, которые бог Ветра выпустил из своего рта, явив свою беспомощную и немощную сторону. Сайзот тяжело дышит, бегает глазами, рассматривает чужое лицо с обеспокоенностью и трепетом, пытаясь понять пришел ли Фуджин в себя.       Но мысли посетившие его во время этого прихода накрывают его своим грузом бесконечной вины и отчаяния. Из-за них Фуджину неимоверно стыдно перед человеком, который одну прожитую жизнь назад был ему противен и отвратителен, ему стыдно за то, что он ничего не может сделать с этим.       Фуджин потерянно моргает, пытается наладить связь с внешним миром, пытается не погружаться в пучину самобичевания глубже, опираясь отяжелевшими руками об пол, пытается встать, пока Сайзот осторожно придерживает его. Весь мир вокруг идёт кругом, и Фуджин пытается понять, где же всё-таки его положение в пространстве, ладонями скользя по всем поверхностям, попадающимся ему на пути.       — Что происходит? — будто и не Фуджину, а самому мирозданию и существу, создавшему их всех, задаёт вопрос Сайзот.       — Я вспомнил, — упирается сначала ладонями, а потом и лбом о ближайшую стену Фуджин, чуть ли не стекая вниз, находит в ней опору для своего тела, — это был не самый приятный опыт.       — И что насчёт лекарства? — сразу переходит к интересующей его теме Сайзот, унимая беспокойство, показывает своё безразличие к состоянию Фуджина.       — Я не знаю, — выдыхает, прижимает лоб сильнее, пытается слиться со стеной, пытается исчезнуть из этого мира, но не получается, — я сделал нечто похожее на то, что вы уже сделали, но для Милины это лекарство уже бесполезно. Больше идей у меня нет.       — Ты это серьезно сейчас? — тут же срывается Сайзот, шагнув по направлению к Фуджину, выцепив своими зелёными глазами чужие, — И что нам делать? Сидеть сложа руки, ожидая его смерти, зная, что он знает как найти лекарство, что у тебя где-то в памяти есть это знание, зная, что мы можем что-то предпринять, но не можем, потому что никто из вас не хочет этого?       — Ты можешь хотя бы секунду мне дать, чтобы я принял всё это? — рычит Фуджин, потянув себя за косу, чтобы не выплеснуть ещё больше агрессии, — Можешь хотя бы секунду не вопить о том, насколько тебе тяжело, зная, что мне вообще приходиться не легче? Или нет, не можешь, потому что настолько зациклился на себе и своих проблемах, что не можешь разглядеть дальше своего носа?       Сайзот шагает назад, запинаясь о журналы раскиданные на полу, мягко приземляется на кушетку. Фуджин хочет ещё что-то сказать, но не решается, понимает, что за него вновь говорят эмоции, которые испортили всю его жизнь, которые портят всё сейчас. Он выдыхает, царапая кончик носа о стену, отталкивается, крепко встав на ноги. Фуджин глядит на Сайзота искоса, поджимает губы, в попытке сдержать слезы внутри, обводит подушечками пальцев свой пояс, думает, стоит ли отнимать у Заттерианца надежду, и стоит ли ронять себя в чужих глазах ещё ниже. Но он не может обманывать, не может просто так промолчать и забыть обо всем, что он только что вспомнил и понял, просто не может.       — При всем нашем общем желании, — губы сами размыкаются, начиная говорить, — даже если я когда-то и знал рецепт лекарства, я все же не смогу вернуть это воспоминание. Да, я вернул почти всю свою жизнь, но это только благодаря журналам, к которым я привязал их. А та часть, которая связана с Шанг Цунгом, в которой могло бы быть наше спасение, привязана к чему-то другому. Она не вернётся, сколько бы усилий я не приложил, потому что я даже не могу вспомнить к чему они привязаны. Ты понимаешь это?       Сайзот заламывает свои густые брови, приобняв себя за плечи, переваривает сказанное Фуджином. И, не найдя внутри себя ответов, срывает с головы капюшон, словно сдирает себя лже-кожу, обнажая себя истинного, фокусируется на Фуджине, пытается прийти к чему-то новому. Богу Ветра нечего сказать, нечем успокоить, он устал. Устал искать внутри себя быстро потухающие искорки надежды, устал брать ответственность, инициативу, вину на себя. Знал, что даже если и вспомнит, то ошибётся, вновь споткнется на элементарной вещи — доверии к окружающим. Фуджин знает, его разум уже полон этого ужасного опыта предательства и разочарования, знает, что найдя лекарство Сайзот сбежит в ночи, бросив его здесь одного, обречет на ещё один период ненависти к самому себе.       Потому он больше даже не пытается, хочет просто секунду покоя и тишины, садится на стул у письменного стола, опираясь локтем о его спинку, продолжает смотреть на застывшего Сайзота. Его слова запустили у Заттерианца долгий мыслительный процесс, который у него обычно случался в одиночестве подальше от чужих глаз, где никто не увидит глупое выражение лица, вызванное долгим анализом.       Фуджин фыркает, выжидая, на секунду ему становится даже интересно, что же он выдаст на этот раз, как отомстит за дерзость, проявленную богом Ветра. Как именно оболжет, сказав, что Фуджин врёт ему ради своей неизвестной цели, как именно он пройдет все этапы горя за секунды, и как, схватившись за новую надежду, пойдет напролом к тому, что нужно ему, наплевав на то, что это всё бесполезно.       Фуджину завидовал на в этом. Он хотел себе хотя бы каплю его упорности и упёртости, чтобы двигаться вперёд, чтобы не ненавидеть самого себя, чтобы дышать, плыть дальше по течению, спокойно существовать, чтобы ничто не стало для него преградой в долгом тернистом пути. Но он понимает, что это упорство не часть характера Заттерианца, а просто природа его смертного бытия.       Сайзот прожил гораздо меньше чем Фуджин, он сталкивался с менее ужасными и отвратными ситуациями. Даже если учесть то, что сейчас таких как он Заттерианцев гонят отовсюду, нарекая уродами и позором рода, ему в любом случае было легче, он все же не имел дел с проблемами межмирового масштаба. Он был просто человеком, с выпавшей на его долю не самой лучшей судьбой.       И по иронии их создателя он был единственным во всех мирах и во всех веках, кто буквально сталкивался с теми же проблемами, что и Фуджин. Потому что он спутался с Шанг Цунгом, поддакивал ему, потыкал, исполнял прихоти, и делал всё только ради того, чтобы получить нечто похожее на искренность в его словах и действиях. Фуджин рассмеялся бы, если бы у него остались хоть какие-то силы, но всё что он может — тихо фыркнуть, распластавшись на стуле, ждать, когда это всё кончится, и он наконец-то станет хладным трупом.       Но он даже уснуть не может, веки тяжелеют, но мозг не хочет отключаться, заставляя его продолжать страдать в состоянии бодрствования. Сайзот же чуть расслабился, все же нервно потирая татуировки, которые, Фуджин знал, нещадно жгло, будто ожог от клейма, поставленным самой природой при рождении. Он явно хотел что-то сказать, это было легко узнать по его бегающему вокруг бога Ветра взгляду, и Фуджина заинтересовало это его желание, будто Сайзот способен был выдать что-то мудрое, будто он сможет найти в его словах спасение.       — Старшие боги, говори уже, — просит Фуджин, ожидая очередную глупость, вырывающуюся из его рта.       — Старшие кто? — Сайзот, состроив непонимающее выражение лица, хотел было перейти на другую тему, но всё же остался на прежней, — Ладно, не важно. Я хотел спросить, как работает этот процесс с воспоминаниями, как можно привязать воспоминания?       — В Земном царстве был клан Тайра, — Фуджин тяжело вздыхает, пытаясь не вспоминать по чьей вине он исчез с лица земли, отвечает на его вопрос, — там меня научили манипуляциям с памятью, я мог залазить в чужие воспоминания, забирать, бесследно стирать. Там я научился привязывать свои воспоминания к вещам чтобы, если их кто-либо сотрёт, я мог их вернуть без каких-либо проблем.       Сайзот думает ещё пару секунд, прежде чем выдать ещё одну свою мысль. Фуджин же просто ждёт, надеясь, что скажет нечто такое, что натолкнёт его на дельную мысль, благодаря которой он сможет придумать, как спасти их обоих.       — Если твои воспоминания привязаны к журналам, а журналы находились у Шанг Цунга, то вещь к которой привязаны другие воспоминания должна тоже находиться у него, мы сможем её найти с помощью этих способностей?       — Твои рассуждения не лишены логики, — Фуджин стирает с лица последние остатки слез, — но, если бы я привязывал свои воспоминания к другим вещам, я почувствовал бы с ними связь, как и с журналами. Но я совершенно ничего не чувствую сейчас, когда я вернул практически всё. Скорей всего Шанг Цунг отнял эти воспоминания, просто рассеяв их в пространстве, чтобы у меня и шанса не было их вернуть.       Сайзот хмуриться, его губы не по-доброму дёргаются, не человеческие, а змеиные глаза направлены на Фуджина. Бог Ветра уже с точностью мог узнать, что последует за этим выражением лица, что же Сайзот сделает, и какая эмоция пылает в нём в этот момент. И Фуджин не был готов к очередному удару в больное место, он не хотел слышать, то что скажет Заттерианец дальше.       — Почему ты дал ему узнать то, что ему не следовало? Зачем ты ему рассказал, как стирать память? Совершенно не думал о том, что он мог сделать с тобой?       — Что? — Фуджин знал, что Сайзот предпримет этот шаг, что скажет это, но все же он вздрагивает от неожиданности, выдавая свои истинные чувства с головой, — Откуда мне знать? Я ничего не помню.       — Ты не помнишь, но ты же чувствуешь, — человеческое лицо Сайзота приобретает звериный оскал, он парирует слова бога Ветра его же недавней репликой, — так ответь на мой вопрос, зачем ты это сделал?       Фуджин хмурится, поджимает губы, силясь не злиться и не зареветь. Сайзот был прав, он не помнил, как именно это происходило, но прекрасно чувствовал боль воспоминаний, из-за которой он пошёл на этот шаг. Чувствовал, как знание того, что он никого не сберёг, что он всё потерял, что он был лишь молчаливым свидетелем всего происходящего, ранило его. В особенности было невыносимо знать, что Эденийцы — люди, которых он должен был защитить в первую очередь, погибли сначала от Таркатана, а позже и на войне. Фуджин хотел выскребать эти воспоминания даже сейчас, хотел избавиться, хотел перестать себя винить, хотел перестать ощущать эти странные человеческие эмоции.       Поэтому он дал человеку, которому он доверяет как себе, стереть его память. Поэтому он решил закрыть глаза на всё, что делал Шанг Цунг, как бы он не обманывал себя совсем недавно, когда он с абсолютно чистой головой вернулся в его обитель, на самом деле ему было противно видеть жертв экспериментов, его жестокость, его безжалостность. Но Шанг Цунг был единственным, кто мог принять Фуджина таким какой он есть — трусом, который больше не мог держать все эти воспоминания в своем черепе без постоянной боли в груди, который отдал всё, чтобы обрести покой.       И он обрёл, но вновь вернулся назад, вновь пережил все то, от чего он так пылал избавиться, только теперь он обрёк на страдание ещё одного человека. Жалость надавила внутри, давая понять, что он виновник всех бед Сайзота, что именно он виноват в том, что они сидят здесь пытаясь докопаться до глубин его сознания, чтобы спасти единственного, кто смог принять их такими как есть, без прикрас, без искренних издевательств и ненависти.       Фуджин проложил дорогу страданий и мучений в жизни Сайзота. Первый шаг совершил, когда потерял листы журнала, гласящих про происхождение лекарства, из-за которых гибридов, как он, сейчас из-за того, что тактика Джеррода не сработала, искали, чтобы хоть как-то спастись от Таркатана. Второй шаг совершил, когда позволил Шанг Цунгу завлечь к себе кого-то нового. А третий, когда дал ему надежду, которую он не сможет никогда в своей жизни оправдать. И несомненно он сделает и четвертый, и пятый, не потому что ненавидит Сайзота, а потому что Фуджин всю вечность ломал чьи-то жизни.       И он просто ненавидел себя за это, каждое его действие направленное на то, чтобы сделать лучше лишь приводило к ещё большим бедам и несчастьям, как бы он не старался и не пытался. Все вокруг страдают из-за него, все кто умер, умерли по его вине, все кто убивал, ненавидел, насиловал, делал по его вине, государства, империи, королевства пали от его рук, он не сберёг всех нуждающихся только по своей вине.       Он глубоко вздыхает, пытаясь унять дрожь в сердце, продолжает лишь молчать в ответ на вопрос Сайзота, который уже и не ждал, будто понял в всё без слов, сложив в своей голове давние предположения и догадки с реальностью, увидел всю картину мира. Он глядел на Фуджина с каплей сочувствия и грусти, кажется, уже не в силах его поддеть или обидеть, молчал, думал, взвешивал слова, вертящиеся у него на языке. Сайзот глубоко вздыхает, собираясь с мыслями. Фуджин понимает, что ещё одной трещины в его покорёженном жизнью сердце не избежать, и с готовностью принимает то, что Сайзот продолжает говорить.       — До этого он же забирал твои плохие воспоминания? — Фуджин кивает, понимая без лишних разъяснений, что он подразумевает, говоря до этого, — И почему он стёр все остальные? Думал, что новая жизнь без его участия и всех болезненных воспоминаний будет лучше?       Сайзот никогда не выглядел таким умным и понимающим, будто сам это пережил, будто знал, будто видел своими глазами, будто залез в голову бога Ветра, всё разложив по полочкам. Фуджин пожимает плечами, сжимает челюсти сильнее, чтобы не сказать, не выдать, чтобы оставить в себе. Взгляд Сайзота тяжелеет, будто он понял, что именно скрыл от него Фуджин. Он виновато отводит глаза в сторону, цепляясь взглядом за журналы, начинает собирать их. Фуджин перебирает косу пытаясь успокоиться, знает, что если Сайзот не перестанет вести себя так по-человечески, то эмоции точно выльются наружу, ошпаривая их обоих своим жаром самоненавести.       — Если тебе станет от этого легче, — говорит Сайзот, складывая журналы в сумку, — то он сожалеет о том, что сделал с тобой. Бывало, он пил в тишине и одиночестве, а я, прячась в тени, наблюдал за ним, размышлял от чего он такой. И один раз перебрав, он будто раскрылся, даже его взгляд поменялся, будто вспомнил про тебя. Он рассказал об этом поступке вскользь, расплывчато, не упоминая деталей или твоего имени, но сейчас я понимаю о ком и о чем он говорил.       — Зачем ты говоришь мне всё это? — перебивает его Фуджин не в силах дослушать.       «Потому что мне стало жаль тебя» — так и не срывается с чужих губ, застывая ледяной глыбой в комнате. Сайзот поджимает губы, пройдясь пальцами по корешкам журналов. Он думает, совсем по-другому, по-умному, совсем по-человечески. Фуджина уверен, он полностью понимает его в этот момент, ощущал и переживал всё то же самое, что и бог Ветра, он не знает наверняка, но очень четко чувствует.       — Было легко ненавидеть тебя раньше, когда у тебя даже не было личности. Каждый день я видел тебя в этой клетке и думал, как бы подстроить твоё самоубийство, как бы сделать так, тебя не существовало, но не решался, не хотел расстраивать Шанг Цунга. Но когда я нашёл твои журналы, я увидел в тебе уже другого человека, я понимал тебя, поминал, что мы мало чем отличаемся. Но я не мог поверить в это до конца, сам себя обманывал, подозревал тебя во всем, думал, что это всё же не ты, что ты не можешь быть тем человеком из журналов, которым ты когда-то являлся. Но сейчас, когда ты вернул себя, я вижу, кто ты на самом деле, и ты и взаправду он — бог Ветра, Фуджин, вестник благодетели.       Сайзот замолкает на секунду, переводит дыхание, раздумывает, как высказать свои мысли мягче. У Фуджина в груди сердце дрожит, совершает кульбит, он не понимает, почему Сайзот пытается его приободрить, утешить, будто ему не все равно, не плевать на чувства бога Ветра, будто он подготавливает почву для момента поудобнее и лучше, когда Фуджин не будет ожидать предательства. Но ему уже плевать, какие цели Сайзот преследует и что пытается сделать, Фуджин просто воспринимает эти слова будто они искренние, и ему становится чуточку легче от этой иллюзии нормальности и сочувствия.       — Ты не заслужил всего того, что люди делали с тобой. Ты пытался, много раз пытался, и я хотел сказать, что ценю всё то, что ты сделал для Заттериан. Ценю, что ты сделал для таких как я обезболивающее, которое улучшило моё лично состояние при превращениях, ценю, что ты не стал принуждать нас сдавать кровь, что не рассказал происхождение лекарства Джерроду, ценю, что ты пытался спасти всех на своем пути, это реально то, что я уважаю в тебе. И хоть мне придется потратить много времени, чтобы принять тот факт, что ты был с Шанг Цунгом, чтобы простить тебя, но я всё же не допущу ошибки, и не стану обвинять тебя во всех грехах, и в конечном итоге сделаю это и не только за себя, но и за всех тех кто не смог сделать простить тебя сам.       Сайзот наступает на свою гордость, специально, чтобы Фуджин поверил в его ложь или искренне, но он делает это, пытается показать, что ему не все равно, пытается приластиться, пытается раздавить в себе ненависть к нему, думает, что бог Ветра поведется на его уловку. И Фуджин верит искренне верит в его наглую ложь, сказанную прямо в глаза, сказанную чтобы он успокоился и продолжил работу, сказанную чтобы он спас человека, который для Сайзота реально не безразличен.       И так всю жизнь Фуджин верит, как малое дитя в то, что людей вокруг можно исправить, что они позже отблагодарят тебя, что наконец-то поймут, что путь насилия — это не их вариант. Отличие было лишь одно раньше это не било по нему так сильно, он не испытывал эмоций, не чувствовал, как больно может быть от этой беспросветной тьмы, в которой застряли все разумные существа. Он был наивен во многих вещах, не знал, был неопытен, думал, что только по началу будет тяжело, что чем дальше он зайдет, чем больше усилий приложит, тем больше душ он упасет. Фуджина раздирает изнутри, скребет на душе, как в Небесном храме, когда он окончательно отчаялся, когда он был на дне пропасти ненависти к самому себе, когда хотелось исчезнуть с белого света и больше не появляться в этом мире.       Фуджин утирает вновь набежавшие слезы, и Сайзот совсем теряется, поджимает губы, не знает куда деть свои руки, шагает то ближе к богу Ветра, то отступает обратно, будто впервые в жизни видит чьи либо слезы. Но он робко и неловко всё же подходит, аккуратно прихлопывает по плечу, пытается не смотреть на Фуджина, но неуклюжие попытки успокоить лишь ещё больше разжигали внутри бога Ветра истерику.       Сайзот на его очередной всхлип отнимает свою ладонь, понимая, что она не предаст желанного умиротворения, но Фуджин же перехватывает его, притягивая к себе. Он понимает, что именно этого ему сейчас не хватает — простой человеческой нежности. Он утыкается носом в мягкую, перекинутую через плечо Сайзота, ткань, цепляется пальцами за подолы, капает градом слез на пол и чужую одежду.       Сайзот холодный, понимает Фуджин, как и подобает Заттерианцу, даже в своих действиях не пытается показать тепло. Но он и не должен был, словами угождать, обольщать, обнадеживать легче чем действиями, не нужно прикасаться к тому, кого ты ненавидишь, не нужно прикладывать усилий, нужно всего лишь собрать небольшую кучку смелости, чтобы солгать, всего лишь разбить всё, что у человека есть. Фуджин знал, что Сайзот его обманывает, что пытается лишь манипулировать, но он всё же надеялся, что Заттерианец приложит чуть больше усилий и сделает хоть что-то, лишь бы подкрепить свою ложь.       Но Сайзот опровергает все его мысли, прижимая Фуджина за плечи чуть крепче и ближе, осторожно на пробу с пренебрежительной лаской поглаживает косу, к которой он был так не равнодушен. И ему только от этого становится легче от иллюзии, неумело созданной вокруг него, и тяжелее от понимания, как далеко они могут друг друга загнать. Только от мысли, как далеко пойдёт Сайзот в достижении в своей цели, что ещё вытворит лишь бы Фуджин отдался, сдался, поверил и ошибся в выборе человека, которому он доверяет, ему становится хуже.       Фуджин дышит сдавленно и сипло, пытается принять, пытается свыкнуться, пытается убедить себя. Потому что хочет хотя бы на секунду почувствовать себя нормальным без всех этих эмоций и чувств, накатывающих на него волнами, без постоянной вины, клокочущей в сердце, без ответственности за всё и всех сразу.       Он хотел бы просто стать человеком, чтобы больше не заботиться о этих божественных вещах, чтобы больше никогда не испытывать боль, чтобы почувствовать покой, наконец-то прожив короткую жизнь, умереть в кругу семьи. Фуджин хотел просто человеческой жизни без интриг, без предательств, без невыносимых потерь, без всего того, что пережил он.       Сайзот отходит от него, и, Фуджин думает, что даже ради Шанг Цунга он не способен был выдержать тоски бога Ветра, но он своим удивлённым выражением лица заставляет Фуджина обернуться назад. На стеклянном блюдечке с высокими бортиками, с новым образцом когда-то бурой крови Милины были вылиты жидкости из других пробирок, от чего кровь стала приобретать ярко алый здоровый оттенок.       Фуджин в секундном ступоре медленно моргает, не веря глазам своим, тут же хватается за пробирки, вчитываясь в каждую букву на этикетках, запоминал реагенты, записывая их в журнал. Сайзот, подорвавшись с места, начал искать пробирки с свежими образцами костного мозга Таркатанцев, которые тоже попали в кровь Милины.       У Фуджина в груди ярким пламенем вспыхнула надежда, руки дрожали от нетерпения и волнения, разбирая разбросанные по столу материалы, утирали с лица дорожки слёз. Он совершенно забыл о терзающих его невзгодах, ведь у него наконец-то появился шанс искупления за все его грехи. Он берёт новый образец заражённой крови Милины, смешивая реагенты, перехватывает из рук Сайзота пробирки с костным мозгом, разогревает его, добавляет в кровь, ожидают чуда.       Они застыли, скованные надеждой, смотрят на бурлящую реакцию, наблюдают за тем, как цвет вновь светлеет, и становится хотя бы на вид здоровой. Фуджин прижимает руки к груди, внутри развязывается узел, облегчая распутывание клубка вины. Облегчённый вздох застревает в горле, как и слова, они, кажется, уже и не требовались, всё и так было понятно. Простая случайность, стечение обстоятельств, очередная выходка Сайзота дала им проход в желаемое ими обоими будущее, дала надежду на спасение, дала возможность двигаться дальше.       Фуджин бросает на Заттерианца свой взгляд и изумляется. Ещё ни разу он не видел не снисходительную, не саркастическую, не притворную, а искреннюю, настоящую улыбку Сайзота. Фуджин на одну секунду даже поверил, что, может быть, он действительно заслужит прощения, что сможет быть нормальным, что он больше не испытает той неимоверной боли, что и прежде.       Новые чувства расцветают у него в голове, в этот момент его не тревожат ни воспоминания, ни вина, только тихое умиротворение поселяется у него в голове. Мнимое спокойствие окутывает разум, затмевая знание о том, что это чувство продлится считанные минуты, а после вернутся к нему прежние чувства, на контрасте ещё больнее раня его. Но а пока он упивается, наслаждается, забыв обо всем, смотрит на кровь, рассчитывает на то, что судьба не поставит ему препятствий, что на вершине своего пути он не упадет лицом в грязь, что его доверие, так наивное предоставленное Сайзоту, не было оказано зря.       — Получилось, — Сайзот берёт блюдечко с алой кровью, не веря, — только как? Как кровь Таркатанцев помогла?       — Я не знаю, — честно отвечает Фуджин, сам до конца не понимая, как такое произошло, — Считай это дланью Старших богов.       — Не знаю, кто они, но они явно любят Шанг Цунга, раз дают ему второй шанс, — Сайзот сияет от радости и Фуджина это трогает, даже не смотря на то, что совсем недавно он его ненавидел, — теперь мы точно сможем его спасти.       — Стой, — весь покой в его душе рассеивается так же, как и улыбка на лице Сайзота исчезает с лица, — прямо сейчас? Но мы не можем бросить всех этих людей.       — Что ты имеешь ввиду? Ты понимаешь, что это, — он протягивает к его лицу блюдечко, чуть не разливая его содержимо, — не поможет им, если они не принимали лекарство из моей крови на ранних стадиях? Да и это лекарство только выиграет время, но никак не вылечит.       Фуджин отпускает виноватый взгляд в пол. Сайзот понимает его намерения сам, мгновенно мрачнея, кладет блюдечко на стол, медленно отступая. Весь он словно натянутая струна готовая лопнуть в любой момент, обжигая своим ударом ладонь музыканта, смотрит испуганно и с толикой злобы, сжимает кулаки, готовясь защищаться. Фуджин понимает, что ему не стоило говорить это настолько прямо и рано, понимает, что кары за свои слова ему не избежать.       — Ты хочешь, чтобы я отдал свою кровь ради кучки больных, которые навряд ли тебе даже спасибо скажут? — Сайзот не кричит, шипит словно змея, — Хочешь пожертвовать моим благополучием ради них? Этих неблагодарных тварей?       — Ты не понимаешь, я просто хочу заслужить их прощения, хочу, чтобы они перестали винить меня в своей болезни.       — И ценой чего ты хочешь достичь их прощения, ценой моей жизни? Может, таких как я почти что нет, потому что они погибли из-за тебя, пока ты пытался искупить свою вину перед кем-то? Потому что тебе взбрело в голову, что так тебя простят? Потому что тебе так нужно было?       — Я бы никогда не сделал ничего подобного ни с такими как ты, ни с кем-либо ещё, — Фуджин настолько резко срывает на крик, что Сайзот испуганно вздрагивает, всё же не сдавая своих позиций, — Я никого не принуждал, я никого не заставлял, и я никогда не хотел, чтобы с такими как ты Заттерианцами что-либо случалось. Это не моя вина, что Джеррод нашёл рецепт лекарства и начал на вас охоту, я не мог этого предотвратить. Я не мог ничего сделать, я даже не знал об этом, пока он был жив.       — Охоту? Джеррод знал, как спасти Таркатанцев, но при этом ни они не выздоровели, ни мой народ не выжил? — Сайзот совсем как ребёнок пугается слов Фуджина, не понимая, как это могло произойти, но он всё же возвращается обратно в реальность, — И ты думаешь, что узнав про действенное лекарство Таркатанцы, которые не могут вылечиться простят тебя? Что Синдел, чей муж, чтобы найти лекарство, убивал невинных, простит тебя? Что Заттерианцы, узнав про то, что именно твой рецепт лекарства попал к их мучителю, простят тебя? Что даже те люди, которые вылечатся благодаря тебе, все же узнав, что это лишь временная панацея, простят тебя? Нет, они найдут в тебе лишь козла отпущения, и ты сам прекрасно это понимаешь, — Сайзот вытаскивает из сумки журнал, лишь мелком глянув на обложку, кидает его к ногам Фуджина, — перечитай-ка свои журналы, похоже ты начал забывать сколько боли ты испытал, пытаясь заслужить чужого прощения.       Фуджин подбирает книгу, аккуратно разглаживая обложку, смотрит на разъярённого Сайзота, который несмотря на всю ненависть к богу Ветра, ещё не сорвался, не обратился в свою другую форму. Он ещё недостаточно разозлился, даже зная о том, что Фуджин виновен в том, что его нигде не примут, если вовсе не отнимут жизнь. Он злиться уже на другого — на Джеррода, на Синдел, на самого себя за то, что никто не смог этого предотвратить.       И Фуджин с уверенностью может сказать, что даже не просто злиться, он разъярен, видно даже по чуть проявившейся чешуе на открытых плечах, но Сайзот не выливает все эти чувства на Фуджина. Он искренне не понимает почему Заттерианец этого не делает, почему он так резко, поменял к нему своё отношение, почему, хоть и в грубой форме, но пытается сочувствовать ему, неужели настолько далеко сможет зайти в собственном притворстве? Но Фуджин всё же искренне надеется, что Сайзот сможет понять его, что он не отвергнет его мысли, что поможет ему, ведь он единственный, кто мог это сделать.       — Но я не могу так — не обращать внимания на проблему, когда есть возможность решить её, я не могу сидеть молча, зная, что я могу предпринять хотя бы жалкие попытки помочь. Я не могу оставаться в стороне, не могу, даже пережив свою жизнь заново, не попытаться найти в них что-то светлое, то что сможет пробудить в них нечто большее, то что сможет помочь им. В конце концов только построив их благополучие, я наконец-то смогу обрести покой, я смогу понять, что все мои усилия не были напрасны, что я смог сделать хоть что-то стоящее. Я сам себя смогу простить, ты понимаешь меня?       Сайзот глядит на его заплаканное, уставшее лицо с жалостью. Фуджин знал, он не мог понять его чувств, не мог понять от чего другой человек такой по-больному всепрощающий. Хоть Сайзот и знал каждый момент его жизни, вычитанный из журналов, но он не мог понять, почему все события, которые произошли с Фуджином, сломав его самого, как личность, как единицу общества, не сломали в нем бога несущего добродетель в людские дома. Но Фуджин надеялся, что Сайзот сможет это принять, что сможет хотя бы создать видимость, что он хочет помочь, что попытается, что ему не все равно, что он скажет что-то такое от чего, ему станет в разы легче.       — Ты совершаешь одну и ту же ошибку, Фуджин, — впервые называет его по имени Сайзот, — так прощения от себя самого не заслужить.       Сверкнув своими глазами, он тут же сбегает вновь, оставляя своего собеседника одного. Фуджин остаётся здесь один, всё понимает. Ведь не просто пережить то, что человек, виноватый во всех твоих бедах, умоляет тебя о очередной жертве, не просто даже притвориться, что не все равно, что он больше не ненавидит, а понимает. Но Фуджин надеется, что в этой лжи, в которой Сайзот утоп с головой, его голос правды пробудет в нём совесть, потому что бог Ветра нуждался в этом.       Фуджин переводит свой взгляд с двери на журнал, который он всё это время держал в руках. Новенькая обложка сияла отблесками свеч, расставленных на столе, явив себе дату, которая говорила о том времени, когда Фуджин уже знал Шанг Цунга. Он сразу же встрепенулся, аккуратно раскрывая журнал. Фуджин, конечно не мог вспомнить, но он мог прочитать, мог понять собственные мысли и чувства, мог найти там подсказку к дальнейшим действиям.       Аккуратный почерк рассказывал об очередном эксперименте Шанг Цунга, в котором Фуджин принимал активное участие. Детальное описание действа над трупом несчастного было неискренне радостным и позитивным, будто Фуджин пытался всеми фибрами души убедить себя, что ему взаправду нравиться то, что они с Шанг Цунгом творят. Он писал о том, что у него есть высшая цель, будто он через эти действия берёт плату за свои страдания, будто он избавляет так мир от черни и гнили, будто он этими безжалостными пытками показывает всему миру, чего он достоин.       Фуджин скривился, не помня о том, каким образом Шанг Цунг смог убедить его в этом, как он поверить в то, что они несут лишь благодать, но он прекрасно понимал почему — отчаяннее в груди было слишком сильным и глубоким. Он был слишком падок на положительные эмоции, которые приносил Шанг Цунг со своими экспериментами, словами и действиями. Он слишком долго был хорошим, всепрощающим, добрым, что решил попробовать другой более темные и скверный путь, который ему так заботливо показали.       Тем более он не мог устоять от этого пути, когда он вел к той же цели — благодетели для всех, в конце концов лекарство от Таркатана у него есть, мир хоть и шаток, но был, и люди жили спокойно, пока Шанг Цунг был усмирен тихими экспериментами и компанией Фуджина. И у бога Ветра просто появилось главное счастье, которого он никогда не мог добиться — обычная человеческая повседневность, когда они вдвоём просто развлекались совсем как обычные люди или часами разговаривали без уклона в маниакальные пристрастия Шанг Цунга.       Фуджин писал о том, что он в такие моменты чувствовал неожиданный покой и свободу, он мог просто жить, а не существовать, впервые за тысячи лет доверие к человеку, вид которого буквально кричал, что верить ему не стоит, было оправдано и заслужено. Фуджин улыбался, когда читал о том, как язвительные и надменные взгляды и улыбки сменялись на по-снисходительному добрые и ласковые, направленные исключительно на Фуджина.       Он читал о том, как речи Шанг Цунга настолько сильно обольщали, что он практически забыл о всех несчастьях, преследовавших его целую вечность. Забыл о боли и страданиях только от прикосновений его нежных аккуратных рук, аккуратно заправлявших выбившуюся из косы прядь за ухо. Забыл о всем, что творил сам Шанг Цунг, от губ, пытавшихся залечить его душевные раны своими поцелуями. Забыл о том, что этот человек принадлежит не только ему и что, кажется, именно эти слова вызвали у Сайзота жгучую ревность.       Головой он понимал, что не должен себя за это винить, это его чувства и его журналы, в которые Заттерианцу не стоило совать нос. Не его вина в том, что Шанг Цунг настолько очаровательный и собственник, что после того, как он вычеркнул Фуджина из своей жизни, он не смог смириться с тем, что рядом нет того, кто вечно бросал бы на него свой восхищённый взгляд. Но душа сгорала от стыда и вины, он должен был предугадать, должен был остановить, должен был оградить от опасности, должен был понести ношу компании Шанг Цунга и укротить его нрав.       Но он был вольной птицей, которая летела, только куда она хотела. И Фуджина направление его маршрута явно было не по душе, в каждой букве, в каждом слове, в каждой неаккуратно поставленной точке, явно читалось волнение и страх. С каждой новой страницей буквы всё больше скакали, а строчки скатывались вниз, портя внешний вид записей. Фуджин знал что-то здесь было не так, он не был до конца откровенен, не делился всеми своими эмоциями и переживаниями с бумагой, страшившись того, что Шанг Цунг обнаружит компрометирующий Фуджина материал и выставит его из своей жизни прочь.       Он проводит пальцами по строчкам, чувствуя в них боль, а между ними борозды очень похожие на буквы, складывающиеся в слова. Фуджин удивлённо приподнимает брови, до чего-то догадываясь. Он аккуратно пододвигает к себе самую тусклую свечу, огонь которой почти что потух, раскрывает журнал, трепетно придерживая страницы, чтобы не оставить на них ожоги, которые унесут с собой его историю, греет бумагу.       Фуджин закусывает губу и нетерпеливо глядит на опаленные страницы, на которых начали проявляться невидимые до этого записи. Он ведет по строчке дальше, давая бумаге хорошо прогреться, иногда оглядываясь на дверь, страшась, что в самый неподходящий момент его может застать Сайзот. Когда страница кончилась, он не стал приступать к другой, решив сначала прочесть содержимое. Мелкие заострённые буквы рассказывали Фуджину о очередном приступе самоненавести, о которой он предпочел бы забыть, если бы не был с ней связан сильнейшими узами пережитых лишений и мучений.       Ничего такого, чего не было бы в других записях, ничего чего он бы захотел скрыть, не было. Он не писал о зверствах Шанг Цунга, которые могли бы стать отличным поводом очередной импульсивной записи, не писал о том, что Шанг Цунг вел себя слишком холодно или отстранено, не упоминал и других грешков, которых за колдуном было не малое количество. В записях его беспокоила лишь некая женщина — Дамаши как он узнал из подслушанного разговора, — с которой колдун время от времени встречался. Тайно, оградив Фуджина о всякой информации о ней, он запирался где-то в дальнем уголке своей обители, обсуждал то, что Фуджину в жизни не следовало слышать.       Он писал, что не должен был подслушивать, что должен был доверять и не лезть не в свое дело, но он всё же услышал то, что он никогда не должен был слышать. Лекарство, которое так тщательно и кропотливо разрабатывал Фуджин вместе притворно сердобольным Шанг Цунгом, которое как бог Ветра думал не лечит, а всего лишь облегчает симптомы, на самом деле работает, но не так хотелось бы ему. Оно больше не даёт носителю сходить с ума и вырабатывает терпимость к боли от острых костных наростов, лезущих наружу, оно приспособило людей к вирусу, преобразив их уродство в достоинство.       Фуджин потерянно моргает, понимая, почему у многих Таркатанцев иммунитет не ослаблен, а кровь гораздо чище той, которая была у них раньше, ещё в давние времена. Шанг Цунг его руками сделал из их покорёженных испорченных больных тел, непобедимую расу отшельников, которых ненавидит весь мир, которых колдун, надавив на нужные больные точки, сможет использовть в своих с Дамаши целях.       Фуджин трясущимися от страха руками проявляет уже следующую страницу, не помня, как он мог это допустить, как мог позволить пройти этому мимо себя, как он мог, хоть и косвенно, но обречь на муки ни в чём неповинных людей. Но он всё же понимал, как это могло произойти — просто отвлекся на чарующий взгляд карих выразительных глаз, повелся на сладкие речи, потерял свою бдительность из-за доверия к человеку, который, думал он, не причинит ему боли.       Фуджин отводит взгляд, отдергивая себя от того, чтобы не отпустить журнал чуть ниже к свече, чтобы не спалить в жертвенном костре всё окружающее пространство, да и себя самого. Он просто глупый болван, понадеявшийся, что обитель Шанг Цунга кишащая разными предупредительными знаками, начиная с странной тяги к нему, заканчивая Сайзотом, просто показушный фасад жестокости и бездушности, а за ним скрывается нечто больше, что сможет сберечь Фуджина от самого себя. Но нет, он, пытаясь скрыться, вновь наталкивается на собственную наивность и желание верить в лучшее, которое его всегда и без исключения подводит.       Фуджин поднимает журнал обратно, собирает все моральные силы, что у него вообще остались, и с тяжестью всего мира в глубине сердца читает дальше. Шанг Цунг обсуждает какие-то эксперименты, позже переключаясь на новую тему — лекарство от Таркатана, которое могло бы помочь исключить внешние признаки болезни, послужило бы отличным средством манипуляции над Синдел после того, как он заразит её любопытную и сердобольную к Таркатанцам дочь Милину.       Фуджин захлопывает журнал, не смея читать дальше только уже о том, как красиво Шанг Цунг рассказывал своей покровительнице о том, что бог Ветра лишь инструмент в его руках, от которого он непременно избавиться, если при этом обстоятельстве условия станут гораздо лучше. Внутренний пожар, который он так отчаянно пытался потушить, разгорелся с новой силой вновь. Он думал о том, что Шанг Цунг причастен к заражению Милины, но думать и знать наверняка это две абсолютно разные вещи, которые не могли уложиться в голове стройной колонной мыслей. Вновь было больно, вновь его хотели придать и успешно это сделали, вновь его доверие к кому-либо сыграло с ним злую шутку.       Вновь хотелось вырвать сердце из груди и сделать себя плохо, но он сдерживал себя, пряча журнал среди других книг. Для начала нужно обезопасить себя, Сайзот не должен был знать о ещё одной его слабости, он не должен был давать ему ещё один повод поглумиться перед его неминуемым предательством, Фуджин уверен, он лишь втирается в доверие, пытается усыпить его бдительность, пытается отвлечь. Но Фуджин предпримет хотя бы попытку, чтобы его не ранили, чтобы не говорили в лицо красивые слова, а в мыслях поливали грязью.       Он падает на кушетку, прижав ноги к груди, отворачивается спиной к двери, пытается забыть, пытается не думать ни о чем, пытается не закусывать пальцы и не раздирать ногтями шею, чтобы облегчить себе душевную боль физической. Всё вокруг угнетало его, все вокруг желали его смерти, а всё что он мог сделать это содрогаться от слез в дали от всех. Ошибка на ошибке, обман на обмане, предательство на предательстве, замкнутый круг, в который попал Фуджин, начинает свой ход, он вновь доверяет, ему обещают, а после он остаётся один. И никто и ничто не способно его вытащить его оттуда, сама смерть была над этим бессильна.       Фуджин может лишь надеяться на то, что в этот раз не будет так больно, что Сайзот не будет играть с его чувствами так умело, потому что он не опытен. Надеяться на то, что Шанг Цунг не будет с ним жесток и в припадке ярости вновь отнимет его воспоминания вместе с возможностью их как-либо вернуть, надеяться, что Старшие боги смилуются и даруют ему свободу.