Отречение

– Измену заводит князь Василий Шуйский, его ближние сторонники – братья Голицыны и другие сыны боярские и дворянские. Их имена записаны, они все приходили на двор князя под покровом ночи... - донос прервал раздраженный голос. – Есть ли в тебе хоть что–то святое, Басманов? Братьев готов предать, лишь бы самому выслужиться. Оставь меня. Пётр пораженно смотрел в спину Дмитрия, который, не говоря более ни слова оставил его одного. Даже если бы тот остался, нашёлся ли бы Басманов, что сказать ему? Есть ли слова для человека, что мнит тебя предателем, за проявление истинной преданности? Чувство обиды засело в горле, сжимая его. К царю присоединилась Марина. В её компании, в компании её родни Дмитрий был весел. Их общество он предпочитал ныне любому другому, бросая все дела ради этого. Ведь именно они не спали, мучимые страхом за его жизнь. Они зрели каждый его грязный секрет, и хранили в душе, как самую важную тайну. И они предали собственного царя ради него. Что ж, остается надеется, что они и спасут его, когда придётся. Этому ли царю Пётр давал присягу? Похоже он и не заметил, как совершил отреченье. Ночь семнадцатого мая застала Дмитрия врасплох. Кажется, начался пожар в Москве, надо же, огонь изволил дать его батюшке хотя бы пару месяцев опосля свадьбы. Верно не прошло и часа как он сомкнул глаза, после очередных игрищ. Усталость притупляла его ум и туманила сознание не хуже крепкого вина. Дмитрий ступил к окну, как в покои вбежал служка, что был приставлен к его супружнице. Мнишек, израненный, явился к дочери, чудом уцелев собой. Кто-то подбил народ. Москвичи резали людей без суда и разбору, охрана поредела, и совсем скоро заговорщики явятся за ним. Марина передавала место, где они должны были встретиться, вот только он не дойдёт. Дмитрий бросился к окну и тут же отпрянул. Из этой западни не выбраться, если только… – Государь! Басманов с двумя немцами вбежал в покои, захлопывая дверь. – Стрельцы уже идут сюда, нам надо уходить. Пойдем, я выведу тебя. Дмитрий с смятением смотрел на своего воеводу, но прогремевший за окном выстрел, быстро развеял все его лишние мысли. Отдав указания немцам, Петр скользнул в тайную дверь, вместе со своим царем. – Мне нужно к Марине. – Нет времени, это на другом конце, так мы точно далеко не уйдем. – Нет, она ждет меня с отцом, чуть поодаль от царских конюшен, быть может ты помнишь, я объезжал там коня. – Сперва выйдем в безопасное место, а потом как-нибудь сойдемся с ними. Дмитрий хотел ещё что-то добавить, но взмахом руки Петра был остановлен, и остаток дороги они молчали. Только уже подходя к замызганному выходу, Пётр вдруг положил свою ладонь на его плечо. – Ты не верил мне, Государь, будто бы измену затеяли Голицины, что же скажешь теперь? Басманов вдруг с силой впился в ворот его рубахи, и распахнув дверь, улыбнулся стоящим напротив. У Дмитрия застыла кровь в жилах, он словно резко стал на полтора аршина ниже. За дверью оказались Шуйский, да Голицины с Татищевым. Он резко дернулся, но рука Петра теперь перешла на его загривок, сжимая мертвой хваткой. Воевода чуть насмешливо шикнул, и хотел уже бросить несчастного в руки свои братьям, как раздался топот сапог. С десяток стрельцов показались перед ними, с пищалями на взводе. – Руки прочь от Государя, изменники. Василий чуть осунулся, но уже приготовился к своей отповеди, о самозванце Гришке, как Петр, незаметно для всех занёс нож, будто бы собираясь проткнуть царскую спину, как раздался треск ткани, расходящейся по сторонам. – Посмотри на своего Государя, – резкий толчок, скорее даже бросок, в этом, почти мальчишке, не было, кажется, и капли веса. Петр мог бы, верно сломать ему ребро одной рукой. Царь упал на колени, разбивая их. Рваная ткань открыла исполосованную вдоль и поперёк рубцами от хлыста, спину. – Вот кому вы служите, вот кому в верности клянётесь – холопу, и не более. Петр лишь на секунду опустил взгляд, как осекся. Другие слова были уже и не нужны. Взгляд Дмитрия, в то мгновение, что смотрел прямо на него. Без страха за свою жизнь. Без злости или ненависти. В этой порванной рубахе, что он придерживал руками, он напоминал поруганную девицу. В его блестящих глазах застыл немой укор, и обида. Эти несказанные слова навсегда застыли в душе Петра, но ни как вина, ни как печаль или раскаянье. А как напоминание того, кто он, кем был и всегда будет. Предателем. На свете нет цветов, что не вянут, глаз, что не слепнут и нимбов, что не гаснут. Нимб его милого царевича давно погас. Он больше не богоизбранный мальчик, милосердный избранник, несчастный ребёнок судьбы. Нет, того царевича он любил. За того, готов был отдать жизнь. Но его более нет, и уже никогда не будет. Им предстал мерзкий царь, продавшийся с потрохами, как распутная девка. Царь, что предал страну, верху христову, да и самого Петра. В душе Басманова клокотало чувство умиротворение. Его боль, его бессонные ночи и его агония все было сполна отплачено каждым вскриком самозванца. Пока мир Дмитрия крошился по кусочкам, осыпаясь невесомой пылью, Басманов упивался своей местью. Никогда доселе чужие страдания и стоны не были столь милы ему. Уже светало, когда стрельцы наразвлеклись. Воевода хотел оттащить поруганное тело, как с удивлением увидел, что Дмитрий жив. Он хрипло дышал сломанным носом, с противным булькающим звуком. Весь его вид утратил даже малейшую лощеность. Нагой, с неестественно лежащими руками и ногами, он напоминал скорее поломанную куклу капризного ребёнка. Он что-то пытался сказать, но то ли от бреда, то ли от травм не можно было разобрать ни слова. Они были излишни. – За всё, Мить, за всё. Шея глухо хрустнула под воеводским сапогом.