Слышать звуки

      «И всё-таки Андрей почти слышал звук, с которым внутри него что-то сломалось.» из фанфика fytbolistka «Кромешна»       Мы тысячу раз проговаривали этот момент. Записываем альбом, откатываем тур, я сосредотачиваюсь на втором сольнике, Миха — на театральном поприще. Потом собираемся вместе и работаем над новыми вещами. В какой, б…., миг всё переигралось? Когда, «а почему Князь в соавторах, а я нет», стало поводом для обсуждений? Как мой дурацкий аттестат из причины дружески постебать перерос в документальный показатель недалёкости? Почему я превратился в «Андрей-пиши-только-тексты»? Что дальше? Князев, пой только бэки? Князь, возьми гитару и стань рядом с Яшей? Определённо, всё летит в тартарары, и я не успеваю за этим хаотичным движением. Я тону в символизме, политических лозунгах и минималистичном оформлении. Хотя мне тоже стоило придержать коней уже дважды: «своего шута я заберу с собой» и «пиши тексты сам». Отлично, теперь у нас на логотипе серый циркуль, а половину музыки мне даже не показали. Это прямо успех, особенно в сочетании с «потерпи, вот, когда я умру, тогда и покомандуешь». Я действительно похож на человека, которому нестерпимо хочется тебя, Миха, подсидеть? Может, мне, и правда, стоило пойти учиться на слесаря.       Я просто натыкаюсь на невидимую стену в каждом разговоре и готов уже биться головой о настоящую. Теперь проблема в том, что я смотрю фильмы, а не обращаюсь к первоисточнику. А мне кажется, в группе достаточно одной ходячей энциклопедии, страницы которой скреплены в случайном порядке. Зачем мне читать Кропоткина, если его медиум общается со мной ежедневно? Впервые в жизни я стою на грани выгорания, переписывая тексты вместе с женой. Мы с Михой уже тусовались по отдельности лет пять назад, но сейчас всё гораздо хуже. Ни разу до этого я не был в состоянии, когда бы мне не хотелось ни репетиций, ни гастролей, ни записей альбомов. А присутствовало только желание просто взять и уйти в никуда, хлопнув дверью. Оставив группу, к которой я, оказывается, когда-то просто присоединился. Посмел вырасти в Купчино и не ездить в школу на Ржевке.       Я не могу работать над своим проектом. Шутки кончились. Песни — откровенные манифесты или явные признания, какую ни возьми. Их нельзя будет положить в стол, они для концертов. Но Горшок никогда не признает мой личный альбом номерным. И опять этот дурацкий Тодд. Я пообещал себе глоток коньяка после каждого его упоминания в разговоре. Бинго, за последнее время полностью трезвым я не был ни дня. А его моё употребление натурально выбешивает, хоть я и не пью в открытую. Он на ЗОЖ, все дела. Видел я этот здоровый образ на во-о-от таких колёсах.       Я зарёкся спорить и просто молчу. А его несёт со страшной силой. Если я в строгом костюме — он снимает даже рубашку, я сижу — он ходит по сцене, я стою — он качается на стуле, я двигаюсь — он перекрывает мне удобную траекторию. Если он поёт «Мадам Жоржетт», то пытается толкаться со мной, как будто это «Два вора и монета», если пою я — он сметает невидимый мусор с пола. Я говорю журналисту, что мне что-то нравится — он называет это чушью и бредом. Я отвечаю на вопросы о планах группы — он меня перебивает и говорит противоположное. Я срываюсь посреди концертов от его выходок, но стараюсь максимально держать себя в руках. Потому что чем меньше я отсвечиваю на сцене, тем слабее огребаю после выступлений. Мне кажется, за один тур я пережил все наши с Михой проблемы и разногласия повторно в ускоренной перемотке. Он выгоняет меня из группы каждый саундчек, а я всякий раз говорю, что ухожу, и завтра новость появится на сайте. Но я всё же надеюсь, что новый день будет лучше…       И я опять ошибаюсь. Этот новоявленный спортсмен умудряется распороть себе грудь и живот разбитой бутылкой (привет трезвеннику!) и загреметь в больницу. Я стираю набранный для объявления о выходе из группы текст, распускаю новых ребят и откладываю свой сольник до лучших времён. Я снова отрабатываю за двоих, может, под шумок всё же выпустить второй акустический? Но поддержку теперь получить неоткуда. Да и я не решаюсь менять репертуар под себя, ведь публика и так разочарована тем, что не видит Горшка на сцене. Зрители ждут его феерий, а я сейчас совсем не равноценная замена.       Миха выходит из больницы и в благодарность ревностно выспрашивает у всех о новинках в программе. Без его согласия я не пою ничего, но внезапной настороженности в мою сторону не убавляется. Я нутром чувствую, что сейчас не стоит идти по такому пути, что опасность на этот раз грозит именно мне, но сквозь очередной кризис я опять следую за Горшком. И это предательство нас обоих, потому что в моём поступке больше нет ни уважения, ни восхищения, ни веры.       Я честно приношу свои мелодии, хотя они явно не клеятся в цельную картину зловещего музыкального полотна. Оперный Франкенштейн не желает сшиваться в единый организм, поскольку я до сих пор не представляю, что делаю в чуждом мне материале. Держите всю мою музыку, но не заставляйте пропускать эту историю через себя раз за разом. Я мог бы написать об этом песню. Одну, две, три, но не целый альбом. Я художник, рисующий словами, а не глашатай безумного маньяка.       Я мысленно выпал из очередного интервью, и вдруг конец фразы бьёт наотмашь: «… А знаете, кто такие князья? Мелкие руководители, чиновники невысокого пошиба. С местечковым мышлением и барскими замашками…» Я чувствую, как внутри меня всё вскипает. Даже не хочу представлять, с какой темы Горшок вырулил на эту ахинею, но, судя по всему, берегов он уже не видит. И в ту же секунду я замечаю его вены. Т… м…, он вмазанный прямо сейчас. А мы ведь договорились. Я не пью даже пива, он не ширяется. Свою часть пакта я неукоснительно соблюдаю и ждал от него того же. Я точно кретин, о чём я только думал?       Я вызваниваю Ольгу. Мне плевать на садики, школы, сопли и их внутренние распри. Пусть она караулит его. Хочет — подшивает, хочет — привязывает, хочет — с его любовницами водит вокруг него хороводы. А мне срочно нужно в душ, чтобы в прямом смысле смыть с себя всю грязь, в которую меня очередной раз окунули. А может, тоже нарушить режим и надраться в баре? Нельзя. Эта сделка с дьяволом, похоже, скреплена всей моей кровью.       Я, видимо, опять невнимательно следил за анархической подоплёкой этого уникального хоррор-шедевра. И лучше бы мне и дальше продолжать пребывать в своём анабиозе. Потому что слова, которые я слышал от Горшка не единожды, задевают меня сегодня как-то по-особенному. «Андрюха, мы давно выросли из сказок. Пора повзрослеть. Тебе уже почти тридцать девять, вылезай из своей волшебной коробки в реальный мир». В моей голове ещё звучат не до конца оформившимся эхом слова на единственную мелодию, которая мне нравится в этом ответе Джонни Деппу. Но теперь я понимаю, что это не финальная песня спектакля. Так отыграл мой личный реквием. Внутри меня что-то ломается, и я почти слышу звук, с которым всё происходит.       Это звук падающего из грузовика щебня. Кузов поднят, открыт, и камни с глухим лязгом выпадают на песок. Один за другим, серые и уродливые, уныло одинаковые в своём убогом мертвенном оттенке. То, что неделю, да что там, всего пару часов назад было зелёной, хоть и пожухлой поляной, превращается в железнодорожный откос. Рушится мой сказочный мир. И это так же неисправимо, как и неотвратимо.       Я ведь давно понимал, что дальше будет фигово. Но я сам влез в эту роковую игру, сам же и должен пройти её до конца. Невозможно сохраниться или остаться на предыдущем уровне. А выйти из неё, значит, проиграть уже сейчас. Пусть и пройдёт десяток лет. Хотя даже пяти скорее всего не будет. Счёт пойдёт на месяцы. Выбор был тогда, в пятнадцать. Да возможно и год назад. А сейчас это судьба. Но почему же, с…, так больно? Как будто остервенело вколачиваешь гвозди прямо в свои руки, а может, и в душу.       Старые наброски… Всё запрятано где-то глубоко на антресолях. Стены комнаты украшены только рисунками дочерей и фотографиями жены. На столе лежит партитура с замечаниями. Когда я последний раз писал стихи, не рисуя их в своей голове? Когда я в последний раз писал стихи? Я набираю текст на компьютере. Одним пальцем, но всё же достаточно резво. Встроенный редактор безжалостно выделяет грамматические, синтаксические и орфографические недочёты. Когда-то было сложно вычленить хотя бы одно неподчёркнутое предложение, а сейчас идеальны целые страницы. Совершенны в своей безликости и однообразии. Я устал от смертей, предательств и ссор. Я безумно устал от происходящего.       Очередная папка отправляется на корм шредеру. Тексты откровенно слабые, но просто выбросить или порвать их своими руками у меня не хватает духу. Который это вариант уже? Третий? Пятый? Я заколебался переписывать одну и ту же муть разными словами. Говорят, завтра мне в помощь придёт кто-то со стороны. Другой автор слов. Раньше это бы меня взбесило, сейчас я жду либреттиста с чувством, похожим на облегчение. Пускай он завершит поскорее этот бесконечный кошмарный сон, и мне останется лишь отмучиться на репетициях. Так сказать, отпеть самого себя в своём персональном аду.       У меня не получается. Я не могу заучить ни одну партию и на полном серьёзе хожу всюду с распечатками. Они расклеены на кухне, в детской, в туалете, в ванной, в гримёрках. Валяются на сидениях и полках гастрольных автобусов. Я ем, не выпуская листы из рук, и сплю с бумагами под подушкой. Хотя насчёт еды и сна, я не уверен. Тодд крошит своих жертв без обеденных перерывов и отпусков. Мне кажется, металлический привкус крови пропитал даже кофе. Но может, это просто кровоточат дёсны от очередных непостоянных зубов или челюсть немеет от необходимости оставлять своё особо ценное мнение при себе. Конечно, с каждым днём замалчивать претензии всё легче или мои амбиции сами себя хоронят. Это больше не наши обычные дружеские перепалки, а беспрерывная рутина, становящаяся каторгой.       Внезапная абсолютная тьма, резкий запах нашатыря и испуганные актёры вокруг. Возможно, я опять споткнулся о кулису. Странная неуклюжесть начинает бить все рекорды. На сцене везде лежат маты, поролоном обмотаны выступающие конструкции, но каждая репетиция отмечается новыми синяками и ссадинами. Как будто невидимый персональный закулисный демон охотится за мной, устраивая западни на каждом шагу. Хотя нет, на сей раз штатный театральный фельдшер что-то плотно прижимает к моей шее, и это место щиплет до желания зашипеть.       Проскакивает мысль, что чёрный яд, который постоянно плескался вокруг, наконец-то попал в мою кровь, и больше его действие не остановить. Меня отправляют в зрительный зал, а опасную бритву меняют на муляж. Нужно как-то замять повисшую в воздухе неловкость, но слова не идут, как будто вместе с кожей мне перерезали заодно и голосовые связки.       Сколько времени мы уже репетируем? Мобильный телефон где-то в куртке, а по наручным часам сложно понять: утро сейчас или вечер. В гостиницу по ощущениям мы попадаем, чтобы сменить грязную одежду на чуть менее грязную. Не знаю, расстилаю ли я постель или вырубаюсь прямо на покрывале. От перенапряжения в глазах полопались сосуды, и приходится носить очки вместо линз. Но всё равно зрение затуманено, и я смотрю словно через какой-то морок. Как будто генератор питерской серости выкрутили на максимум без резкости и текстур. Я киваю, как болванчик, на очередные указания режиссёра, понимая, насколько безнадёжно я выгляжу в его глазах. Кажется, большая часть труппы была бы счастлива, если бы меня пустили на пирожки на самом деле. А может, это просто обезвоживание? Не помню, когда я последний раз подходил к кулеру или хотя бы крану. Зато и когда я последний раз был в уборной тоже не помню.       На премьеру вместо меня предлагают другого актёра, хоть моя роль и ничтожна. Но я не имею права поддаться слабости и согласиться. Ещё одна бессонная ночь на прогоны перед зеркалом. Моего отражения там действительно почти не осталось, но невероятными усилиями я вытягиваю из себя будущего мертвеца и впервые не запарываю свои несколько сцен. Остаток спектакля провожу, лёжа за декорациями. На поклоны меня вытаскивают силой. Поднять глаза на зрителей физически невозможно. На последнем Сапсане уезжаю из Москвы и, выходя из такси, пытаюсь резким вдохом заменить спёртый воздух в лёгких на туманный петербургский. Дома старшая дочка тренировалась в выпечке, остаток ночи меня рвёт.       Дежавю. Я падаю спиной на барабаны. На этот раз абсолютно трезвый, и потому не успеваю нормально сгруппироваться и полностью счёсываю кожу на лопатках даже через пиджак. Меня усыпил полумрак на сцене? Я запутался в проводах от комбиков или зацепился за кого-то из оркестра? Слишком сильно наклонил стул? Вдохнул ударную дозу сигаретного дыма? Выронил микрофон из руки за спиной и так странно решил его поймать? А был ли у меня в руке микрофон вообще? Дурнота опять подступает к горлу, и концерт я досиживаю в гримёрке, упёршись лбом в стол. Когда все возвращаются со сцены, Яша принюхивается ко мне, а потом так резко и яростно закатывает рукава моей рубашки, что я чувствую треск ткани и почти смерч над кожей. Теперь проверка зрачков. Что ж, я бы сам подумал то же самое. Но нет, я не под веществами. Первый раз я вижу искренний шок на лицах парней и отмахиваюсь при упоминании скорой.       От клетки братья-дрессировщики меня оттаскивают вдвоём. Расцарапанную руку туго бинтуют, но швы вроде не нужны. По их словам, новых шрамов не прибавится, но я узнаю много интересного о своих умственных способностях и внимательности. Тигры продолжают с остервенением бросаться на прутья, и меня уводят с манежа. Должно пахнуть сеном, животными, опилками, но я не чувствую ничего, кроме химического запаха повязки.       На улице обсуждение не прекращается, но я теперь статист. «Как будто призрака увидели», — шутит кто-то из цирковых. «Теперь в тигра придётся перевоплощаться не Горшку», — выразительно шепчет Реник. Не могу выдавить даже подобие улыбки. Миха за одно движение отбрасывает сигарету и трогает мой лоб. Я пытаюсь увернуться, краем сознания отмечая, что он надеется обнаружить у меня лихорадку. Её нет, как и желания торчать на этом солнцепёке ещё хотя бы минуту. Мне бы полежать, но нужно заскочить в аптеку за витаминами для младшей дочки и заодно захватить перекись и смену бинтов для себя. Назавтра я узнаю, что проект с цирком отменяется. Наверное, я реагирую слишком безучастно, потому что рука тянется к моему лбу опять. Я успеваю отвести голову в сторону, и меня оставляют в покое. Надолго ли?       Мой подбородок стиснут так крепко, как будто он действительно давно отделён от туловища. Шея затекла до мурашек, но сил отбиваться уже не осталось. Пытаюсь вспомнить, когда в последний раз был в качалке, но я без понятия даже сколько стоит сейчас абонемент. Очевидно, слишком давно. Пропускаю окончание очередного повтора монолога о Йорике, поэтому от неожиданной свободы мешком валюсь на пол. Не успеваю заметить, кто садит меня на стул на этот раз, и вопрос о скорой вновь повисает в воздухе. Выдаю что-то про пробки на Невском, но выходит не шутка, а старческая жалоба. Я чувствую, что формально я здоров. Но вымотался и вправду капитально. К счастью, в Тодде давно играет второй, вернее, уже единственный, состав.       Репточка теперь ближе к моему дому, но ехать по-прежнему через весь город. Гамлет, похоже, забыт на предыдущей, по крайней мере, больше про быть или не быть вопроса не стоит. Я по привычке прихожу на репетицию последним, но сейчас чтобы не попасть на обсуждение очередного грандиозного плана. Теперь уже с Лёхой. На удивление, всего через пару встреч младший доходчиво объясняет старшему, что в свой мир к друзьям-покойникам он его пускать не намерен. Когда он уходит, у меня появляется неясное ощущение двойного дна его слов, какого-то зловещего предупреждения или намёка. Впрочем, может, действительно, не всё то гусь, и я просто переживаю за простудившуюся и капризничавшую всю ночь дочку?       Захар и Каспер отправляются из группы восвояси. Один — за пьянки, второй — потому, что мы в очередной раз утяжеляемся. Я уже не понимаю, куда ещё? Кажется, Паша, Яша и Поручик с Ренегатом уже могут меняться инструментами, настолько всё гремяще и бесконечно однообразно. Как будто я сижу в комнате с вечно непрекращающимся ремонтом, и отбойный молоток всё не унимается. В группе больше не остаётся людей, которые могут, если не проголосовать за моё мнение, то хотя бы не быть изначально против. В любом споре Горшок становится победителем по умолчанию.       Я не могу больше слушать этот скрежет. Лучше под раздолбанную гитару без струны во дворе, чем этот грохочущий самосвал. По звенящей тишине вокруг я понимаю, что сказал это вслух. Хотя по припоминаемым ощущениям кажется, что проскрипела несмазанная телега. Вот и правда, саундчек так саундчек. А в каком мы вообще городе? И когда я на самом деле последний раз говорил вслух вне сцены?       Мне всё-таки вызывают врача. Фониатра. И её слова меня почти добивают. Операция на связках и речевой покой минимум на месяц. А потом… Неизвестность. Возможно, я не смогу петь больше никогда. Но если протянуть ещё чуть-чуть, то и говорить я уже не буду. Всё складывается просто идеально. Как дрова в костёр для моего будущего сожжения. Я улетаю ближайшим рейсом. В туре мне дальше делать нечего.       После операции меня встречают жена, тёща, дочки и мама. Никого из группы. А через день прилетает сообщение, что я нужен для рифмовки новых песен, рассказы под них уже готовы. Надеюсь, что дно близко, потому что так глубоко я ещё не бывал. И тем не менее, я собираюсь и иду на точку. Чтобы не иметь права слова ни в каком из смыслов.       Пятна на заляпанном всей подряд жратвой и выпивкой столе сливаются в уродливые карикатуры на меня и остальных, и я обвожу их текстовыделителем. На следующей сходке стол чист. Мне не обидно, я уже воспринимаю это как должное. И больше не рисую даже дома.       Ровно через месяц я иду к фониатру опять. Она обращается ко мне очень странным тоном, как будто жалея. Мне неясны её мотивы, ну я же как-то продержался месяц, потерплю столько же. Это просто отсутствие голоса. Я привык к тишине, мне не снится, что я пою, я спокоен. Меня не напрягает невозможность отвечать в спорах, нагрубить в ответ или аргументировать своё мнение. Это давно стало несбыточной мечтой, даже когда я ещё мог говорить. И вдруг она зачем-то просит телефон моего начальника. Это самое безумное посещение врача в моей жизни. Наверное, поэтому вместо контактов Батогова я пишу на листке мобильный номер Горшка.       Серьёзно? Если бы я мог так поступить сейчас, я бы заорал. На кой ляд мне ехать в тур без голоса? Торчать на каждом концерте, ходить на интервью и саундчеки? Хотя да, гонорар солиста нужно отрабатывать. Почему мне его не срезали как минимум до музыкантского, остаётся для меня загадкой. Ладно, потаскаю аппаратуру, как в молодости. Или буду снимать видео вместо Егорыча. Либо проверять соответствие гримёрок и номеров райдеру. Если бы не эти фееричные обмороки, можно было бы и права уже получить. Зачем на водителей тратиться? Изобилие новых возможностей. Сколько ещё до великого Рима, блин? Нет, дно ещё не близко.       Сегодня очередная моя днюха на очередном выступлении. С утра смотрю клип от Агаты, слушаю поздравления от наших мам, обеих дочек, Алёны и моих сослуживцев. Потом с Вахтангом и Егором играем в футбол в спортзале в одни ворота. День кажется почти идеальным, если не учитывать ситуацию со связками. Хотя парой фраз перекинуться я уже могу, но пользуюсь возможностью очень редко. На концертах мне даже дают объявлять выход группы и названия песен в качестве конферансье. Не густо, но лучше, чем подпирать задник или открывать бутылки с водой для музыкантов. Но, похоже, свою карму я когда-то изрядно подпортил, потому что вечером мне вручают подарок. Белую майку с моей рожей, прифотошопленными скипетром, державой, короной на голове и надписью «Князь Всего». Раньше она бы меня позабавила. Да даже после того грёбаного интервью это было бы иронично. Но сейчас происходящее вызывает необъяснимую горечь. Я натягиваю обновку поверх свитера, хватаю водку со стола, отхлёбываю из горла и вываливаюсь из гримёрки прямо на улицу. И больше из этого дня я ничего не помню.       А заодно и забываю половину нашего сет-листа. Распечатка висит рядом с Яшей, но скосив снова воспалившиеся глаза, я в ней ничего не могу разобрать. Реник берёт пару аккордов, но услышанное мне ни о чём не говорит. Просто непрекращающийся грохот в моей голове становится чуть громче. Я выпаливаю наугад какое-то название, и Миха отбирает у меня микрофон. «Ублюдок, да когда ты уже перестанешь лажать на каждом шагу?» видится вытатуированным у него прямо на лбу.       Кажется, мы где-то в Сибири. Ребята втихаря тянут спички под прикрытием кошелька Поручика и стараются не смотреть в мою сторону. Когда подходит Горшок, я вижу, что спичек остаётся ещё минимум три. Но он вдруг вспыхивает сам, как будто воспламенился весь коробок, хватает портмоне и бросает его в урну. Затем забирает мою сумку и кивает мне на лифт.       Мы снова живём в одном номере. Такое ощущение, что это было вечность назад. Горшок опять сидит и курит на балконе. Но говорить нам уже не о чем. Да и из меня сейчас так себе собеседник. В молчании проходит всё время до отъезда на площадку.       Я слушаю настройку в свежеподаренной майке, но Миха внезапно заставляет Яшу отдать мне свою. Теперь я опираюсь о стенку голым плечом. Какой смысл в моём внешнем виде, если мне не выступать? Я не рискую спросить. Но судя по тому, что Горшок вдруг просит дать звук во второй микрофон, отстояться сзади мне сегодня не удастся. У меня нет времени на репетицию. Я последний раз пел два месяца назад. Если даже я попаду в ноты, то задохнусь на середине выступления. Но кого это сейчас волнует?       После концерта я просто сползаю по двери гримёрки. У меня болит абсолютно всё: глаза, руки, голова, спина. Ноги дрожат, а сердце колотится, как сумасшедшее. В какой момент я перестал даже изображать пение, я не помню. Но со сцены меня не отпустили. Горшок, если твоя цель показать, что я без тебя никто, то ты её достиг. Я не играю, не пишу музыку, не пою, а теперь у меня нет сил и на тексты. Ты круче во всех отношениях. Больше я не буду рваться уйти от тебя, потому что мне некуда. Я не способен ни на что.       Сегодня у нас свободный день, когда можно наконец отлежаться. И, конечно, после завтрака Горшок, даже не дождавшись, пока я застегну куртку, ничего не объяснив, почти силком тянет меня в город. Долго петляя по каким-то подворотням, он наконец находит нужное ему место. И это тату-салон. Он протягивает мастеру окровавленный логотип нашей группы и платит за двоих. Я покорно снимаю рубашку, сажусь в кресло, закрываю глаза и готовлюсь к боли. Что ж, пирсинг и героин в моей жизни уже были, теперь новый этап. Я бы в жизни не наколол это убожество, тем более в таком размере, но выбора у меня нет. И вдруг я понимаю, что боли тоже нет. Вернее, она совсем не такая. Миха почти выдёргивает мою руку из плеча, рывком стаскивая меня с кресла, и с отборнейшим матом выталкивает на улицу. Через минуту он выходит сам с моей одеждой, швыряет её мне и улетает куда-то вперёд. Я пытаюсь его догнать, но вскоре бросаю затею, одеваюсь и медленно иду к гостинице.       Миха стоит на нижней ступеньке, как будто не замечая меня. Но когда я пытаюсь пройти мимо, как в юности роняет меня в сугроб на клумбе. Он запихивает снег мне за шиворот, в рукава, за пояс, залепляет глаза и нос. Я, не сопротивляясь, жду, когда экзекуция закончится. Внезапно он слазит с меня и, на удивление, аккуратно помогает встать. Мы молча заходим в гостиницу, поднимаемся в номер, и он опять убегает на полдня курить на балкон. Возвратившись, заказывает по телефону пиццу на двоих, а потом садится рядом на мою кровать и начинает рассказывать какие-то странные истории. Про их с Лёшей детские потасовки, про школьные приключения с Балу и Поручиком, про любимую бабушку, про прогулки с Олей, про мультики с дочками. Я слушаю вполуха, даже не пытаясь вникнуть в этот бессвязный поток сознания. По крайней мере, он не отрабатывает на мне болевые приёмы, поэтому я могу хоть немного отдохнуть. Когда приносят еду, он протягивает мне мою пиццу, а сам уходит к стульям. Съев пару кусков, я собираюсь кинуть оставшуюся часть на стол, но пицца Горшка лежит там нераспакованная. Сам он опять курит на балконе, но сейчас его трясёт, как при самой сильной ломке.       Дальше тур идёт не в пример спокойно. Я ухожу со сцены, как только чувствую слабость, и меня не останавливают. Горшок — просто идеальный сосед. Не грузит лекциями, не устраивает дебошей, не вызванивает дилеров. Он предельно сосредоточенно и сдержанно подбирает на гитаре новые мелодии, стараясь начинать и заканчивать свой творческий процесс в разумное время. Меня он на прослушивание будущих хитов не дёргает, и я, наконец, высыпаюсь, несмотря на смены часовых поясов, автобусные переезды и перелёты. По дороге домой Миха на соседнем ряду тихо говорит, как будто сам себе: «Андрюх, когда мы умудрились всё прое….?» Я притворяюсь, что не слышал вопрос. Потому что у меня нет на него ответа.       Агата ведёт меня в парк, прихватив не только Алису, но и Дианку. Я собираюсь катать их с горки, но они тянут меня на поле, застеленное снегом, как огромной периной. Начав скатывать снежок, я почему-то не могу остановиться, и мы лепим гигантское снегочудище. Потом ещё одно и ещё. Потом белочку, Смешариков, Машу и Медведя, Эльзу и Олафа, наших собак и кошек, робот-пылесос, невозможную конфету, мамины кеды, диплом Алёны, бабушкины сковородки и папину серёжку. Мы даём всем звания, вручаем кредитки и проводим между ними интеллектуальные поединки. Потом Агата устраивает нам фотосессию в снежных декорациях, параллельно переписываясь с кем-то по работе. В кафе мы уходим, когда в парке зажигаются фонари. Мне по-настоящему тепло от общения с моими девчонками, и это примиряет меня с необходимостью завтра опять ехать к чёрту на кулички за порцией бодрости. Опыт подсказывает, что долгое спокойствие мне не светит.       Наверное, я не до конца проснулся или весеннее солнце напекло мне голову, и я опять без сознания, потому что в реальности такого быть не может. Я пытаюсь незаметно потереть глаза, но странная компания не исчезает. Вахтанг словил меня у входа на базу и передал, что Горшок просил посмотреть новичков. Если они меня устраивают, то могут приступать хоть сегодня. От такой подводки я ожидал чего угодно, но только не этого. Передо мной стоят Димон — басист из моей несостоявшейся группы, девушка-скрипачка, кажется, Ирина, шапочно знакомая мне по музыкальной тусовке, и невысокий блондин-гитарист, которого я вижу впервые. Все вместе они выглядят так, как если бы я всё-таки решил отделиться и подобрал людей под себя. Мне даже не нужно просить их сыграть, я реально понимаю, как они звучат вместе и по отдельности. Пускай это дурацкий розыгрыш, но мне почему-то почти весело. Вчетвером мы вваливаемся в комнату, и место там заканчивается. Я представляю всех друг другу и говорю, что теперь они тоже часть группы. Миха бросает, что с решением я мог бы определиться и побыстрее.       В зале сквозняк, и я прячу чёрную майку с надоевшим распятием под старую полосатую кофту Фредди Крюггера. Мои ребята, я не могу их воспринимать по-другому, опять лажают на «Северном флоте». Меня это почему-то дико забавляет, и с очередным ляпом я начинаю ржать. Знаю, что всех остальных мы сейчас выведем из себя, но не могу остановиться. А когда они нормально вступают «Куклу колдуна», которую я предложил добавить в программу, удивившись сам себе, ведь мы не играли её уже лет сто, с ухода Каспера, я просто хватаю микрофон и начинаю петь, бегая по сцене. Скинув бейсболку Яше, очки Ренику, выхватив палочку у Поручика, подёргав за щёки Горшка, я дотягиваю песню до конца, прыгая на месте. Когда музыка прекращается, я награждаю долгим монологом воображаемых зрителей и привычным маршрутом ухожу вглубь сцены.       Такая же абсолютная тишина стояла, когда мне понадобился фониатр. Но сейчас я понимаю, что мой голос звучит даже звонче, чем последние пару лет. А может, так хорошо я не пел ещё никогда. Осознание необходимости полноценно отрабатывать вторым солистом придавливает меня пыльным тяжёлым мешком. Кажется, я достаточно разогрелся. Я стягиваю кофту и иду к своим музыкантам доучивать «Северный флот». Всё возвращается к рутине и суровому металлу. Ничего страшного, жить можно. Единственное, что меня напрягает, это Михин взгляд, неотрывно следящий за мной с первого смешка и до сих пор.       Я мокрый насквозь. Кажется, что перчатки с рук я сниму только вместе с кожей. Но это первый концерт после операции, когда я пою от и до. От адреналина шумит в ушах и стучит в голове, но этот стук так давно меня не покидает, что я с ним уже сроднился. Сегодня мне особенно хочется поблагодарить зал, и я долго прощаюсь, почему-то не желая покидать сцену. Как будто впервые получил энергию от слушателей и упиваюсь ей, словно вампир. Зрители расходятся, я наконец иду в гримёрку, но поняв, что забыл кофту на сцене, вбегаю обратно. Подхватывая одежду с пола, боковым зрением я цепляю что-то яркое на заднем экране, может, рекламу следующего концерта. Я поворачиваю голову, чтобы убедиться в предположении, резко выпрямляюсь и больше не могу ни пошевелиться, ни вдохнуть, ни моргнуть.       На меня смотрит шут. Мой шут, которого я нарисовал ещё до армии. Наш старый логотип. Через несколько минут я отмираю, подхожу к экрану ближе, трогаю его, но он не исчезает. И тут до меня доходит, что распятой анархии сегодня на сцене не было. Шут находился за моей спиной весь концерт. Как оберег, как память о единстве двух бестолковых пацанов, как часть нашего сказочного мира. И в этот момент внезапно, как будто после вспышки красочного фейерверка, прояснившего заодно и зрение, грохот в голове стихает. А вместо него на меня обрушиваются все мелодии одновременно. Звучавшие на концерте, вышедшие в альбомах и даже ещё незнакомые. И от этой возвышенной симфонии, как от ударной дозы свежего воздуха, я теряю сознание в очередной раз.       Миха. Ты своими загонами вымотал мне всю душу. Из-за тебя я перепробовал всё, что горит, жуётся и частично даже колется. Из-за невозможности уделять семье должное внимание, я развёлся с первой женой. Я чуть не сдох, высадив стекло в поезде пьяным после очередной ссоры с тобой. Я посетил все сквоты Питера и окрестностей. Я выучил телефоны реанимационных бригад всех городов, где мы побывали. Я научился распознавать поставщиков и искать наркотики лучше полицейской собаки. Я увидел Сида и Нэнси в российских реалиях вживую. Я выслушал от тебя о себе столько г…., сколько не получал от самых прожжённых хейтеров. Ты очень-очень х..вый друг!       Но ты смог меня удержать. И сегодня, когда я очнулся на твоих коленях. И когда я тысячу раз хотел выйти в окно посреди этой черноты, не отпускавшей меня, даже боюсь подсчитать сколько лет. Ты осознал проблему, когда врач рассказала тебе про мою странную депрессию. Ты караулил меня в номере, чтобы я не вскрыл себе вены, пока бреюсь. Ты нашёл меня спящим на остановке, когда я вылетел на улицу в той идиотской майке. Ты допёр, что я под завалами, и не бросил их разбирать, даже когда я окончательно сдался. Ты интуитивно свёл меня с будущей женой, а теперь сделал её своим сообщником в моём спасении. Ты завязал, когда понял, что твоя зависимость убьёт нас обоих. Благодаря тебе я снова слышу музыку. Благодаря тебе я услышал её в училище. Ты и есть моя музыка.       Поняв, что я пришёл в себя, Горшок вытягивает ноги из-под меня и, вставая, спрашивает, какого хрена я опять творю. Но в его голосе больше нет оттенка злости или отчаяния, и пока он не отводит глаза, я вижу в них улыбку. Он пропускает меня вперёд, но перед самой дверью внезапно крепко прижимает к себе за плечи и шепчет прямо в ухо: «Ты тоже очень х..вый друг, Андрюха. Просто невозможный придурок. Ну и музыка, понимаешь, да?» Я не думаю, как он прочитал мои мысли. Потому что знаю, что они сейчас написаны на моём лице. --------------------------------------------------------------------------------------       — Андрей, вам в этом году исполнилось сорок четыре. Расскажите, какие у вас планы на будущее?       — Отметить девяносто.       — На двоих. Но мы не близнецы.       — Я водолей, он лев.       — Валерьянович, ага.       — Бонифаций.       Очередное интервью превращается в дурацкий балаган. Потому что бедная журналистка не может вставить ни единого слова посреди нашего безумного диалога. На моей волшебной поляне осталось ещё невероятно много камней, которые нужно убрать навсегда. Но теперь у меня есть силы. У нас.