***
Во времена, о которых мало кто помнит, когда Нёвиллет только освоился в Фонтейне, мир был совершенно иным. И пророчество не билось в спину, и люди были злее, и он, Нёвиллет, тоже был немного другим. Атаназ — таково первое, но не последнее имя его любви. Его волосы, вспоминает судья с тёплой грустью, потому что горе давным-давно иссякло, тоже были чёрными, собранными в высокий хвост, смоляной рекой обтекающий плечи. Глаз бога ледяной жемчужиной висел на груди и охранял сердце. Так случилось однажды. Нёвиллет полюбил человека, рождённого в огне.***
Первая смерть — тогда он ещё не верил в бессмертие пламени, — лезвием прошлась по глотке и лишила слов. Выходящее за берега море, заседания, свод законов и великий долг, оставленный предшественником, — всё обратилось в разбитый витраж. И тяжело было так, что дышать больно, и на мир смотреть, и жить. В то время, думает Нёвиллет, окунаясь в прошлое, жить очень-очень не хотелось. Что-то переломилось в нём. Горе петлями выкручивало мысли, вязким затекало в нос и уши, лишало дыхания, убивало звуки. Ливни и клубящиеся тучи ставили на колени, прибивали к земле и ломали спину. Фурина обняла его, сжимала крепко на пояснице руки и утыкалась лицом в грудь. Нёвиллет смотрел вниз, на её шляпу, и думал это спасёт меня? — Люди, месье Нёвиллет, — говорила она тихо, наверное, в попытке неумело зашить рану в груди, но только глубже колола иглой, — уходят. Он ведь был любимым твоим представлением. Сохрани память о нём, а потом станет лучше. Вы неправы, мадмуазель Фурина, хотелось ответить, но горло свело, лучше уже никогда не станет. А потом была делегация из Натлана, вечерний дипломатический приём и развязанные алкоголем языки. Была мирная беседа и разговор о традициях, было в нашем народе говорят, что дети Пиро Архонта могут переродиться.***
Натлан был чужим, полной противоположностью Фонтейна. Сухой воздух, неприятное тепло, оседающее на лице плёнкой пота. Нёвиллет шёл, шёл вперед, превозмогая скрипы в сердце. Он не хотел присутствовать на его проводах, видеть, как огонь пожрёт его руки, которые целовать да греть в своих ладонях, его плечи и лик. Говорят, дети Пиро Архонта могут переродиться. Красный ослеплял, но Нёвиллет до жжения в глазах, до слёз — от жара, от отчаяния, от горя, — смотрел. Проводил черты лица в голове раз за разом, каждую деталь — фресками на стенах памяти, отмечал про себя этих век я касался, эти волосы гладил по утрам. Атаназ — ночь в волосах, разводы ледяные и щекотное счастье, — горел долго. Так хоронят всех натландцев, рассказал позже случайный путник, потому что они верят в силу первородного пламени, и была в его словах губящая тоска. Я не вижу, понял Нёвиллет в один момент, чувствуя, как душа истончается от скорби, больше не увижу его лица. Сердце — ошмёток кровавый, — почему-то билось. Нёвиллет не понимал, как с таким можно жить, идти дальше и видеть его отголоски на каждом шаге пути — чёткие в линиях и цветах пятна воспоминаний в тусклеющем сером мире. Огонь ушёл, Нёвиллет остался. Непринятие и утрата вспарывали вены, пустота прокладывала равнины там, где раньше были чувства, выученные по названиям и оттенкам ради человека-искры, человека-льда. Боль вилась в груди. Нет, не в груди. Боль везде: в зареве неба, в душе, в тропах, приведших его сюда. Тогда, в самый первый раз, когда язык сводило от невысказанного, а терпение ещё не осело в его костях, Нёвиллет дрогнул. Время — послушная стрелка часов, застывшая гладь, затихшая песня, — остановилось. Прах взметнулся порывом ветра, резко и без предупреждений, без мгновения для прощай. Пальцы дёрнулись. Если Нёвиллет прямо сейчас поднимет руку, то на ладони останется что-то от его любви. Стемнело незаметно. Нёвиллет пропускал часы сквозь себя, глазами-пустышками — облизанные морем осколки, красивые, бездушные стекляшки, — уставившись в отвратительно тёплую землю. Таким мерзким несмываемым теплом на ладонях остывает кровь, а под пальцами засыпает чужой пульс. Колесо лунное выползло из-за горизонта, обнимало его бережно серебром, застывшего у одинокого алтаря. В серых кратерах мерещилось сочувствие. Уйти не было сил, невозможно. Лечь хотелось на грязные камни и ждать, пока огонь не смилостивится и не заберёт его следом. На кончике языка тянуло, горечью красило губы, но не обреталось в словах. Губы дрожали, в горле — ком прогорклый и погибшие всхлипы. Голос истаял, потерялся, пропал, будто и не было его никогда. В голове абсолютное белое ничего сплеталось с тишиной плачущих рек. Нёвиллету казалось, что его тоже больше нет. Слеза скатывается по щеке. В ней, одной-единственной солёной капле, всё его бессилие и ужас, и сожаление, и скорбь, и вина. Всё его несчастье — в одной капле. Если испить её, апатично мелькает в голове и сразу забывается, можно сойти с ума. За секунду собственная тень растекается вперёд, дрожащая в чертах. Нёвиллет слишком растерян, слишком устал, слишком убит, чтобы постараться понять. За спиной слышится знакомый, ненавистный почти, треск. Почти потому, что внутри луга выжженные и озёра пепла собственных мечт, и только отголосок того, что являлось ненавистью, колыхнулся под диафрагмой. Дети Пиро Архонта могут переродиться. — Владыка Гидро, не лей здесь слёз.***
— Знаешь ли ты, абсолютный Властелин Гидро, — говорила Мурата спустя века и десятки глупых разговоров, плавающим образом обретаясь в мареве огня, — что люди, рождённые в пламени, вечные? Души их вечны, в любви, в стихии, в кругах жизни. — Да, — ответил Нёвиллет, и его глаза заволокло пеленой памяти — лента фотоплёнки, утраченное, но не забытое, — я знаю об этом лучше всех.***
Из раза в раз Ризли (и Артур, и Бастиан, и Альфонс, и Атаназ) находил себя в Фонтейне, каждую жизнь — благословение Крио цеплялось на его одежду. Судьба — злая и насмешливая в мелочах, но добрая в большем, — любовно подталкивала их в нужные стороны, сизой тропой сводила лицом к лицу. Вечной меткой вывела на его душе ты рожден в огне, но принадлежишь морю. У Ризли руки были в мозолях и шрамах, объятые переливом сверкающего льда. Нёвиллет помнит их, как помнит свод законов. Ясно, безупречно. У судьи руки — с подпиленными ногтями и вереницей ожогов-поцелуев под перчатками. Нёвиллет откладывает перо, взглядом цепляясь за бисерную россыпь звёзд. Не нужно напрягаться, чтобы в светящемся шраме неба найти его созвездие. Безошибочно находить его раз за разом привычно, обыденно, так естественно. Хозяин сторожевого пса продолжает жить в изнанке, слушает послания из сожжённых конвертов и смеётся, но где-то не здесь. Стопка у края стола рушится и падает на пол. Писем — любовь, ведущая руку строками, — ряды витиеватых букв — монолог, адресованный мертвецу, — перевалило за дюжину. Нёвиллет собирает их, сдувает несуществующую пыль и убирает в ящик. Когда заканчивается любовь? Никогда, скажет Нёвиллет, ведь даже смерть, бросив понимающий взгляд, косой очерчивает круг.***
Ризли, наверное, чувствовал что-то. Терпкая память жизней, которых он не проживал. Он смотрел временами задумчиво так, с чем-то ведомым лишь человеку, чей век слишком короток. Говорил — прозрачность печали, субтильность горя — я когда умру, ты найди меня следующего. Это — знание дитя пламени. Нёвиллет не видел в нём оттени страха. Высматривал, разворачивал внимательными глазами шелуху с души и — не находил. Таков Ризли в каждом своём воплощении, верный истории страны огня, не боящийся смерти. Раскрывал руки для её объятий, блестящими от адреналина глазами смотрел на Нёвиллета, и улыбка ярким росчерком проходилась по его лицу. В эти моменты было в нём многое от детской, невинной шаловливости. Он мало говорил о месте, которое дало ему жизнь. Может, не знал, работорговцами привезённый в раннем детстве в Фонтейн. Нёвиллет помнит первую поездку Ризли в Натлан, — закрыть глаза и оказаться в прошлом — проклятье и благословение чистой памяти — уже после становления герцогом. Неделя — ровно столько понадобилось, чтобы Натлан — вечный пожар войны, бесплодная земля, открытая одежда, — пустил в нём корни. Он стал отражением тех себя, которых не знал, коридором в прошлое и будущее. Пусть пойдут прахом, говорил он, побрал бы их Шбаланке, и Нёвиллет терялся в веках и каждом из тех, кто был Ризли. Прохладно сегодня, не находишь? — бормотал под нос, и Нёвиллет молчал о том, что погода эта самая обычная для Фонтейна. Чай пил холодным, потому что там всегда жарко. Вечность, обещанная Сёгуном своему народу в Инадзуме фальшива, думал судья, и Ризли рядом с головой тонул в документах. Вечность — в огне.***
— Сколько лет прошло с его смерти? — Мурата лениво лежала на земле, жуя жухлую травинку, и полуденное солнце целовало её загорелые щёки. — Недостаточно для того, чтобы забыть, — ответил Нёвиллет, и его рубашка была расстёгнута на две пуговицы, а брюки закатаны до колена. Он сидел, прислонившись к раскалённому камню. Мурата — турмалиновые реки волос, песни шрамов на теле, — подняла голову, с чем-то неясным смотря в его прикрытые глаза. Брови слегка склонились к переносице. Это редкое выражение её лица Нёвиллет не любил. — Его нет уже... — она замолкает среди фразы, нечто разглядев в нём, и спокойствие моря гладью легло на её лицо. — Впрочем, неважно. Для тебя, Дракон, время — понятие расплывчатое. Время — кружащая в танце лента. Нёвиллет согласно кивает. Пальцы в ожогах слегка чешутся. На губах остывают слова о любви.***
Время — круги лет в глуби древа — ложилось на лицо Ризли мелкими морщинами. Обладатели Глаза бога живут дольше обычных людей, благословлённые властью семерых. Нёвиллет гладит Ризли по седеющим волосам, пока он спит на судейских коленях. Дольше — не значит вечно. Ризли исполнилось восемьдесят, и его жизнь медленно клонилась к закату. Внешность застыла в районе пятидесяти. Он смотрел иногда на Нёвиллета, всё такого же молодого, как и десятки лет назад. Прислонялся своим лбом к его и шептал, смешливо растягивая губы: — Нёви, ты только, пока я не вернусь, Фонтейн не затопи. Поцелуй — пряность и нежность течений. — Я люблю тебя, — говорит Ризли, — и моя душа твоя, пока этот мир жив и даже после. Чужие пальцы проходятся по рёбрам щекоткой — ну что за ребёнок на исходе лет, — и они валятся на кровать. — Я люблю тебя, — слова мягким теплом ласкают губы. Они неспособны вместить всё то, что вмещает драконья душа. Я люблю тебя. Слышишь? Сейчас и через тысячу лет. Я люблю тебя.***
Ветер эфемерной ладонью касается щеки — игривое приветствие Барбатоса, и уводит прах. Нёвиллет не дёргается и не шепчет прощай. Он смотрит вслед таящей серой россыпи и говорит: — До встречи, Ризли. В груди шершавым языком лижет печаль, грудь сдавливает знакомо, но никогда — привычно, в кармане брюк — потухший, совсем не холодный, шар. Сегодня он добавится к остальным — следы существования тех, кому Нёвиллет дарит кусочки своего сердца, бескорыстно и безвозвратно.***
Дорогой Ризли. Как твоё путешествие? Я надеюсь, мир всё ещё удивляет тебя своей многогранностью. В Фонтейне сегодня праздник, горожане организовали фестиваль. Забавно, мне кажется, украсили даже жандарматонов. Ты бы вдоволь посмеялся, будь рядом. Приехали Архонты. Не только на фестиваль, конечно — сначала мы провели дипломатический вечер. Праздник праздником, а межнациональные отношения сами себя не наладят. Анемо Архонт привёз отборные вина и девочку эльфа. Милая девушка, очень понравилась мелюзинам. Знаешь, она часто говорила о господине Кэйе — одном из прошлых капитанов кавалерии Мондштадта. Он был интересным человеком с великой судьбой (она ни разу не сказала Король Каэнри’ах, и в этом кроется вся глубина человеческой и не совсем привязанности). Думаю, вы бы нашли о чём с ним поговорить. Там, в прошлом. Моя жизнь, ты знаешь, как застоявшееся озеро. Постоянна и неизменна. Август, весёлый, но на удивление ответственный парень, очень мне помогает. Вы, месье Нёвиллет, говорит, должны отдыхать, а мы тут разберёмся. Иногда он напоминает мне тебя. Сиджвин тоже заглядывает, она очень выросла. Ты бы, наверное, даже не узнал. Она больше не работает в крепости, открыла свою клинику. И на работу, представь, берёт только мелюзин. Людям нравится, часто захаживают просто поговорить. Сюджвин и работницу для этого выделила, сидит за отдельным столиком возле приёмной. На этом новости заканчиваются. Надеюсь, скоро мы увидимся вновь. С бесконечной любовью, твой Нёвиллет. Белоснежный лист складывается вдвое и отправляется в конверт. Восковая печать — Нёвиллета личная — оставляет на голубом воске выученные наизусть следы. Стук в дверь. — Входи, Август, — дверь открывается, и растрепанный светловолосый юноша вваливается в кабинет. Думается, он никогда не научится должным манерам, но Нёвиллет его не упрекает. Есть в таком отношении что-то неуловимо приятное. — Что случилось? — Ох, месье, я под солнцем весь измок. Парень подходит, протягивая листы документов. — Вам на подпись. Нёвиллет документы берёт, вчитывается в бегущие строки. Перо в руке — продолжение конечности. Размашистая подпись вырисовывается в уголке листа, на строке даты — пустота. — Дата... — в груди неожиданно тревожно вздрагивает, — какое сегодня число? — Семнадцатого мая девять тысяч двадцать восьмого. Вам, кажется, всё-таки стоит взять выходной. Нёвиллет не отвечает. Пальцы немеют. Сотни лет прошли. Он и не заметил. Ризли нет уже... Он смахивает трёхзначное число с мыслей, как остатки неприятного сна. Правый локоть прожигает письмо.***
— Сколько ты ещё будешь ждать, Владыка Гидро? — Пиро Архонт, усевшись на испачканном углём камне, смотрит на него с тихим сочувствием. Пальцы чешутся. — Сколько понадобится.***
Ясным вторником Нёвиллет посещает похороны Августа. Сиджвин говорит, что людская жизнь скоротечна. Когда мудрость лет поселилась в её голосе? Нёвиллет не знает.***
Петрикор процветает. Ещё недавно молодой город севернее Исследовательского института, он уже вмещает в себе треть населения Фонтейна. Нёвиллет собирает уголовные дела в стопку и ставит на полку. У входа в кабинет его окликает Сиджвин. — Месье, вы готовы? Я так давно не была в отпуске! Горячие источники Натлана ждут меня. — Да, уже иду. Письмо в кармане фантомно греет бедро.***
Городской шум приятен слуху. Нёвиллет затерялся в государственных делах — завтра благотворительный приём, вам на подпись, суд признаёт вас виновным, — и выйти на белый свет казалось, смешно, божьим благословением. Неожиданно шершавый асфальт сменяется скользящей поверхностью. Равновесие на секунду теряется, но успешно восстанавливается, так и не дав упасть, поскользнувшись. Под ногами лёд бликами слепит глаза. — Святой Шбаланке, господин, вы простите, — доносится голос из-за спины. Мир — расплывшаяся палитра, яркие мазки, свежий воздух, — застывает и теряется. В горле замирает всё в порядке. — Я ещё не очень хорошо управляюсь с глазом бога, это не специально, вы не подумайте. Обладатель голоса — самого родного, любимого голоса, забытого в разливе времени, выходит вперёд. Сон? Смоляные волосы лезут парню в лицо, но он сдувает их со щеки и виновато улыбается. Ноги прирастают к земле. Глаза у парня знакомые. Сизые. Со шрамом под правым. Нёвиллет хочет броситься вперёд, сделать этот жалкий шаг и коснуться его. Нёвиллет почему-то не может. — Вы хорошо себя чувствуете? Вроде, не ушиблись. Или всё-таки? Парень — призрак ушедшей жизни, идеальное их отражение, страшно настоящий и живой, непонятливо хмурится. — Да, да, всё хорошо, — голос сипит и дрожит чудовищно. — Вы из Натлана? — Оу, это так заметно? — он опускает взгляд, осматривая одежду. — Вы по лицу догадались? Черноволосый мальчик со льдом на кончиках пальцев. Мальчик, рождённый в огне. В жерле страны пожаров смеётся богиня. Сейчас и через тысячу лет. Я люблю тебя.