***
Было тепло. И влажно. Потянулась, выгнула спину, всколыхнув то, что меня окутывало… Послышался всплеск. Я распахнула глаза. — Госпожа! Пожалуйста! Вода. Во всем храме было лишь одно такое место, в которое можно были войти лишь из спальни самого Короля. Его личный онсэн. Обычно тут не мылись — для этого существовали две банные залы. Одна для служанок, другая — побогаче — для наложниц. Вода и полотенца были только в банной зале для наложниц. Я зашипела, пытаясь вырваться из чужой хватки, хлопая крыльями Ураюме во лицу. Мыться я не любила. И расчёсываться тоже. И одежду носить. Неприятно. Непривычно. Некомфортно. Они с удивительным терпением удерживали меня в воде, иногда отплевываясь от чёрных перьев, настойчиво лезущих им в рот. Руки у них сильные, привыкшие к тяжёлой, трудоёмкой работе от рассвета до заката. И удерживать в руках мечущееся существо — человека ли, проклятье ли — для них так же привычно, как и дышать. Мясо вкуснее, если готовить из ещё живого человека. А если не готовить, так ещё вкуснее. Разделать ещё живого человека, очистить от волос и ногтей, а потом подать к столу… Человеческая плоть напитывалась этим неповторимым вкусом ужаса и отчаяния, боли. Частички проклятой энергии наполняли мясо и после их смерти. Становилось более жёстким. Мне это нравилось. Я царапалась и кусалась. Когти и клыки попадали глубоко в плоть, оставляя рваные раны, из которых хлестала кровь, но они даже в лице не поменялись. И хватка их не ослабла совсем. Упрямые, стойкие и ласковые даже сейчас. Их руки не причиняли боль, не оставляли синяков и ссадин. Мне нравились эти черты Ураюме. Это то, чего не хватало большинству слуг в храме. И сейчас я готова была пересмотреть своё отношение к ним. — Пусти! Но, оторвав кусок плоти от них, я чуть-чуть притихла, начав жевать. Вкусно. Ураюме, ощутив, как ослабилось сопротивлением, отвели одну руку. Я смотрела с интересом, уже прожевав кусок плоти. Маленький, между прочим! А мне нужно больше! Они осторожно поставили миску с человеческими ладонями на каменный бортик горячего источника. Вне зоны моей досягаемости. Хотя, если постараться… Я долго думать не стала — потянулась за миской сразу. Ураюме отодвинули её дальше. Я зарычала. — Это моё! — возмущённо хлопнула окровавленными руками по воде. — Сладкое получают только хорошие девочки. Мой взгляд не отрывался от ладоней в миске. Рот наполнился слюной. Запах так и манил, призывал схватить миску, вцепиться зубами в ещё тёплую плоть… Ладошки свежие! Я видела, как сочится кровь, как драгоценные алые капли стекают с краям пачкая камень. — А я всегда хорошая! Отцовская радость! В желудке заурчало. — Конечно, — Ураюме кивнули, улыбаясь так мягко, успокаивающе. — Но сейчас нам надо, чтобы вы, госпожа, спокойно посидели. Пожалуйста. Они всё ещё не требовали. Права не имели. Я облизнулась. — И еда, конечно, в награду нашей милосердной, мудрой госпоже. Да, я такая! Гордо задрав нос, согласилась потерпеть. Я жадно вцепилась в миску, как только Ураюме подали её. И очень милосердно я проигнорировала мягкий, добрый смешок, потому что были дела поважнее. Еда. Ничто в этом мире не может быть важнее еды! Пока я ела — со всей жадностью и страстью — они отмывали мои крылья, а следом и волосы. Передние, укороченные пряди они зацепили страшным орудием пыток, — расчёсками! — не позволяя им лишний раз испачкаться в крови. Я ненавидела эти штуки. Слегка изогнутые, плоские, но длинные, с зубчиками, которыми волосы и расчёсывались… Орудие пыток! Я начала агрессивнее грызть человеческие ладони. Кости под моими зубами нещадно трещали и раскалывались, но так же исчезали во рту, как и плоть. Иногда мне нравилось просто грызть кости — они достаточно твёрдые, чтобы почесать об них зубы. Но и они, конечно, не выдерживали натиска. Ладони закончились быстро, как и кровь. Вкусновато, но маловато. Я облизала всю миску, стараясь не упустить ни одной капли, но всё хорошее заканчивалось. Еда быстрее всего. Пришлось на мгновение оторваться от оставшихся костей, чтобы Ураюме меня умыли, — бе, вода! — и наконец убрали две расчёски, которыми поддерживались вечно вьющиеся, укороченные пряди волос у лица. Они успели расчесать меня быстрее, чем закончилась последняя кость. — Благодарю, моя госпожа. Я гордо отвернулась. — Не забывай моей милости! Я слышала, как отец говорит подобные слова. Мне понравилось, поэтому я запомнила. Ураюме улыбнулись.***
Ураюме облегчённо вздохнули, когда дело было сделано. Пропитанная собственной кровью и водой из горячего источника ткань кимоно ощутимо утяжелялась, прилипая к телу. Подобрав оставленные на время вещи — расчёски, миску, проклятые артефакты — они поспешили уйти. Переодеться, пока кимоно не задеревенело. Их раны заживали быстро, не оставляя ни единого шрама, но кровь и оставшиеся дыры никуда не деть. С неудовольствием пришлось отметить, что это кимоно уже не починить. Разодранное чужими когтями и клыками, перепачканное багровой жидкостью, оно сейчас напоминало половую тряпку. Не по статусу Глава 237. Итэбоши. В огромной, утонувшей в темноте комнате, их встретил мастер. Четыре светящихся краснотой глаза, в которых застыл немой вопрос. Ураюме не смогли подавить тяжёлый вздох. — Дети… Даже во тьме они разглядели ухмылку на лице мастера — острую, злую, прекрасную в своей жестокости. И двигаться не смели, не получив разрешения, но смотрели — не смело, восхищенно, как смотрят люди на далёкие звёзды или восходящее солнце. Как смотрят на алтари божеств и на самого императора. Король махнул одной рукой, отпуская их. Склонив голову низко, они поспешили покинуть покои мастера. Усталость — изнутри — переполняет тело, пытается утопить в вязком, мутном болоте и двигаться становиться невыносимо трудно. Сейчас кимоно кажется неподъёмным грузом, тянущим тело к земле. Каждый шаг — проявление силы воли. Но оно того стоило.***
— Где красивая тётя? Отец посмотрел на меня таким выразительным взглядом, в котором угадывался чёткий посыл. Который я не поняла. — Ты успокоишься или нет? — … хочу красивую тётю! — Так. Тебе рано хотеть красивых тёть. Я оскалилась. — Она обещала показать мне рисование! Надеюсь это вкусно! Он устало провёл ладонью по лицу, испуская тяжёлый вздох. В окутывающей его пелене проклятой энергии, всегда наполненной островатыми нотками ярости, просочилось приятное — почти как человеческое мясо! — раздражение. Я довольно мурлыкнула. Но красивую тётю увидеть хотела! — И вообще она меня накормила! — Ты сегодня заткнёшься? Я зарычала, кинувшись на него. Мои зубы сомкнулись на его ноге. Я старательно цеплялась руками за его штанину, рычала и хлопала крыльями, но это не помешало ему оторвать меня от своей ноги. За шкирку поднял на уровень своих глаз и хорошенько потряс. Я аж язык прикусила. — Ой… — Будет тебе красивая тётя, если заткнёшься и посидишь тихо. Отец смотрел мне в глаза долго, пока я наконец не успокоилась, тихо повиснув. Мне оставалось только согласно покивать. И когда он меня отпустил, я со всей силы его укусила. И отбежала. А победа всё равно за мной! Король проклятий вздохнул устало. Но я в итоге уселась возле его трона. Молча. Решила быть милосердной! Я буду милосердной королевой! Мне оставалось только сидеть, наблюдая за скучной работой отца. Сегодня он принимал просящих. Люди приходили к нему в поисках милости, в надежде избавиться от засухи, разгромить армию захватчиков или же молить о пощаде. Всё, кроме последнего, было скучно. Приходилось сидеть, пытаться держать глаза открытыми, не свалиться, распластавшись на полу… Крайне тяжелое занятие! Особенно когда весь диалог сливался в монотонное бормотание, от которого как раз клонило в сон. Иногда вспыхивающий страх или гнев вырывали из сладкой дрёмы, из-за чего я вскидывала голову и часто-часто моргала, пытаясь прийти в себя. Но этого хватало ненадолго. Я пыталась вслушиваться, скучала, снова впадала в дрёму… А ещё я хотела кушать… Мне иногда виделось во сне ярко красное, истекающее кровью мясо, так аппетитно поблескивающее в свете солнца… Оно ещё так привлекательно пахло! Изо рта аж слюнки текли. Между посетителями отец будил меня щелбанами. И я пыталась откусить ему руку. Сидеть и наблюдать, как к Королю приходят всякая «чернь» — так их называли женщины моего отца — так же скучно, как и учится. Как и заниматься делами своей территории. Да и вообще, работу работать — это для неудачников. Особенно когда тебя не кормят! Кэндзяку на порог храма теперь не пустят ближайшую вечность, да и мне окончательно запретили с ним общаться. Ураюме были чем-то заняты, тётеньки мне не нравились, — только если на вкус хороши были, — другие дети меня раздражали, а больше, в общем-то, не с кем было общаться. Своих учителей я игнорировала принципиально. Скучные, глупые старики. И еду мне не подавали, и спать не давали… В какой-то момент количество просящих сократилось. Вот когда в тронной зале воцарилась тишина — густая такая, давящая — я окончательно проснулась и огляделась. Ничего не поменялось — отец на троне, служанки внизу, почтительно стоят на коленях, опустив взгляд вниз. Смотреть на господ им пока не разрешили. Здесь же было несколько фавориток Короля. Наряженные в дорогие одежды — кошмарные! — и накрашенные. Белые лица, нарисованные хаидзуми брови и, разумеется, покрытые чёрным лаком зубы. Ураюме говорили, что чёрный лак на зубах — символ верности. Отец говорил, что чёрный лак на зубах защищал их от разрушения. В своих одеждах эти женщины выглядели массивнее, чем они есть. Под двенадцатью слоями ткани пряталось маленькое тельце, в котором было мало-мало мяса и много-много костей. А макияж, ко всему прочему, портил вкус… Кошмар. Ничего не изменилось. Я посмотрела на отца. — Будь внимательнее, — только и сказал он. А потом дверь открылась. В тронную залу зашла маленькая девочка. Она выглядела хрупкой и слабой, совсем крохотной на фоне огромной залы, роскошно одетых женщин, трона из костей. Её шея была настолько тоненькой, что напоминала мне куриную. Наверняка, эту шейку было легко было переломить… От неё волнами исходил страх. Лицо её казалось бледнее, чем у наложниц отца, зрачки её нервно сужались, а тело мелко подрагивало. Но девочка держалась удивительно стойко, не позволяя себе реветь или истерить. Даже не описалась. Страх её на мгновение показался каким-то раздражающе знакомым, подобно позабытой, но навязчивой мысли. И вот она колит изнутри, царапает и мешает сосредоточиться… Я отвлеклась, когда в желудке неприятно заурчало. Мысль исчезла, а я вновь начала разглядывать посетительницу. Можно заметить, что она была похожа на меня… Но эта схожесть не бросается в глаза сразу. У ребёнка были золотистые волосы и отсутствовали крылья вместе с этой кольцевой штукой над головой, а глаза — ярко голубые, без завораживающих кругов, но лицо при этом было очень похоже на моё. Я такое лицо видела в пруду. Я тогда испугалась… В смысле первой отреагировала на угрозу и напала, да! Увидеть кого-то в саду, не почувствовав его присутствия — никакой проклятой энергии, никаких звуков, тепла… Оно просто появилось из ниоткуда. Неожиданно, резко и абсолютно резко. Первая реакция — напасть. А потом было холодно. И много-много воды. Когда Ураюме вытащили меня из пруда, вытерли и переодели, объяснили, что это было «отражение». Отражение — это я. Нереальная, иллюзорная, появляющаяся в каких-то специальных «отражающих» поверхностях. Я, но без воли, без проклятой энергии, без характера, без всего… Оболочка. Можно ли называть отражение мной? Я посмотрела на отца. Взгляд всех четырех глаз был устремлён на меня. — Что думаешь? — он подпёр голову одной рукой. Я снова посмотрела на ребёнка. Маленькая, затравленная, но гордая. Голову держит высоко, не плачет, не кричит… Держится с достоинством. Но ответом отцу было моё настойчивое молчание. Он сказал мне молчать, и тогда ко мне приведут красивую тётеньку, а его вот эти хитрости не сработают! Потому что я умненькая. Мне так Ураюме говорили. Отец фыркнул. — Ты можешь говорить. Не заберу я твою «тётеньку». — Ты её создал? Мне так показалось. Не уверена. Не знаю. Он хмыкнул, но ничего не ответил. И как это понимать? Девочка молчала, ибо Король не давал ей слова. — Что нам с ней делать? … он сегодня странный. Очень-очень странный. Я на всякий случай отодвинулась от него подальше. Сегодня отец задавал мне много вопросов, смысл которых был непостижим, а ему это было несвойственно. К тому же он отказывался меня кормить и не позволял мне спать, что тоже было странно. Подозрительно. Неизвестно. Опасно. — Убить! Я устала! Я хочу есть! Я замёрзла! Я хочу спать! Я… Он заткнул меня, положив свою огромную ладонь на моё лицо. Было темно и душно, поэтому ладонь я лизнула. — Сосредоточься, зверёныш. Мою голову насильно повернули в сторону ребёнка, которого уже трясло от вынесенного приговора. Ужас и отчаяние, которые волнами исходили от неё, сладко таяли во рту, подобно мягкому мясу новорождённого ребёнка. Я облизнулась. — Слюни подотри. А я даже не заметила… Утёрла стекающие по подбородку слюни рукавом кимоно. Ну хоть на что-то оно годится! Хотя у меня ещё волосы есть… — Казнить! И подать к столу! Я хочу кушать! Кушать! Кушать! — А если твой отец хочет пощадить её? — … у меня есть второй отец? Он меня покормит? Сукуна, кажется, растерялся. — Познакомишь с ним? Я успела понять, что «отец» — это не плохо. Отец — это тепло. Отец — это безопасность. Отец — это еда. Отец — это веселье. С ним рядом было спокойно, тепло, сыто и весело… Когда он не заставлял меня учиться или работать. Тогда было плохо, опасно, холодно, голодно и грустно. — А как его зовут? А где он? А… Когда девочка протянула ко мне руку, раскрывая рот — в глазах её блестели слёзы — Сукуна махнул рукой. Рука отсоединилась от тела вместе с головой, навсегда заморозив это странное, искажённое выражение на чужом лице. В тронной зале запахло чем-то приятным, родным: кровью и смертью. Я приподнялась, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Я слышала шум собственного сердца — оно стучало быстро, громко, оглушающе. Крылья подёргивались, стремясь раскрыться, поднять моё тело в воздух, приблизить к еде. В желудке неприятно урчало. — Иди уже. Дальше я не вслушивалась. Сорвалась с места, подлетая к свежему трупу, вокруг которого уже начала рассеиваться проклятая энергия. Но страх вместе с зачатками ярости плотно впитался в мясо и кости, придавая незабываемый вкус. Служанки и наложницы упрямо смотрели в пол, старательно игнорируя всё происходящее… Получалось у них плохо, конечно. Их отвращение, их ужас… Жаль, что своих наложниц отец предпочитал есть в одиночку. Я подняла голову девочку, мимолётно заглядывая в её опустевшие голубые глаза, прежде чем осторожно — чтобы не повредить! — вырвать их. Ах, эти мёртвые глаза были прекрасным зрелищем… Пустые, безмятежные небеса. Не такие, как на улице. Другие совсем. Как в изредка всплывающих образах. На всякий случай отодвинулась в уголок, подальше от отца. Не хочу делиться едой. Сукуна оскалился. — Жадный зверёныш. Я тихо зарычала на него, но прервалась. Рычание сменилось чавканьем. Не заслужил он, чтобы с ним едой делились! Через какое-то время от девочки остались одни лишь кости; не любимые мною части внутренностей я уничтожила, чтобы отцу не достались. Он сегодня очень плохо себя вёл! Конечно, будучи милосердной принцессой, я сначала предлагала эти части наложницами, потом служанкам, но те отказались, едва сдерживая порывы тошноты и криков. Ну, я пожала плечами. Отказываются от такой полезной еды по глупости. Не хотят — не надо. Я облизалась, насколько могла. Оставшуюся кровь стёрла рукавом. — Хочу красивую тётеньку! — Опять? — Я молчала! Ты обещал! В конце концов Сукуна распорядился подать ужин сейчас же, поэтому я отвлеклась, но пообещала обязательно вернуться к теме. Когда мы переместились из тронной залы в столовую, все мои планы потерпели крах. Еду всё подносили и подносили, глаза разбегались, а времени на разговоры становилось всё меньше. На улице стемнело, а потому и сам храм окончательно погрузился во мрак. Наложницы уже давно спали, но не служанки. Они были вынуждены как-то ориентироваться в темноте, поднося нам человеческие части тела. Наблюдать за их попытками не упасть и не уронить еду было забавно. Нам не нужен был свет. И ночь ярка, как день. Что-то было не так. Я потрогала свой живот, который сейчас казался больше, чем обычно. Почему-то ни ладони, ни глаза, ни сердца не вызывали аппетита. — Со мной что-то происходит… Сукуна лишь мельком на меня глянул, прежде чем вынести вердикт: — Ты переела. — А? Не поняла. — Ты сейчас не съешь больше, — он подпёр подбородок рукой. — Тебе нужно сделать перерыв, зверёныш. Что-то незнакомое, тяжёлое и грубое — как сухие камни — заполнило грудную клетку. Оно царапало изнутри, выпивало все соки, позволяя силе свободно вытекать наружу. Человечина на столе впервые не манила меня своим запахом, видом или вкусом застывшего в ней страха смерти. А вот отец ел своё удовольствие, намеренно медленно обгладывая кости. Воздух вокруг него был полон веселья и насмешки, от которых в носу неприятно щипало. Почти до слёз. — Что такое? — на его лице разрослась широкая ухмылка. Я опустила взгляд на стол. Больше не съем… Это конец моей жизни… Но это непонятное чувство — камни! — сменилось жгучей, ненасытной яростью, которая подпитывалась его весельем, как пламя — деревом. У меня не было никаких вопросов, лишь одно желание, призывающее к действиям. Я схватила миску с человеческими сердцами и убежала — ушла, скорее — настолько быстро, насколько позволял мне переполненный животик. И спрятала в своей комнате. Никаких сомнений. Устроилась на кровати, наблюдая за своим импровизированным тайником, думая о времени, когда смогу это съесть. Злость стихала подобно буре. Внутри уже ничего не жгло, не полыхало, стоило только сбежать от отца подальше — некому было подкидывать дерево в костёр. Но оставшее место нечем было заполнить. Осталась лишь усталость. Клонило в сон. Под закрытыми веками мне виделись танцующие глаза, поющие сердца, множество истерзанных трупов с пустыми глазницами и море крови. Всё алое, всё насыщенное, вкусное, сладкое… Но образы сменялись. Видела я и отца, и Ураюме, и Кэндзяку… Но в конце показалось огромное, бесконечное поместье с узкими, извилистыми коридорами, в самом сердце которого сокровище таилось. С красными глазами и длинными, чёрными волосами… Сквозь пелену этих образов я ощущала, как по моим волосам скользит чужая ласковая рука. Но мне это могло присниться. Ни разу я не вспомнила о странном ребёнке, которого привели в тронную залу. Её судьба волновала меня меньше, чем судьба служанок — безликих, забавных и ничтожных. Казни не настолько грандиозны, чтобы запоминать их. Только вот вкус её страха застыл на губах. Даже сейчас. И казался он столь ярким, что наполнял даже мои сны. Знаком, как…