Возможно, это были лучшие дни их лучшего лета.
Уже два года, каждый день, встречаясь на месте, которое принадлежало
только им двоим, наслаждаясь морским прохладным ветром, они бродили по длинному песчаному пляжу до самых закатных золотых лучей, играющих на лицах и в глазах друг друга.
Дазай улыбался и шутил, что, возможно, таким будет его последний день. И ведь не самый худший вариант: куда приятнее прощаться с жизнью под свет ласкового солнца, нежели в непроглядной темноте, наедине с холодом, пробирающим до последней косточки.
Накахара хмурился, когда слушал такие изречения. В конце концов, ему это надоело, и тогда он обозвал Осаму «чёртовым самоубийцей». Между прочим, эта кличка успешно прижилась.
Они смеялись, кричали и веселились, ни на минуту не умолкая и не задумываясь о том, что подумают другие, ощущая себя на пике беззаботной ветреной юности. Юность... Верно, ведь ни Осаму, ни Чуя уже никогда не будут так юны, как сегодня.
Радость переполняла их, и в глазах сияли яркие искорки; уголки губ приподнимались в восхищённой улыбке, а голос внутри так и кричал: «Да, черт возьми, мы
счастливы! И никто не может нам помешать».
Неважно, что они ещё дети, что у всего есть конец - всё это меркнет, когда они рядом. Сейчас они дорожили проведённым вместе временем так сильно, как ничем другим. Никогда не говорили, но дорожили и знали это. Дазай и Чуя всё, что есть друг у друга. Вместе они составляют целый мир, недоступный никому, кроме них двоих.
Но, как и всегда, солнце начинает садиться, и тогда приходит ненавистное время расставаться.
Когда-то они были уверены, что увидятся вновь уже завтра, а сейчас не знают, увидятся ли через год.
Теплые оранжевые лучи мягко ложились на лица парней, словно прощаясь с ними: море затихало, а прозрачные волны успокаивались. Только гнетущее молчание всё больше давило на плечи. Они, будто бы обречённые на многолетние пытки, медленно оттягивали момент расставания, шагая по уже холодному песку, с каждой секундой всё дальше отдаляясь от места, что связывало их.
— Никогда бы не подумал что ты, такой идиот, мог стать для меня кем-то близким, — Чуя просто не в силах сказать большее. Внутри будто что-то умирает и даёт о себе знать глухой тревогой. Он хочет казаться уверенным, но голос отбрасывает его на шаг назад, указывая на совершенно обратное.
– Взаимно, слизняк. – Осаму усмехается. Сегодня он слишком нерешительный, чтобы произносить прощальные слова, а мыслей в голове так много. Облечь всё это в человеческую речь слишком тяжело. Чуя действительно дорог ему. Этот маленький человек с рыжей макушкой не просто друг, нет. Он нечто большее.
– Чертова скумбрия.
Накахара, словно в попытках сдержать слезы, оглянулся по сторонам. Нет, он не плакал, но отчаянно о чём-то жалел; хотел что-то сказать, но вряд ли смог бы выдавить из себя всё это сейчас.
Осаму невероятный человек, подаривший ему беспечную юность. Осаму лучшее, что с ним когда либо случалось, но Чуя промолчит. Промолчит и оставит недосказанность витать в воздухе.
– Что ж.. — начал Дазай, устав он некогда любимой умиротворяющей тишины. – Прощай.
– Идиот. «Прощай» люди говорят, если больше никогда не увидятся, – будто бы из обиды Чуя ударил его кулаком в плечо, ведь верил, что однажды они снова проведут вместе ещё одно лето. – До встречи.
Чуя такой чувствительный, такой добрый и хороший. Осаму не может сдержать улыбки. Он тоже верит, что всё это когда-нибудь повторится.
– Ну, тогда до встречи.
***
В следующий раз они встретились через пять лет, провожая ещё одно жаркое лето, которое вскоре обернётся лишь дорогим сердцу воспоминанием. Воспоминанием, которое надолго запечатается в памяти и будет сниться длинными ночами, отзываясь скрипом в груди.
Тягостное молчание висело в воздухе до тех пор, пока Дазай внезапно не засмеялся. Непонятно, что именно его рассмешило: глупый вид Накахары или эта неловкая атмосфера.
– А ты, я вижу, как был мелким, так и остался.
– А ты, я вижу, — саркастическим тоном начал Чуя, – как был идиотом, так и остался.
Верно, они всё те же. Всё те же родственные души.
Наконец им удалось превратить быстротечный вечер в некую иллюзию счастья, которую они оба заслужили. Ведь все заслуживают счастья.
На пустом пляже вновь раздался смех. Утерянные года отмотались назад, и они снова стали беззаботными, легкомысленными подростками, у которых впереди ещё целая жизнь
и целое лето. Рядом они могли чувствовать себя живыми. Рядом они были собой и могли мечтать, бояться, смеяться
и молча любить.
Грязно-оранжевый закат снова опускается на горизонт.
И вот всё повторяется. Как и тогда, когда им было по семнадцать. Они шли по остывшему песку и вспоминали прошлое: где-то сожалея о несбывшемся, а где-то чувствуя ностальгию, терзающую сознание. Осаму с грустью вспоминал, как Чуя с намокшими глазами толкнул его в плечо и попрощался. Ему хотелось всё вернуть, но не промолчать, как в тот раз, а сказать хоть что-то значимое. Хоть что-то... И почему это было так сложно?
Снова это чувство, которое всё так же, как раньше, медленно покидало их сознание. Что-то всё-таки изменилось. Им уже не по семнадцать, а календарь показывает тридцать первое августа.
– До встречи? – его губы подрагивали, и от чуть приоткрытых ресниц отражалось заходящее солнце. Он хотел, чтобы сказанное было правдой, однако ком в горле не давал сказать ни слова, а Чуя хотел сказать так много...
– До встречи, – ярко улыбается Осаму, и Чуя ненавидит это. Эту улыбку, которая никогда не предвещает ничего хорошего. Но она всегда такая искренняя и солнечная, предназначенная ему одному, что невольно хочется улыбнуться в ответ.
Трудно найти слова, когда действительно есть, что сказать.
Эрих Мария Ремарк.
Один из них этой ночью умрет, и он знал это. Чувство скорой утраты, как и тогда, затаилось далеко под хрупкими рёбрами. Они хотели продлить это лето ещё хоть на одну минуту; запечатлеть в памяти последний миг и остаться здесь навсегда. Они знали, что теряют друг друга, но ни один не хотел этого признавать. Лишь безлюдный пляж, на чьём песке были написаны имена уходивших, знал, как дороги они были друг другу, как страшно им было расставаться, и что больше
никогда они не появятся здесь
вдвоем.
