Пресмыкательство

      Брожу по дому около получаса, пока набираюсь смелости попросить его о помощи. Поправляю волосы, поднимаюсь наверх, робко стучу в дверь. Стараюсь выглядеть уверенной, перебираю в памяти все слова, что успела выучить. Он смотрит на меня пристально. Я начинаю запинаться.       Вода брызжет из крана во все стороны. Подвернув рукава рубашки, он принимается за дело. Я отхожу, наблюдаю за ним со стороны. Разглядываю широкие плечи, крепкие умелые руки, точеный профиль. Его расквартировали здесь четыре месяца назад. В первую встречу я не смогла рассмотреть его как следует, все время пялилась в пол. Теперь я смотрю на него без стеснения. Почти. Вспоминаю, как в первые ночи запирала дверь в свою спальню на ключ и придвигала к ней грузный деревянный комод.       Кран утихомиривается.       — Нужно поменять здесь все подчистую, хозяйка. Завтра захвачу нужные детали. Пока будет так. Не дергай тут сильно.       Киваю в знак согласия. Привожу в порядок кухню.       За окном давно уже темно. Кошусь в сторону бутылки вина и пачки сигарет. В комнате глухо скрипит старый патефон. Избавляю его от мучений и решаю лечь спать раньше обычного. Думаю о нем. О его взгляде, показавшимся мне... заинтересованным? Стараюсь забыть о бессоннице, проваливаюсь в сон. Под боком копошится, устраиваясь поудобнее, Ава.       Чувствую, как из глубины сознания до меня доносится до отвращения знакомый голос. Пытаюсь пошевелиться, сбросить с себя удушающее давление. Размахиваю руками в вязком мокром сумраке, словно под толщей воды. Слышу его тяжелое дыхание и свой учащенный пульс. Юрген наваливается сверху. Скользит липкими ладонями по всему телу. Резко вздрагиваю, открываю глаза. Хватаю ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Пытаюсь отдышаться. Сорочка вся мокрая от холодного пота, волосы спутаны.       Медленно бреду на кухню. Залпом осушаю налитый до краев стакан вина. Морщусь от кислого едкого вкуса, обжигающего горло. Возвращаюсь в постель. Ворочаюсь с боку на бок, маюсь полусном. Понимаю, что утро снова начнется с головной боли и горького кофе.       «Как язык у тебя поворачивается, Эмма? Как ты только додумываешься до такого? Был бы жив отец, он выбил бы из тебя эту дурь!» Голос матери, недоуменный и надменный, откликается эхом, дребезжит, как старая рессора, растворяется где-то в глубине дома. «Не вздумай болтать об этом где-то еще! Не позорь нашу семью!»       За окном стучит по дороге груженная пустыми бутылками тележка. Хрипло подвывает соседский пес. Еще пару минут — и займется рассвет. За спиной тихо посапывает Ава. До боли сжимаю веки, пытаюсь унять дрожь, засыпаю...       «Принеси мне воды...» Ее голос с годами делается все недовольнее. Даже ослабленный долгой изнурительной болезнью, он все также беспощаден. «Пей!» Шум во дворе отвлекает меня. Выхожу наружу. Офицер щелкает каблуками, берет под козырек. Рука в черной кожаной перчатке держит конверт. Он протягивает его мне. Произносит речь о храбрости, победе, фюрере и славе великого рейха. Я почти не слушаю его, но все понимаю. Мне становится легче... легче... легче... Я больше могу не бояться. Возвращаюсь в дом. Передаю конверт матери. Не хочу ее щадить. Она скулит и плачет несколько недель подряд. Я демонстративно делаю вид, будто ничего не случилось. Молча ношу из-под нее горшок, кормлю из ложки. Отказываюсь говорить о Юргене. В извещении о его смерти указано, что он погиб где-то под Воронежем. В сущности, мне без разницы, где именно. Когда я говорю об этом матери, она проклинает меня на чем свет стоит.       Очередной сон соткан из тревожных воспоминаний. Чувствую, как болят глаза, скулы, лоб. Слышу шаги на лестнице, шум мотора во дворе. Когда я просыпаюсь окончательно, дом уже пуст. Сажусь на кровати, долго смотрю в одну точку. С трудом заставляю себя подняться на ноги. Осознаю, что целый день свободен. Выходные случаются редко, и мне следует заняться стиркой и уборкой. Но сил совсем нет.       Долго стою у плиты. Жду, когда закипит кофе. Добавляю щепотку соли. Выпиваю чашку, затем другую. Обжигаю язык.       Замачиваю в тазах белье. Иду наверх с чистыми полотенцами и наволочками. Открываю дверь в его комнату. Улавливаю знакомый запах одеколона. Замираю на пороге. С фотографии, появившейся на углу стола у самого изголовья, на меня смотрит красивая молодая девушка. Большие выразительные глаза, пышные волосы уложены в изящную прическу, пухлые, изогнутые в полуулыбке губы, белый кружевной воротничок. Какая красивая! К горлу подступает ком. В смешанных чувствах спускаюсь к себе. Понимаю, что полотенца и наволочки принесла обратно.       Долго хожу взад-вперед по двору, грызу ногти. Чувствую себя смешной и жалкой. Все время думаю о девушке на фотографии. Подруга? Невеста? Жена? Что, если она приедет к нему сюда? Ко многим советским офицерам приезжают семьи.       Собираюсь на рынок, чтобы отвлечься. Тащу с собой самую большую корзину, какую только нахожу в доме. Бесцельно сную между торговыми рядами с посудой, крупами, одеждой, пучками сушеных трав, книгами...       — Будь моя воля, я бы эту Неметчину паскудную с землей сравнял бы! — громогласно произносит, обращаясь к товарищу, какой-то военный с целой выставкой орденов на груди, прицениваясь к товару у мясного прилавка.       — Посторонись! Не пройти! — протискивается мимо меня старуха.       Так ничего и не купив, ухожу слоняться по городу, волоча за собой злосчастную корзину.       Домой возвращаюсь во второй половине дня. Вожусь с готовкой. Не могу выбросить из головы фотографию у его изголовья. Понимаю, что всегда презирала любовь, потому что еще ребенком видела только темную ее сторону. Грязную и извращенную.       Слышу, как во двор въезжает машина. Сегодня он возвращается раньше обычного. Ава сломя голову несется его встречать. Когда он уходит наверх, оставив в прихожей инструменты и детали для замены крана, она увязывается следом.       Я благодарна ей за это. Теперь у меня есть предлог подняться к нему.       Завариваю крепкий чай. Ставлю на поднос кружку. Отрезаю кусок манного пирога. Медленно поднимаюсь по лестнице. Дверь в его комнату приоткрыта. Я заглядываю туда, но никого не нахожу.       — Часто сюда приходишь? — раздается голос за моей спиной.       Вздрагиваю, оборачиваюсь, опускаю глаза вниз. Пуговицы на его гимнастерке расстегнуты. На шее висит полотенце.       — Проходи.       Переступаю порог. Ставлю поднос на стол, бросаю взгляд на фотографию.       — Садись, — говорит он и придвигает чашку с чаем ко мне. — Почему ты всегда такая изможденная, Эмма?       Я вздрагиваю, когда он произносит мое имя. Забываю разом все слова и не нахожу, что ответить. Смотрю то в пол, то снова на фотографию. Тереблю руками передник.       — Это Анечка, моя жена, — произносит он, перехватив мой взгляд.       — Где она? — спрашиваю я.       Он достает портсигар и крутит его в руках. Я впервые замечаю седину в его волосах. Смотрю на его руки, обветренные, с проступающими венами.       — Мы поженились в тридцать восьмом. Каждую весну я бессовестно уничтожал все кусты сирени в нашем городе, чтобы она могла уставить букетами весь дом. Она обожала сирень… А в сорок первом я разгреб землю голыми руками, чтобы в последний раз прижать к груди ее тело. Ползал... в той яме. Пытался отыскать ее в куче окоченевших трупов... Она была совсем без одежды. При одной мысли о том, что с ней делали и сколько их было…       Он говорит и говорит. Никогда не думала, что он может быть таким многословным. Даже понимая сказанное через слово, я осознаю весь ужас произошедшего. Поднимаюсь и ухожу вниз. Стою, прижавшись спиной к стене. Глотаю слезы. Думаю о том, что наши демоны никогда нас не оставят.       Возвращаюсь к нему наверх. Он сидит, обхватив руками голову. Я подхожу ближе. Совсем близко. Опускаюсь на пол у его ног.       — Ты ми-ня ни-на-ви-диш? — спрашиваю я.       Он смотрит мне в глаза. Прикасается к моей щеке, гладит волосы. Впервые я не завидую Аве. Хотя бы сегодня он мой...