Океан в твоих глазах

      — Вы когда-нибудь чувствовали, как медленно отслаивается кожа с сердца?       Леа не дура. Она знает, о чём спрашивает этот мужчина. Она знает, на что он намекает — ведь видит её насквозь. Даже кости ломит от жутко пронзительного взгляда — острая резь медленно спускается к ледяным пальцам, которые изо всех сил сжимают стакан с виски — не женский напиток, но ей как-то всё равно. На неё косятся, шепчутся прямо за спиной и облизывают глазами, пытаясь зацепить любую мелочь — начиная голым безымянным пальцем и заканчивая мелким сколом на его ногте. А у Леа в груди сгусток кислого чувства, эродирующего все внутренности — остаётся лишь расщепленное до атомов сердце, заходящееся в мелкой панической дрожи, и голая полость грудины. Куран не покидает настойчиво-цепкое ощущение, что она — цирковая обезьянка здесь, пришедшая на потеху собравшейся публике. Зачем вообще пришла? Казнь, которая могла бы и не состояться — здесь всё было на её совести. И зачем?..       Из-за кого? — так будет точнее.       И сейчас Куран злилась на саму себя; у неё ни силы, ни гордости, ни того, что можно было бы назвать хотя бы слабым проблеском характера — ничего не осталось. Кроме любви. Ненормальной, странной, совершенно иррациональной любви к такому же ненормальному человеку.       — У сердца нет кожи, — качает головой Куран, пригубив стакан. Гладкие края не впитают в себя кислую желчь, выступившую на языке, не смоет её и терпкий вкус джулепа. В горле уже характерно почëсывает — предзнаменование скорых слëз, вовсе не крепкость алкоголя.       Веки у неё опускаются медленно, и поднимаются также. За секунду ничего не меняется совсем — только внутри ещё один слой выдержки раскалывается. Всё тот же зал. Всё те же лица. Всё та же боль внутри — она сродни патологии: её не вывести лекарствами, не заглушить алкоголем, не выжечь плазменно-лазерной терапией.       Она всегда с ней — но не как подруга, а как цепь, которую никак не снять с запястий.       — Ещё как есть, Куран, — мужчина сверкает глазами — один у него чёрный, а другой навечно заплывший бельмом — и сверлит её взглядом куда мощнее, чем собственная тревога. — Не стоит лгать мне. Я знаю, через что вам пришлось пройти. И сейчас вы держитесь стойко. Ваша выдержка заслуживает уважения.       — Её не хватит на весь вечер, — натянуто-дрожащая улыбка расплескивается на её лице, но уголки губ через несколько секунд опускаются обратно. Дрожью теперь всё лицо заходится. Она чувствует, как к глазам подкатывает горячая влага — предательство самой себя, никак иначе. Леа плавным движением откидывает назад ровную копну крашеных чёрных волос и поворачивается спиной к гостям. На ней — шёлковое бордовое платье на тонких бретельках, мягко облегающее всю идеальную фигуру. Бывшая или нынешняя — ни одна из женщин Рана никогда не была уродлива. Леа — тоже.       — Вы просто стали жертвой обстоятельств.       — Нет, господин Хитто, — надрывно-отчаянно просипела Куран, растягивая полные красные губы в горькой ухмылке. — Я стала жертвой собственной глупости. Доверила свою душу тому, кто не в силах совладать и своей. В итоге он забрал у меня всё.       — И ничего не оставил взамен? — Какучë вскинул чёрную бровь и дёрнул одним уголком губы. — На Рана не похоже.       — Зря я сюда пришла.       — Иногда мы любим делать из себя жертв, — его сухая рука легла на обнажённое плечо девушки. Под ладонью Хитто отчётливо ощущал нежный воск её кожи, напряжённые сплетения мышц и смертельный холод. Словно её сверху донизу заполнили ледяной крошкой. Оказывается, сплетни — совсем не ложь. После разрыва связи люди становятся холодными. Не фигурально, а буквально. И это пугает до ломоты где-то в застывших, уже неподвижных сухожилиях его сердца. — Жертва — хищник. А есть середина, как вы думаете?       — Нет, — без малейшей заминки отвечает Куран. — Умри или убей. Сидеть в стороне не получится.       — И вы никогда не пробовали поменять свою роль?       — А зачем? Быть жертвой гораздо удобнее, чем хищником. Да и любом случае я оказалась бы добычей: есть люди, которые могут загрызть меня, если я вдруг подумаю показать когти.       — Теперь я понимаю, почему Ран выбрал не вас.       — Почему?       В обсидиане его глаза мелькнуло что-то, отдалённо напоминающее тоску.       — Вы сильная. А он — нет.       — Я не понимаю, — медленно проговорила Куран, переведя взгляд на свою ладонь, крепко — до побелевших комьев костяшек, натянутых сухожилий и синих ручьёв тонких вен, — сжимающую стакан. Рябь на самой поверхности дрейфовала — расходилась кругами, вызывая неприятную резь в глазах. Две слезинки скупо капнули прямо туда — и растворились бесследно.       — Не обязательно понимать человека. Достаточно принимать его выборы — не все, но большинство, — Хитто убирает руку с её тонкого плеча. На этом месте Леа чувствует холод. Кусачий. Яростный. Беспощадный. Ей нужны были эти прикосновения, но вот только от другого, совсем другого человека. Даже спустя столько времени. — Думайте о его выборе как о том, что это было сделано ради вашего же блага.       — А если я пойму? Может, тогда разлюблю?       — Не говорите о том, чего не случится. Дышать-то вы можете и без него. Больше человеку ничего не нужно.       — Или найти ему замену, верно?       Леа не хотела делать Какучë больно. Это вырвалось само собой, без предупреждения: и девушка даже не понимала, что переворошила его нутро, словно осиное гнездо, и оттуда вылетели осы ядовитыми воспоминаниями, чтобы ужалить его сердце, отравляя.       Она была отчасти права: если понять человека, которого любишь, можно ли его отпустить наконец и навсегда? Какучë никогда не понимал Изану — но следовал за ним, словно слепой котёнок.       Что с ним делала эта связь? Во что она их превратила? Кем он стал, когда потерял его? Смеет ли он вообще говорить что-то этой потерянной девушке?       — А я не могу, — продолжала говорить Леа. — Не могу найти того, кто смог бы согреть.       — Он выбрал не вас. Примите это и живите дальше. Не уподобляйтесь мне.       — Она вас тоже оставила? — размытые глаза впились в него взглядом. От влаги её радужка казалась совсем уж причудливо-невероятной. Глаза выброшенной на берег русалки. Водоросли зелёных подтëков вокруг зрачка, серо-бурая мякоть, по ободу фиалковый — какая-то невероятная смесь цветов и бликов в её глазах. Будто бы целый океан вперемешку с космосом. И странная, отчаянная тоска — в её глазах можно было легко захлебнуться. Наверное, поэтому Ран и оставил Куран. Не хотел, чтобы место тоски сменило обожание — Леа не из тех людей, что могут любить сильно. Они любят самозабвенно — себя забывают ради истинного, а Ран не из тех людей, что могут позволить любить себя до умопомрачения.       Просто они оба неправильные — рано или поздно, но сломались бы рядом друг с другом. Как будто он сам не страдает от своего выбора. У него выдержка и актёрское мастерство всегда было на высоте — в этом Хайтани всегда был лучше, чем Куран.       — Он, — поправил Какучë, и, перехватив её удивлённый взгляд, улыбнулся кончиками губ. — Он мёртв. Но даже когда он был жив, я не сильно его понимал.       — А если бы вы его поняли?       — Возненавидел бы. Потому что у нас всегда были различные взгляды на жизнь. Но это мне не мешало.       — Вы не успели его возненавидеть, — язык поспешно облизал пересохшие губы. — Мой отец говорил, что лучше умереть, любя, чем жить, ненавидя. Особенно самого близкого человека. Но мне кажется, что всё совсем наоборот.       — Даже если так, всё только в ваших руках, — Хитто перевёл взгляд за её спину. Лицо его исказила гримаса усталой радости — а Куран застыла каменным изваянием, боясь шевельнуть даже пальцем. — Ран и Джесс уже здесь. Смотрят на ваши картины.       — Он знает, что они — мои?       — Конечно. Помнит.       Наверное, каждую.       Легче не стало. Комок горечи встал поперёк горла, давя на тонкие стенки гортани. Леа спиной чувствовала взгляд своего истинного.       Бывшего истинного, потому что он выбрал не её.       — Давно не виделись, Леа, — мямлит Джесс, пряча огромные серые глаза, и натужно улыбается кончиками губ — ей стыдно, ей страшно, ей не по себе. Ран в контрасте спокоен. Не улыбается, без хитрецы и издёвки на лице, смотрит ясно и прямо. Повторяет фразу своей жены, а Куран скрипит сиплым голосом:       — Очень... Рада вас видеть.       Счастливыми? Радостными? Спокойными?       Такими, какой сама она никогда не будет?       Одна мысль о том, что его руки, некогда ласкающие её самые чувствительные места, теперь лежат на талии другой девушки, медленно отравляет. Не отрезвляет даже. Сглатывая слëзы, Куран смотрит на объëмный живот худенькой Хираты. Где уже бьётся сердца его первенца. Где уже есть новый член их семьи — а она всегда будет лишь давним воспоминанием, которое омрачает их жизнь, пусть даже Куран и не лезет в неё.       Воздуха катастрофически не хватает.       — Ты невероятно талантливая, — ровным голосом произносит Хайтани, еле глядя на неё. Осматривает картины и часто останавливает взгляд гелиотроповых глаз на жене и её животе, пока Куран не отрывает взгляд от носков собственных туфель. Как же глупо. Она, зная, что Ран будет сегодня здесь, даже оделась красиво. Думала, что привлечёт его внимание. Думала, что он поймёт, какую девушку упустил.       Думала, что сегодня они сойдутся по-новой, и плевать, что между ними теперь ничего, кроме воспоминаний. Много кто говорил ей: забудь, оставь это в прошлом и никогда, никогда не вытаскивай на свет. Вся проблема в том, что если Куран оставит и откажется от воспоминаний, у неё совсем, совсем ничего не останется. Ничего ценного и значимого для других — на себе Леа уже давно крест поставила.       Кроме боли и нерастраченной, никому не нужной любви. Даже связи нет — её уже выжгли из души под ультрафиолетом. Ничего нет, кроме вечной любви, которая не приносит ей ничего, кроме боли. Ничего, кроме бессмысленно-ненужного.       Дай мне жить, — молит безмолвно Куран прикрывая веки. Не замечает взгляда, которым одаривает её Ран — скомкано-растерянный, пугающе горький. Не замечает, что Хитто качает головой, высказывая своё неодобрение. Не замечает, как Джесс отчаянно пытается привлечь внимание мужа.       Ничего не замечает.       — Здесь твои картины смотрятся лучше, чем в мастерской, — беспощадно пригвождает её к стене воспоминаний Хайтани.       И Леа вспоминает — против воли, но всё же. И чем усерднее она старается их отогнать, тем сильнее они окутывают разум.       Не только то, как она часами корпела над рисунками. Как они занимались любовью — прямо там, на светлом деревянном полу, уставленном красками и холстами картин. Тогда Леа ногой нечаянно задела банку с фиолетовой краской. Она разлилась по пол, испачкав не только их, но и некоторые наброски. Помнит тот холст с отпечатками их тел — завёрнутый в ткань, сейчас он пылится где-то в углу. Помнит, как рисовала его портрет карандашом. Куран физически не может вынести этого вида, не может принять то, что их счастье разрушило появление Джесс.       Или выбор Рана.       — Ты молодец, что решилась выставить их на публику.       — Места стало мало, вот и решила продать тем, кому нужнее, — пожала плечом Куран, осушая стакан с остатками виски — она словно чувствовала солью на языке две свои слезинки, канувшие в алкоголь. Ран окаменел — лишь нос дёрнулся непроизвольно, выдавая его бешенство.       Вы когда-нибудь чувствовали, как с сердца слезает кожа?       Да. Каждую секунду своей жизни.       — А куда пойдут собранные средства? — перевела тему Хирата.       — Поеду в Грецию, — Леа слабо улыбнулась, не глядя на жену Рана. — Давно мечтала туда слетать.       — Это прекрасно. Ты одна или с Хикари?       — С Ромару, — выдаёт Куран отчасти мстительно. Ран должен помнить это имя. — Будем работать и отдыхать. Картины сами себя не напишут.       — Ты и их будешь продавать? — встрял Хайтани.       Куран, не глядя на него, проскрипела:       — Думаю, да.       — Тогда я могу попросить тебя отложить одну — самую лучшую на твой взгляд? — Ран сощурился, глядя на одну из картин. Мазки красного на тёмно-синем — этот закат был одним из самых красивых, которые они наблюдали оба. Вместе. Провожали день на крышах, встречали вечер в каком-нибудь кафе, пускали ночь через открытую форточку, а потом горели на кровати в пламени любви.       Он ведь тоже это помнит. Тоже.       — Нет.       — Я дам столько, сколько захочешь.       Жаль, что только деньгами. Леа хотела его самого, а не то, что он может дать.       — Нет. Я не продаю то, что считаю лучшим для себя.       — Но...       — Ты говоришь о просьбе, в которой я тебе отказываю. Не стоит настаивать — можешь выбрать те, которые будут выставлены на продажу у моего агента.       — Как скажешь.       У него тон сухой — Леа знает, что Ран раздражён. Он никогда не терпел отказа — и сейчас ему пришлось наступить самому себе на горло, чтобы не сказать что-то гадко-едкое, что разбило бы её — расходящуюся глубокими трещинами, — вдребезги, не оставив лишь острую хрустальную крошку. Почему он её берёг?       Потому что оказался обманщиком. На месте Джесс должна была быть она.       Но Леа была совершенно другой. Надломленной лозой — она стремилась к солнцу, хоть и знала, что трещина не может в полной мере позволить ей украсть тёплые лучи, а лишь их часть. Солнечные брызги, которые совсем недолго грели, очень скоро перестали доставать до неё.       Леа не умеет любить нормально. У неё внутри — гуща переплетённых ржавых проволок, которая искрится лишь тогда, когда есть тот, кого любить. Куран не умеет любить себя — и всё своё нерастраченное тратит на других людей, привязываясь к ним всей своей больной бескрайней душой. Ран не хотел быть ей оплотом — потому что нести в себе две жизни вместо одной для него слишком сложно. Потому что он со своей жизнью и душой совладать не в силах, что говорить о ещё одной? Он не хотел видеть, как самый дорогой человек становится его тенью и призраком. Не хотел разбивать её жизнь — поэтому пришлось разбить сердце. И не только одно.       Джесс не такая. Она не сломанная. Целая и здоровая. А у Куран сердце до ядра простужено — в каплях зрачков у неё плещется пустота, которую она заполняет другим человеком. Но должна только собой. Поэтому он не выбрал её — потому что иначе его Леа перестала бы быть собой настоящей. Такой прекрасной. Такой хрустально-чистой. Той, которую он любил и любит.       Они уходят быстро — то здесь, то там разговаривают с другими людьми. Ярмарка тщеславия и лицемерия — не больше, не меньше. Собрание грязных ублюдков, которые не в силах познать настоящее.       Воздуха катастрофически не хватает.       На балконе ей и дышится, и плачется гораздо легче. Ветер играет с прядями её волос — чёрных, длинных, блестящих. Ненастоящих. Всегда — и у неё, и у Рана волосы всегда были с примесью лжи.       — Разве я ушёл от тебя, чтобы ты стала такой?       Голос ошпарил её кипятком — слезала кожа уже не только с сердца. С разума, с выдержки, с тела. Под его свинцовым взглядом она чувствовала себя обнажённой — и в этот раз этот факт не приносил ничего, кроме боли.       Еë стало слишком много в жизни Леа. А боль Куран ненавидела. Даже больше, чем связь.       — Тебе лучше уйти, Ран, — перехватив левую ладонь правой, произносит Леа. Наспех налепленная на лицо гримаса безразличия уже пошла густыми надломами.       — На тебя смотреть тошно, — беспощадно подстегивает Хайтани — на сердце остался алый след. — Где твоя гордость, Леа?       — А где твоя любовь ко мне?       Ран не потерял контроля — он здесь мужчина. Это чувство было не жалостью, а тоской. Ему не нравилось смотреть на такую Леа. Совсем не нравилось.       — Я всегда учил тебя знать себе цену.       — У меня появляется цена только тогда, когда я рядом с тобой. Остальное не имеет значения, — скучающим тоном оповещает Леа — если бы слова вообще имели значение. Они уже совсем, совсем ничего не значат.       — Ты идиотка, — только и выдыхает Хайтани, прикрывая глаза.       — Хоть в чём-то ты прав.       — А я ещё люблю тебя. Лазерами это уже не выжечь, верно? — припоминает он ей её же фразу, которая тогда сильно оглушила его.       — Ты всегда хотел знать, отдельны ли связь и чувства? Теперь нашёл ответ на вопрос, поздравляю, — язвит Куран, пока внутри всё трясëтся от жгучего чувства несправедливости.       — Тебе всё равно на то, что я люблю тебя?       Нет. Совсем не всё равно.       — Да. Какой от этого толк, если ты — не мой?       — Я никогда никому не принадлежал.       — Ты знаешь, я не об этом.       — Смысл не имеет никакого значения, Леа, — Ран не может не произнести её имя с придыханием — никогда не мог. — Ты или Джесс — я никогда не буду чьим-то.       — Потому что иначе будешь следовать маркам Вселенной? — язвительно-горько выплëвывает Куран. — Всё время пытаешься доказать всем свою независимость, свою силу и власть. А на самом деле зависишь от своих принципов и загонов. Созависимость с самим собой — это нонсенс, чëрт возьми. Но даже сейчас я не могу тебя возненавидеть.       Растаяли те дни, когда были теми люди, что мечтали о любви. Сейчас в приоритете другое. Но всё равно любви хочется. А кому нет?       — И что твои слова сейчас изменят?       — Ничего. Поэтому уходи. Тебе меня уже не переделать, — Леа изо всех сил сжимает челюсти, прикрывая глаза. Рука его застывает где-то на полпути к тонкому плечу — напряжение, исходящее от Куран, заставляет его опустить руку и сжать ладонь в кулак.       — Если не перестанешь, то сдохнешь, — скалится Ран, разворачиваясь к дверям. Разговаривать дальше уже нет смысла — на них и так слишком косо смотрят. — Я просто хочу, чтобы ты улыбалась, сука. Больше ничего.       Он захлопывает дверь слишком сильно — до высокого звона стекла в оконных рамах.       И Леа не знает, что так пронзительно трещит — стекло или же её сердце, с которого так мучительно-медленно слезает кожа.