Этот мир колючий до боли

«Люди боятся быть настоящими, потому что не знают чего ожидать от других»

— Ты же понимаешь, что меня когда-то не станет? — в воздухе с хрипотцой проносится мимо Антона, и парень убеждён сейчас в том, что к нему обращаются вполне как серьёзно, ведь мужчина рядом не в том положении, чтобы врать или что-то недоговаривать. — Время имеет свойство заканчиваться. Время не щадит никого. — Когда-то голубые глаза, утратившие всю бывалую яркость, сейчас скорее пожухло-серые из-за надвигающихся туч над головой или давно иссохших слёз, тут уж с какой стороны посмотреть, результат один: неутешительный.       Тик-так. Тик-так.       В душном кабинете больничной палаты даже с открытой форточкой находиться не совсем удобно, не то чтобы лежать, но ни один не решается встать, отойти, отряхнуться от терзающих мыслей, ведь как-то не до того. Есть вещи и посерьёзнее. — И что потом? — Безжизненные нотки разрезают гонимые многоточия. Антон вспоминает о наставлении врача, списывая всё на побочки пилюль, излишнюю эмоциональность и частый недосып. По крайней мере ему хочется в это верить. Убеждать в обратных вещах — значит признать, что ничего уже не исправить. — Научишься жить уже без меня. — Комом в горле Шастуна так и осядет, что «жить-то уже и не хочется, без тебя всё не то, всё не так, фальшиво и вообще, забери-ка лучше и меня с собой, потому что по-другому я не ощущаю себя счастливым». Противиться самому себе нереально, тем более в таких условиях. Антон рассматривает любимого человека с ног до головы, цепляется за ещё не сошедшие на крепких руках гематомы, синяки под глазами, с наибольшей вероятностью указывающие на то, что «этого недостаточно», удерживая в своей голове, почему же он не успел это всё предотвратить, загнанным зверем мечась сейчас по слишком раскалённой клетке. — Арс… — немного погодя решается на продолжение. Парнишку и самого нехило трясёт, противные мурашки бегают по бархатной коже, терзают изнутри, оседая где-то под рёбрами, отравляя-отравляя-отравляя. Если снаружи Шаст и пытается держать себя в руках, то внутри словно минное поле. — А это больно? — Звучит слишком отчаянно, чтобы не закричать, схватившись за ближайшее кресло, оглушив этим всё, лишь бы только не слышать своего учащённого сердцебиения. — Больно что, Антон? — Попов не хочет это всё продолжать. Слишком много в его действиях противоречий. — Умирать…       Арсений смотрит в тёмно-зелёную рощу отрешённо, затравленно. Пытается отыскать хоть долю того, зачем тот решается на такие вопросы. Правда остаётся на языке, но ответить всё же хочется больше, чем промолчать, потому что знает: для него важно это услышать.       Спорить сейчас с самим собой кажется такой невыполнимой задачей, что просто какое-то комбо по сравнению с тем, с чего, собственно, ещё тогда всё начиналось. — Неприятно, — начинает сипеть, и аппарат на стойке рядом откликается едва уловимым пиканием, отображая завышенный пульс чуть выше табло. Арсений не может не нервничать. Ведь он нужен, он всегда ему будет нужен. — Больнее знать, что ты не хочешь кого-то терять, — скорее шёпотом договаривая последнее предложение. Терять кого-то в своей жизни Попову до этого не приходилось никогда. Разве что себя. Настоящего. Беря под строгий контроль свои мысли, чувства, переживания.       Арсению так не понравилось бежать от себя, проговаривать как мантру, обваливая в сладком сиропе новое: «это временно», «ещё чуть-чуть» и «всё нормально». Обманывать самого себя, тешась иллюзией, что «это пустое», «скоро надоест», ведь в порядке-то никогда и не было.       Мужчине тяжело думать о смерти. Казалось бы, сотни людей умирают каждый день, жертвуют своей жизнью, чтобы кого-то спасти или хотя бы не умирать понапрасну, но почему именно он сейчас должен расплачиваться за чужие ошибки, понять так и не может. — Ты так легко готов отказаться от всего, — гнёт свою линию Шаст. Кончики пальцев покалывает от напряжения, и он до последнего сдерживается от того, чтобы не упасть на колени и не зарыдать, видит ведь, как тот ломает себя постепенно. И чихать на то, что кто-то может посчитать его за сумасшедшего. — А что, если тот, про кого ты сейчас говоришь, не хочет терять тебя тоже?       Арсений ворочается на неудобной кровати, издаёт слабый стон-полувздох, взбитая перьевая подушка неравномерно упирается в острые плечи, что никак не удобно, скорее привычно.       Такое состояние ему давно привычно.       Понять и принять для себя то, что сидит давно так внутри, разъедает, ослаблять привычную хватку не хочет никак, а стремиться к борьбе в своём разуме — прямая дорога к самоуничтожению. Головная боль отдаётся в висках, и мутит того сейчас не по-детски, но решительности всё же хватает, чтобы ответить: — Тогда он полный дурак, — пролетает в тиши, потому как объяснить по-другому, что ощущает сейчас, мужчина просто не может. — Кто захочет со всем этим возиться? — исподлобья смотрит на парнишку возле, забинтованной рукой указывая на себя самого, скорее для пущей убедительности, чем для саморекламы, пока Антон считывает это буквально за секунду.       Шастун внимательно изучает мужчину возле себя, окончательно понимая, что тот стремительно выгорает. Ярко-зелёная листва за окном кажется сейчас чем-то ненастоящим, пустым, оголённым. Чёрно-белый пигмент въелся так глубоко, что для больного сейчас всё однообразно, фальшиво, опасно.       Арсений боится возвратиться в эту жизнь, неумело барахтаясь в ледяной воде как мелкий котёнок. Он не знает, что от этого ожидать и ожидать ли вообще, потому как жизнь преподносит порой слишком неожиданные для того сюрпризы.       Арсений почти потерял веру в себя, ведь когда ты с дефектом — ты нахуй никому не нужен.       Арсений перестал верить в них, когда ему поставили этот чёртов диагноз, который вроде как просто уже не лечится. Случай запущенный.       Тик-так, тик-так. «Но я же здесь! — так хочет прокричать Антон от понимания несправедливости этого ненадёжного мира. — …С тобой». Но что-то останавливает, и хватает лишь на: — Ты так ничего и не понял.       Мужчина не хочет смотреть на мальчишку. Отворачивается, насколько сейчас это возможно, к окну, пряча понурый взгляд в деревянных створках, что размокают вмиг от наступающего ливня, будто бы ограждая себя ещё больше от ненужных вопросов и осуждения. От перенапряжения раны дерёт что на лице, что на руках, неочевидными кровоподтёками выступая едва ли на белоснежной ткани. Но кого это сейчас так волнует? Арсений давно понял всё, но ломать жизнь дорогого для него человека он не может себе позволить. — Думай как хочешь, — как можно холоднее бросает в ответ, отторгая его, думает, что, если он поставит перед собой своего рода импровизированную защиту, это поможет. Мужчина надеется, что сейчас от него все отстанут, потому что всё слишком сложно. На деле же закапывает в могилу себя только так, под ногами ощущая себя неустойчиво. Потому что по-другому не получается. Не умеет. Безрезультатно. Тотальное разрушение. И прочее-прочее-прочее.       Сейчас он как работ, вот только роботы не чувствует ничего. Тогда он какой-то неправильный робот. «Этого стоило ожидать», — мелькает у парнишки с глазами цвета весны. — Я же всё равно тебя не оставлю, — отчётливо произносит Антон, обходя с другой стороны кровати, на корточки присаживаясь напротив Арсения, с уверенностью заглядывая тому в глаза. — Плевал я на эту болезнь. — Была бы другая ситуация, Шастун схватил бы за грудки его и потряс, выбивая всю дурь из этого тела довольно надолго. — Ты просто невыносимый. — Попову бы вздремнуть, но часы посещения ещё открыты и Арс уверен сейчас в том, что и дальше Антон предпочёл бы остаться. — Но твой… — А в глазах дезориентация. — Мой, — спустя какое-то время решается произнести мужчина. Пытается подобрать слова, чтобы не выглядеть сейчас полнейшим идиотом, отказываясь от чьей-то помощи. — Но себе делаешь только лишь хуже. — Шастун лишь громко вздыхает.       Арсений с огромным усилием переворачивается в больничном халате на живот, зарывается в объёмную подушку руками, стараясь больше не слышать ничего. Но избавиться от своих собственных мыслей почти нереально.       Ему по-хорошему бы сейчас отоспаться. Антон упрямо стоит подле него, не собирается уходить, едва заметно поглаживая по широкой спине, нарочито медленно подбираясь к лопаткам, дабы того успокоить, даря приятные ощущения.       Арсений думает, что ему осталось совсем ничего, псевдопрепараты перестанут оттенять неизбежное. Антон цепляется за каждый шанс, чтобы только успеть. Успеть запомнить всё то, что не смог сделать раньше.       Арсению хочется поверить в то, что у него получится вылечиться, выйти из этого состояния, вдохнуть новую жизнь, восстановиться, но жгучая боль отрезвляет, так и кричит о том: «Ты слишком многого хочешь!», будто бы над ним насмехаясь.       Тик-так, тик-так. — Я так не хочу умирать. — Я тебе этого не позволю.