We can do the rest.

Синяя "Хонда" проносится мимо, а Шото и Кацуки сидят на капоте машины. Они сидят так уже шесть минут и две секунды. Шото наблюдает за стрелкой часов Кацуки. — Давно мы не говорили трезвыми, — тихо произносит Шото, его плохо слышно из-за растущего движение на трассе. Кацуки кивает. — Да, — отвечает он. — Да, мы не говорили. Мы вообще не разговаривали. Солнце только взошло. Сейчас четырнадцать минут восьмого. Шото всегда выезжает на шоссе, чтобы проветрить голову. Он понятия не имеет, зачем. Он проехал три часа по трассе М6 и М1, заехал на случайную стоянку скорой помощи, и вот теперь они здесь. У него все мысли путаются в голове, потому что Кацуки слишком близко. Шото ещё никогда не уезжал так далеко от своей квартиры. Их квартира, думается ему. Как не прискорбно признавать, но, как ни старался бы Шото, а поговорить придётся. Он встаёт, не в силах больше выносить оцепенение, вытирает руки о джинсы. Кацуки, похоже, собирается последовать за ним, но Шото бросает на него взгляд, что заставляет того остановиться. — Вот как мы поступим, — произносит он. — Ты, мать твою, ответишь на все мои вопросы. И тогда, возможно, я не брошу тебя на проезжую часть. Кацуки утвердительно двигает головой, щурясь от солнца, и смотрит на Шото. Он, похоже, не рассчитывал, что ему понадобятся солнцезащитные очки, когда выходил из дома в четыре утра. — Да. Он переводит дыхание. Притворяется, что он в кино; притворяется, что это не его жизнь; притворяется, что его здесь нет. — Где ты живёшь? — У Киришимы, — без колебаний отвечает Кацуки. — Кто купил тебе новое барахло? — Серо и Каминари. — Ты часто с ними пересекался? Кацуки моргает, уголки его губ опускаются. — Нечасто. Да. Не знаю. На самом деле, они ждут, когда ты сделаешь первый шаг. — Изуку? — Не знаю, — шепчет Кацуки. — Он не отвечал на мои звонки, так что. Верно, думает Шото, собираясь с духом. Это не так уж и плохо. У него есть три вопроса, и он не хочет разрывать себя на части. Серебристый БМВ с рычанием проезжает мимо. Кацуки всё сидит на машине, Шото отходит на несколько шагов, прежде чем вернуться. — Как твои дела, серьёзно? Без приукрашиваний. Как твои дела? Кацуки улыбается, и это ужасно. Он теребит правый рукав своей футболки. — Понятия не имею. Плохо, ужасно. Я устал. — Хорошо, — огрызается Шото и закрывает глаза. Может быть, он неправ. Может быть, это глупо. Воздух по-утреннему холодный, свежий, Шото вдыхает и пытается перевести дух. — Как у тебя дела? — спрашивает Кацуки. Шото перестает расхаживать по гравию и смотрит на него. — Не знаю, Кацуки. Как ты себе представляешь своё состояние на моём месте? Боже, весьма кстати, его голос звучит злобно. Ничего не может с собой поделать. Разговор в таком тоне успокаивает его, удовлетворяет, когда он делает на душе Кацуки маленькие надрезы. Как ужасно, как чертовски ужасно, что они дошли до такого. Лицо Кацуки искажается, и он отводит взгляд. Пауза. — Не представляю, — говорит он. — Но это всё, о чём я думаю. Шото хочет закричать ему в лицо, чтобы он блядь разревелся бы ещё. Он так сильно его любит. — Зачем ты так поступил? Кацуки перестает двигаться, возиться, дышит глубоко. Он открывает рот, но Шото не готов его услышать, поэтому давит его злобой. — Не вешай мне лапшу на уши, не смей, чёрт тебя дери. — Ладно. — Зачем ты, блядь, так поступил, эгоистичный мудак? — голос Шото срывается, Кацуки прячет взгляд. Пусть ему больно, думает Шото, пусть плачет. Пусть отворачивается, как будто он вынести это не сможет. Пусть он прочувствует хоть половину прожитого Шото за последние пять недель. — Шото… — Зачем ты, блядь, так поступил? — срывается на крик он, и это заставляет Кацуки поднять голову. — Не отворачивайся от меня, сука. Просто скажи мне. — Хрипит он, понижая голос. — Просто скажи. Пожалуйста. Кацуки кивает, вытирая глаза тыльной стороной ладони. — Ладно. Но ты должен...это не логично. Это не... — он замолкает, почти скрежещет зубами, вспыхивая от раздражения. Мимо проезжают три машины, прежде чем он снова заговаривает. Шото борется с собой, чтобы не броситься под колеса одной из них. — Я до усрачки испугался, — говорит он, наконец, и становится так тихо. — Ты не…ты ничего не сделал, и сделал. Я просто запаниковал. Я запаниковал и выпил слишком много, а ты был за миллион миль от меня, и я облажался… Шото качает головой, шмыгает носом. — Недостаточно, — отвечает он. — Этого недостаточно. Ты не можешь трахнуть кого-то другого и извиниться одним предложением. Я не смогу с этим жить. Кацуки не говорит ни слова, отходит и прислоняется к машине. У Шото что-то сжимается в груди. Он не может видеть, как Кацуки уходит, даже на несколько шагов, не в силах вынести эту картину. — Ты ведь тоже этого хотел, не так ли? — внезапно задаёт вопрос Шото, следя за мимикой Кацуки, пока они не оказываются в нескольких дюймах друг от друга. — Или…или что? Ты солгал? Чтобы ублажить меня? Ты думал, что всё получится, если ты просто притворишься, что хочешь создать семью? — Конечно, я этого хотел, — тихо молвит Кацуки, в противоположность яду в голосе Шото. — Конечно, я этого хотел. Кацуки всегда сдержан и немногословен, Шото хочется бить его, пока он не заговорит. — Тогда какого хрена? — сердито спрашивает он, толкает его, прежде чем отойти к обочине шоссе. Может сделает ещё шаг и его собьют. Он поворачивает голову и видит, что Кацуки наблюдает за ним. — Какого хрена всё это было, я не понимаю? — Все наши планы так и должны были остаться мечтами, — впервые за всё утро Кацуки говорит что-то, что Шото, возможно, хочет услышать. — Это было... чёрт, Шото, нам, блядь, по двадцать пять и двадцать шесть лет. Мы не… мы только начинаем жить. У нас вся жизнь впереди, грёбаный тестовый заезд на пять лет. У нас есть шанс, чёрт возьми, чего-то добиться. Шото моргает, глядя на него, отворачивается от дороги, подходит ближе, он не может этого не заметить. — А потом каким-то пиздецким чудом у нас получилось, — продолжает Кацуки. — И всё закрутилось. И… и вдруг ты заговорил о чёртовых цветах детской. И что через год у нас может родиться ребёнок. Это напугало меня, чертовски напугало. — Почему ты просто не поговорил со мной? — Шото хрипит. Кацуки фыркает и слезает с машины, под его ногами хрустит гравий. — Как я мог подвести человека подобного тебе? Я не хотел лезть к тебе с признаниями, когда ты звонил своей маме, или когда мы сообщили остальным. Не было возможности повернуть назад. Ты был так счастлив. Я... я не мог так с тобой поступить. Я испугался, мне было не по себе и я облажался. — Значит, ты просто решил плюнуть на всё и засунуть свой член в кого-то другого, — выплевывает Шото. — Как будто это не могло меня подвести, как будто это не могло вызвать никаких проблем, как… — Ты, блядь, спросил меня, почему, Шото, — Кацуки впервые повышает голос. — Ты единственный, кто спросил меня, почему. Не говорю, что это имеет смысл, но…это просто есть. Шото казалось, что от этого ему станет легче. Ему действительно, действительно полегчало. Он отворачивается, издавая тихий крик в кулак. — Я должен был знать, — бледнеет Шото. — Должен был понять. Я...боже мой, я должен был спросить. Всё же просто. А я не…я ничего не сделал. Шото может смириться с неизвестностью. Он не может справиться с давлением на грудь, которое вопит, что это только его вина. Он чувствует, что его сейчас вырвет, и опирается на капот машины. — Ты не виноват, — раздаётся голос Кацуки за спиной. — Ты ни в чём не виноват, но я должен был рассказать. — Нет, виноват, — оборачивается Шото. — Разве до тебя не доходит? Ты не мог... ты не мог, чёрт возьми, сказать мне, и… и, о, Боже. Слёзы переполняют его, и он даже не замечает, как Кацуки подхватывает его, поскольку у него едва не подкашиваются ноги. Он хочет оттолкнуть его, хочет сбросить его руки с себя, хочет закричать, чтобы он не прикасался к нему, но не хватает сил ни на что из этого. Потому что он до одури устал, ему грустно, и он подавлен, и сбит с толку, и он так сильно влюблён в этого парня, и ему кажется, что если он отпустит его, то забудет, как дышать. — Я ненавижу тебя, — бормочет он в плечо Кацуки, но противореча себе, он прижимается ближе, кусает ткань его футболки. Вздрагивает, когда Кацуки целует волосы и лоб, а его руки обхватывают крепко. — Я, чёрт возьми, не могу так. — Мне очень жаль, — шепчет Кацуки. — Мне очень, очень жаль. Прости. Прости меня за то, что сделал. Мне очень жаль, что причинил тебе боль. Прости, что всё испортил. Мне жаль, что я не… — Нет, — тело оказывается быстрее разума, и Шото сильно отталкивает его, что тот пятится назад. — Нет, это нечестно, ты не можешь так поступить, ты не можешь извиниться и всё исправить.. — Я… — Я, блядь, люблю тебя, — кричит он, и кто-то сигналит, проезжая мимо. Облако пыли поднимается в абсолютном, всепоглощающем отчаянии. — И, Боже, я не верю тебе, и не понимаю тебя. Я так сильно ненавижу тебя, но…я всё ещё люблю тебя. Никогда не переставал. И я, чёрт тебя дери, не понимаю, как ты можешь говорить, что чувствуешь то же самое после случившегося. Кацуки останавливается как вкопанный, перестает двигаться, хрустеть пальцами, одергивать футболку. — Шото, я неделю не вставал с постели, — заявляет он. — Добро пожаловать в грёбаный клуб, — огрызается Шото. — А потом долго никто не брал трубку. И никто не отвечал на смс, и однажды вечером твоя сестра подняла телефон, и устроила мне взбучку. Он замолкает, закрывает глаза. Шото хочет накричать на него, чтобы прекратил разыгрывать жалость, но Кацуки продолжает: — А мне было плевать. В голове Шото воцаряется тишина. — Что? — Мне было плевать, — повторяет он. — Потому что я только и мог думать, как вернуть тебя. В ту первую ночь, когда я постучал в дверь Киришимы, первое, что я сказал, было ”Я хочу домой". Шото фыркает, отворачивается, а затем поворачивается обратно без всякой причины. — Полная чушь. — Но это правда. И ничего не изменилось. Я хочу вернуться домой. Я так сильно этого хочу, но понимаю... — он закрывает глаза. — Понимаю, что этого может и не случиться. Понимаю, что если это произойдет, то у нас не...у нас может не получиться, но я хочу этого. Я влюбился в тебя в семнадцать лет, и с тех пор ты единственный человек, которого я хочу. — Неправда, — Шото прикусывает губу. — Ты трахался с другим. Он видит, как от его слов разрывается душа Кацуки, как это абсолютно его ломает. Шото не чувствует удовлетворения, не чувствует жажды мести. Он просто очень, очень устал. — Да, — соглашается Кацуки. — И когда это случилось в последний раз, я расплакался. Пришёл домой, а ты меня ждёшь. Вот тогда я почувствовал себя самым отвратительным человеком в этом сраном мире. Шото ничего не отвечает. Он смотрит на землю под ногами на дорогу, на чёрную "Субару", на дерево, на небо и на машину. Затем он смотрит на Кацуки. — Я не знаю, что делать, — молит Кацуки. — Скажи мне, и я сделаю для тебя, что угодно. Всё, что захочешь. Ты такой... — Он замолкает, прикусывая губу. — Ты такой красивый, Шо. Ты мой самый любимый человек на свете, и я бы очень хотел, чтобы ты снова мне поверил. Для Шото это слишком. Ему нужно вернуться домой, нужно разобраться во всём самому. Внезапно он больше не хочет здесь находиться. — Ага, хорошо. Думаю, на сегодня ты сказал достаточно. Поехали. В машине воцаряется тишина. Шото позволяет Кацуки проводить себя до двери только потому, что нет у него сил прогнать его. Они поднимаются на этаж, и Шото вспоминает, как выглядит их квартира. Вспоминает всю разруху, пустоту и гнев, пропитавшие стены. Он не позволит Кацуки увидеть всё. — Тебе пора, — шепчет он, и глаза Кацуки закрываются так медленно и мучительно, что кажется, будто они больше не откроются. — Прошу тебя, — всё, что он говорит. — Прошу тебя, Шо. В его голосе звучат нотки жалости и боли, Шото кладёт руку ему на плечо. Он инстинктивно пытается успокоить Кацуки; это как езда на велосипеде, полагает Шото, уже не разучиться. — Я позвоню тебе, — бормочет он. — Я позвоню, обещаю. Просто…мне нужна пара дней. Кацуки кивает и, поцеловав Шото в щеку и уходит, напоследок обернувшись через плечо. Шото открывает дверь и бездумно бредёт по квартире, пока не доходит до постели и не падает на неё. Он провёл за рулём шесть часов. Из него высосали все жизненные силы, и ему больше ничего так не нужно, как поспать. *** Когда Шото просыпается на следующий день, он думает, что пора начать уборку. Он выпивает чашку чая, включает телевизор, чтобы заглушить тишину, и пытается продумать план действий. У него есть два дня на то, чтобы выбросить всё разрушенное за шесть недель и ступить следующий шаг с ясной головой. Он начинает с ванной. Выметает стекло из ящиков и покупает всё новое: зубные щётки, бритвы, мыло, шампунь. Всё, что он разбил. Он проходит в гостиную и удаляет всё, что сохранил на ТВ, приводит в порядок CD и DVD-диски. Он заправляет машишинку со своей одеждой, выбрасывает все футболки Кацуки, которые он порвал, и все джинсы, которые порезал, а остальное складывает рядом со своими вещами. У него трясутся руки, но он делает это. Откладывает в сторону книги "Как украсить детскую", которые он даже не видел в эти дни. Это тяжело. Это действительно тяжело, но он не плачет, просто откладывает их на другой день, когда-нибудь они понадобятся. Требуется много времени, чтобы сменить постельное бельё, но он всё-таки справляется. Он чувствует, что может по праву собой гордиться. Почти похоже на победу, на важный шаг, к чему он стремился. Уборка встряхивает его, и Шото думает, что это хороший знак. И тогда ему приходится принять решение. Но прежде всего он звонит маме. Сначала она ничего не говорит, будто ждёт, пока Шото нарушит молчание первым. — Шото? Ты в порядке, милый? — спокойно спрашивает она, и он делает очень глубокий вдох. — Мне нужно кое-что у тебя спросить, и я хочу, чтобы ты ответила честно, — медленно произносит он. — Хорошо. — Как ты думаешь, — начинает он, закрывая глаза. — Как ты думаешь, это глупо или… или типа… не знаю жалко, если я позволю ему вернуться? Рей долго молчит. — Думаю, — размышляет она, — ты единственный, кто может принять правильное решение. Даже если тебе кажется, что ты совершаешь ошибку. Возможно, самое сильное, что ты можешь сделать, – простить кого-то. — Я не простил его, — бормочет Шото. — Я не…я пока не знаю, как это сделать. — Конечно, конечно. Он моргает, пытаясь осознать всё сказанное. — Я люблю тебя, — шепчет Шото, тяжело сглатывая. — Ты лучшая из всех, кого я знаю. Я так сильно люблю тебя, мам. Понимаю, мы разные, но ты такая сильная, несмотря на всё то, что он с тобой сделал, ты всё равно любила его… — Шо, — в голосе Рей слышится улыбка. — Я тоже люблю тебя, милый. И мы поговорим позже, а теперь иди за ним. — Да, хорошо. — А потом она кладёт трубку. Теперь Шото нужно совершить самое важное дело в своей жизни. Он бы выпил для спокойствия, но впервые за несколько недель он хочет быть трезвым. Раздаётся первый гудок, затем второй. Шото прижимает к уху телефон, прислонившись головой к прохладной стене. — Шо? — в панике спрашивает Кацуки, запыхавшись. Шото сглатывает. — Привет, — его голос звучит безмятежно. — Я тут подумал. Если ты не занят или что-то в этом роде, ты не хочешь, ну… — Он замолкает. “Ты не хочешь зайти?” — всё, что нужно сказать. Он слышит прерывистое дыхание Кацуки на другом конце провода. — Ты не хочешь вернуться домой? — наконец произносит Шото, и Кацуки издаёт звук, который несмотря ни на что, заставляет его улыбнуться. Словно он сделал первый вздох за шесть недель. — Уверен? — хрипит он, и Шото закрывает глаза. — Нет, но я хочу попробовать. Я хочу, чтобы ты вернулся домой. На этом пока всё. — Да, — отвечает Кацуки. — Хорошо. — Кацу? — неуверенно спрашивает он. — Да? — Ты мог бы…гм…принести себе что-нибудь из новой одежды? А ещё молоко, нам нужно молоко. Кацуки смеётся так, словно не уверен, что ему можно, но это только начало. — Ладно, я куплю молоко.