Записки Мышонка — принца и волшебника

Я просыпался удивительно долго и всё никак не мог сообразить, что произошло накануне. Что-то важное, оно ускользало от моего внимания, а мягкая тёплая кровать не желала выпускать из крепкий объятий. Ещё бы немного полежать, вот так, чуть-чуть, буквально минуту… А потом я вспомнил и аж подскочил. В Больничном крыле было светло и пусто, если не считать Гарри, сидящего на соседней кровати. — Привет, — произнёс он тихо. — Мадам Помфри сказала, ты можешь идти, как проснёшься. — Сейчас, оденусь… Я зашёл за ширму и быстро привёл себя в порядок. Гарри ждал уже на ногах. Мы вышли. В высокие окна светило солнце, блестели морозные узоры на стёклах — ночью шёл снег. У меня от голода болел живот, надо было сходить на завтрак, но было страшно оказаться в Большом зале. И ещё страшнее — встретиться с друзьями, которые пока ещё ничего не знают. Я даже с Гарри опасался говорить. Он со мной — тоже. Так и брели, молча, не находя слов. Миновали длинную галерею, через которую хорошо было видно, как кто-то затеял на заднем дворе снежную битву. Раздавались вопли, визг, радостный смех. Объявление, похоже, отложили. Никто, кроме нас двоих, да ещё преподавателей, не знал, что случилось, и это знание не просто сплотило — спаяло нас так прочно, что было немыслимо расстаться хоть на секунду. — Вот вы где! — воскликнул Рон. — Где вас носило, что вообще… Друзья налетели на нас резко, накинулись с расспросами, которые вдруг, как по щелчку пальцев, прекратились. — В чём дело? — после долгой паузы спросила Гермиона, переводя взгляд с меня на Гарри. — Не здесь, — решил за нас Блейз. — Пошли, накормим вас чем-нибудь, потом расскажете. «Что-нибудь» — это яблоки, сэндвичи с овощами и индейкой, пирожки с мясом и с джемом. Целая гора всяческой снеди, которую Рон и Блейз разложили перед нами в Выручай-комнате. Блейз строго цыкнул на открывшего было рот Драко и проследил, чтобы я начал есть. Обычно от волнения у меня совершенно пропадает аппетит, но тут сказалось длительное голодание — пропущенные ужин и завтрак. — Декан объявил, что в час дня будет общий сбор в Большом зале, — произнёс Блейз, когда я разделался со вторым сэндвичем и взялся за сладкий пирожок. — Нам МакГонагалл сказала то же самое, — кивнул Рон. — И есть у нас общее подозрение, что вы знаете, зачем нас собирают, — подытожил Драко. Мы с Гарри переглянулись. Как об этом сказать? Слов-то таких нет… Медленно выдохнув, я вытер руки и рот салфеткой, сделал глоток наколдованной воды и произнёс, глядя перед собой, так, чтобы не смотреть никому в глаза: — Директор Дамблдор умер вчера вечером. Смерть наступила в результате остановки сердца. В это время он занимался окклюменцией с Гарри. Что-то, видимо, пошло не так. Когда я зашёл в кабинет, Гарри был без сознания, а директор… Только теперь я заметил пристальный взгляд Гарри. Даже при друзьях я не рискнул бы поднять вопрос, о котором было известно только нам. И Гарри пришёл к тому же выводу, потому что добавил: — Мы занимались, а потом… я проснулся в Больничном крыле. — Ты ничего не помнишь? — спросил Рон, к которому первому вернулся дар речи. — Ничего, — твёрдо ответил Гарри. Драко и Гермиона смотрели друг на друга с одинаковым выражением ужаса на лицах. Блейз негромко, но раздражающе щёлкал языком. Мне стало зябко, хотя в камине горел огонь. Никто больше ничего не сказал. Всех накрыло общим стылым оцепенением. *** В Большом зале опустили флаги. Смех, болтовня — всё стихло. Директор Дамблдор занимал свой пост без малого тридцать лет, а школе отдал больше половины жизни. Мастер магических искусств, член всевозможных научных сообществ, победитель Гриндевальда, Верховный чародей Визенгамота, глава Международной конфедерации магов — его регалии и достижения можно было бы перечислять долго. Но для нас всех он был ничем иным как олицетворением Хогвартса, его неотъемлемой частью. Древний мудрый старик, иногда — шутник, проницательный, внимательный. Когда Амбридж попыталась сместить его в том году, это было чуть ли не смешно. Нельзя сместить Дамблдора! Он был здесь всегда и всегда будет! У профессора МакГонагалл дрожал голос и хлюпало в носу, когда она сообщала ученикам о случившемся. Если бы волшебники придерживались англиканской традиции, похороны состоялись бы на девятый день. Но было объявлено, что они пройдут в десять утра во вторник. С воскресенья начали собираться те, кто хотел проводить директора Дамблдора и отдать ему последнюю дань уважения. Министерских чиновников разместили в Хогвартсе, а всем прочим пришлось, по слухам, за большие деньги выискивать себе спальные места в Хогсмиде. К ученикам приезжали родители, собирались коллеги директора, бывшие ученики, друзья, просто поклонники. У меня состоялся короткий, но очень серьёзный разговор с министром Скримджером. Сверкая жёлтыми глазами из-под кустистых бровей, он спросил, соглашусь ли я произнести речь от имени учеников. Разумеется, она будет согласована с мистером Паркером и со всеми, с кем я пожелаю. Я бы предпочёл отказаться, но не имел никакой возможности. — Я рад, что вы понимаете ситуацию правильно, сэр, — заметил Скримджер. — В такое время… Раздражало. Почему-то все эти разговоры о долге, трудных временах и прочем особенно сильно раздражали в эти дни. Так и хотелось заявить кому-нибудь в лицо, что мне не одиннадцать, я не нуждаюсь в этих объяснениях! Дамблдор был больше, чем просто директором. В магическом мире он был одиозной, но очень значимой фигурой, в том числе и политической. Говорили, что его одного боится Риддл. Эта смерть потрясла всю британскую общественность. Потрясла — и напугала. Мы должны были показать, что всё под контролем, и в этом спектакле я играл пусть и небольшую, но важную роль. Всем было бы проще, если бы директор ушёл в блеске славы и могущества. Банальный инфаркт, остановка сердца — я не знаток медицинских терминов — слишком буднично и просто. Я задумался об этом, случайно услышав во время дежурства кусочек разговора профессоров МакГонагалл и Спраут. Не успел уйти подальше, и до меня донеслось: — И ведь ещё не возраст… Его даже Гриндевальд одолеть не смог, и Сам-Знаешь-Кто... Как же это… — Кто бы мог подумать? Сердце… Чем были заполнены эти дни? Не знаю. Как будто бы ничем, даже занятия отменили — а времени совершенно не оставалось. Я метался в какой-то странной череде приветствий, коротких пустых разговоров, вопросов и объяснений. Я даже не мог увидеться с друзьями как следует! Накануне похорон меня поймал Паркер, отвёл в сторону и спросил, получил ли я черновик речи и всё ли меня устроило. А потом, не дожидаясь ответа, добавил: — Вы выглядите неважно, Ваше Высочество. — Могу вернуть вам этот комплимент, мистер Паркер, — ответил я резковато, изучая морщины возле уголков глаз своего пресс-секретаря. — И да, конечно, меня всё устроило. Мистер Паркер… Я хотел спросить: «Что теперь будет?», — но сбился. Словно бы со щелчком у меня сложились кусочки моего пазла, и тут же пришёл отголосок старого видения. Я узнаю нечто, что перевернуло мою жизнь. Требую у Паркера встречу с Дженкинсом, немедленно. Я вхожу в свою гостиную, пылая гневом. Сделав глубокий вдох и медленный выдох, я повернулся к этому будущему спиной. — До встречи завтра, мистер Паркер, — сказал я и пошёл прочь от него. Никого я не желал бы видеть в этот момент! Всё бы отдал, чтобы остаться в одиночестве и подумать спокойно, убедиться в том, что мои домыслы — просто бред, следствие усталости или нервного напряжения. Но, стоило мне скрыться с глаз пресс-секретаря, как меня догнал Гарри, окликнул, торопливо озираясь по сторонам, и спросил: — Можно тебя? «Нет», — очень хотелось ответить. Но, конечно, я этого не сделал, только кивнул и спросил, в чём дело. Судя по выражению лица, Гарри пришлось пережить тяжёлую внутреннюю борьбу, прежде чем он пришёл ко мне. Если отговорюсь сейчас делами — во второй раз он не решится попробовать. Поскольку найти в замке тихий уголок стало непросто, мы, укрывшись чарами, сбежали на улицу, в ранний холодный сумрак. Ноги сами вынесли к ещё не замёрзшему озеру. Там мы пошли вдоль берега, сначала молча. Я не торопил друга, при этом пытался удержаться от того, чтобы провалиться в собственные мысли. Ещё немного, утешал я себя, и я смогу остаться с ними наедине. — Дамблдор запретил мне рассказывать о том, что во мне был крестраж, — наконец, заявил Гарри. — Был?! — тут же зацепился я за время. — Был. Машинальным движением Гарри потёр шрам на лбу, а я спросил: — Но мне ты можешь рассказать? — Ты уже в курсе. Это не совсем то же, что нарушить запрет, да? — Так вышло, что профессор Дамблдор был в курсе моей… осведомлённости, — помог я в решении моральной дилеммы. Гарри шумно выдохнул и покачал головой. Спрятал руки в карманы тёплой мантии, загрёб носком ботинка ещё свежий хрусткий чистый снег, а потом медленно проговорил: — Я пришёл к нему в кабинет. Сам не знаю, о чём думал, был зол и… Он спросил, хочу ли я поделиться с ним чем-нибудь. Я не собирался, правда, но… Я сказал про крестраж. Конечно, он был в курсе, конечно, он не занимался со мной окклюменцией! Гарри не заострил на этом внимание, но что-то подсказывало мне — разговор был не очень мирным и, вероятно, шёл на повышенных тонах. — Тогда он согласился, что я прав, похвалил за наблюдательность. Сказал, что ищет способ разделить меня и крестраж, но для этого ему нужно ещё раз проникнуть в мою голову. Мы долго спорили, обсуждали… разное. Потом он взял с меня слово, что я никому не расскажу о своей связи с Риддлом, направил мне палочку в лицо, но заклинания никакого не произнёс. Гарри надолго замолчал, мы прошли метров триста, прежде чем он продолжил: — Дальше прозвучит странно. Может, мне вообще приснилось. Мы оказались в каком-то непонятном месте. Я спросил, где мы, а Дамблдор ответил, что это вопрос ко мне. Мне показалось, похоже на вокзал Кингс-Кросс, только белый, очень чистый и без поездов. На мне не было очков, хотя я всё отлично видел. Директор выглядел как будто моложе. Обе руки здоровые. Вдруг откуда-то раздался звук, такое, знаешь… хныканье. Я увидел это существо первым. — Какое существо? — Похоже на младенца, только с уродливым приплюснутым лицом, со щёлками вместо ноздрей, красноглазое и цвета сырого мяса. Вместо кожи — мелкая змеиная чешуя. Меня передёрнуло от описания, но, по счастью, Гарри этого не заметил и не сбился. — Оно лежало на полу, под лавкой, и скулило. Я спросил, что это такое. Он ответил, что это часть души Тома Риддла. Я начал присматриваться. Оно не выглядело… Оно не выглядело умирающим или больным, почему-то я точно знал, что оно должно таким быть. Совсем бессмысленно звучит? — Вовсе нет. Что профессор Дамблдор сделал с ним? — Я подумал, — после ещё одной паузы произнёс Гарри и поднял голову, подставляя лицо резким порывам ветра, — он его убьёт. Я хотел, чтобы оно умерло. Очень сильно хотел. А Дамблдор наклонился под лавку и достал его. Сначала разглядывал, а потом вдруг прижал к груди, как ребёнка. И… Он плакал. — Он… существо? Гарри покачал головой. — Дамблдор. Он плакал и улыбался, и укачивал эту тварь. Я спросил, что он делает. А он ещё шире улыбнулся, так, знаешь… непонятно, и сказал: «Жалею». Потом он сказал, что мне пора уходить, что их ждёт поезд. — Какой поезд? — Там не было поездов. Я хотел… — Гарри шумно сглотнул, — я ничего не успел сделать, просто стало темно, а дальше я уже очнулся в Больничном крыле, ненадолго, и опять уснул. Но я больше не крестраж. — Как ты это понял? — Понятия не имею. Просто… точно нет. А Дамблдор... Я сказал, ничуть не переживая, что выдаю чужие тайны: — Его почерневшая рука... Это было смертельное проклятье, оно медленно убивало его. Гарри благодарно кивнул. Мы прошли полный круг по берегу озера и пошли на второй. У меня в голове теснилось множество вопросов, но все они были адресованы не Гарри, а человеку, который уже никогда и ни на какие вопросы не ответит. Что он сделал? Как? Внезапно вспомнился наш недавний ночной разговор и мои резкие, сказанные в запале слова о том, что я не испытываю никакого сочувствия к Тому Риддлу и его фрагментам. А вот профессор Дамблдор это сочувствие нашёл. Я не силён в тёмной магии, всех этих сложных и тонких материях, а уж в шестнадцать лет — и подавно не разбирался. И ни разу мне не доводилось обсуждать эту тему с кем-то более компетентным. Но, пожалуй, со временем я сумел понять, как именно Альбус Дамблдор разделил Гарри и огрызок души Риддла. Он его пожалел — сильно, искренне, отчаянно и от всего сердца. И эта тварь, которую не жалел никто и никогда в жизни, вцепилась в него клешнями, присосалась намертво. Так они и ушли — вдвоём, куда-то, куда не ходят поезда.