Записки Мышонка — принца и волшебника

Едва я открыл дверь Больничного крыла, моим глазам предстало странное зрелище. На кровати лежал Блейз, весь замотанный в бинты — только и видны были глаза, обращённые в потолок. В ногах у него по-турецки устроилась Луна Лавгуд с толстой книгой в руках. Она негромко, нараспев читала, но, увидев меня, сразу замолчала и сказала невозмутимо: — Здравствуй, Альберт. — Мистер Маунтбеттен-Виндзор! — тут же воскликнула мадам Помфри, появляясь из своего кабинета. — Вы видели, который час?! Мисс Лавгуд, я вам что сказала про посещение?! — Но ведь отбоя ещё не было, мадам Помфри. А Блейзу очень скучно. Папа говорит, скука усугубляет болезнь. Поэтому, когда я болею, он напускает в комнату бабочек и жёлтых стрекозодидов. Я так веселюсь, что сразу же выздоравливаю. Мадам Помфри никак не прокомментировала такие экстравагантные методы лечения, зато накинулась на меня, напоминая, что время визитов к больным давно закончилось, и вообще, полчаса до отбоя, а мне ещё в гостиную возвращаться. — Что произошло? — спросил я, пропустив её ругань мимо ушей. Я отлично знал, что наша целительница — человек добрый и жалостливый. А ворчит так, для отвода глаз. — Ничего непоправимого, слава Мерлину, — недовольным тоном произнесла мадам Помфри и поджала губы. А Луна добавила театральным шёпотом: — Это всё проделки нарглов! — Серьёзно? — я быстро обернулся к ней. — Это… — Нарглы не злые, — вздохнула Луна, — просто пугливые. Блейз напугал их, вот они и напали стаей. — Мисс Лавгуд… — начала мадам Помфри, а Луна, захлопнув книжку, слезла с кровати и сообщила: — Я уже ухожу, мадам Помфри. Спокойной ночи, мэм, спокойной ночи, Берти, спокойной ночи, Блейз. Спокойной ночи, милый портрет. На каждом обращении она кивала головой, потом обняла книжку, сунула ноги в растоптанные кроссовки и побрела прочь, что-то напевая под нос. — Если бы кто-нибудь в этой школе меня слушал, девочку давно бы показали специалисту! — сообщила мадам Помфри в пространство и тут же обратилась ко мне: — Вам тоже пора. — Но у меня ужасно болит голова, мэм! — воскликнул я искренне. — Просто раскалывается! Нельзя ли мне остаться здесь на ночь? Под вашим наблюдением? Вдруг станет хуже? В принципе, врать я умел, но в этот момент даже не старался. Мадам Помфри отлично понимала, что я выдумываю чушь, о чём и сообщила: — Вашу голову я получше вас знаю. — Пожалуйста! Больничное крыло пустовало: до сезонного обострения простуды дело ещё не дошло, квиддича, исправно обеспечивающего мадам Помфри пациентами, тоже пока не было. В общем, мне махнули на соседнюю от Блейза кровать, дали пижаму и (наверняка нарочно) отвратительное на вкус зелье. Я выпил его мелкими глотками, морщась и то и дело вытирая выступающие слёзы. Сжалившись, мадам Помфри налила мне воды и на этом ушла к себе в кабинет. А я присел на край кровати, посмотрел на Блейза и спросил неуверенно: — Ты говорить не можешь, да? Моргни один раз, если да. Он моргнул, при этом посмотрел слегка раздражённо. — Хочешь, я расскажу, как Гарри на меня обиделся? Если нет — моргни… Я ещё не договорил, как Блейз демонстративно один раз опустил веки и уставился на меня с любопытством. Зайдя за ширму, я быстро переоделся в пижаму, вернулся и пересказал всё, что случилось на отработке у Локхарта и после неё. — Я был неправ, да? Блейз моргнул дважды, по всей видимости, передавая слово «нет». — Я мог бы согласиться. Я же вижу, что ему это важно, — я обхватил себя за плечи. — Но, как бы объяснить, мне кажется, что ему не на пользу эта зацикленность на Локхарте. Он сам себе хуже делает, понимаешь? «Да». — Если подумать, это первый год, когда мы можем просто спокойно учиться. Без философских камней, тайных комнат, беглых преступников и странных турниров. У нас СОВ. Проблемами Риддла занимаются взрослые. А Гарри как будто… — я замолчал, подбирая слова, — ему как будто нужно быть в центре событий. И, раз уж ничего не происходит, он нарочно ищет способы влезть в эту проблему. Как думаешь? «Да». Моргнув, Блейз ещё и глаза закатил. — Ладно, помиримся. Я извинюсь завтра. Как плохо, что ты не можешь рассказать, что с тобой случилось! Это действительно были… ну, знаешь, нарглы? «Да», причём довольно раздражённое. — На что хочешь спорю, их было несколько… Я достаточно знал Блейза, чтобы понимать — его не так-то просто проклясть. Несмотря на расслабленный вид, палочку он всегда держал под рукой, а заповедь Грюма «постоянная бдительность» принимал близко к сердцу. — Голдштейн? «Нет». — Бут? «Нет». — С нашего курса? «Нет». — Старше? Наконец-то, «да». — Это нельзя так оставлять. «Да». — Нет, я не о том! Блейз, — я понизил голос, — на тебя напали и прокляли. И это была даже не драка, потому что иначе у нас тут наблюдалась бы компания. Но ты никого не достал, значит, напали подло, со спины, толпой на одного. Да? Блейз ничего не ответил, только уставился в потолок, и я понял, что мои догадки верны. — Мы что-нибудь придумаем, — пообещал я, хотя и подозревал, что придумывать придётся самому: Гарри обижен, а Гермиона скажет, что месть никогда никому ещё не приносила пользы. Хм, а Рон? Вот насчёт Рона я уверен не был, хотя прямо сейчас и не знал, как он может помочь. — Болит? — спросил я, немного меняя тему. «Нет». Ну да, конечно, так Блейз и признается. — Хочешь, я уже замолчу? После паузы — «нет». — Я не знал, что вы с Луной общаетесь. Она милая, да? Хотя и странная. «Да». — Честно говоря, не понимаю, как можно обижать таких. Она же никому зла не хочет. Ты… ты хорошо сделал, что заступился за неё. Не думаю, что кто-то делал для неё что-то подобное раньше. Блейз не ответил, а я задумался, считает ли он Луну виноватой в своих травмах. Вряд ли. — Можно про другое скажу? — спросил я, когда мадам Помфри потушила основной свет, оставив только прикроватные лампы. Забравшись под одеяло, я повернулся на бок, чтобы видеть лицо Блейза, и почувствовал странный покой. «Да». — Я очень скучаю по Анне. Без ответа. — Я злюсь на неё за это! Правда, очень сильно злюсь! Как она могла так?.. Понимаешь, в принципе она могла бы выйти замуж за этого своего немца! Бабушка, конечно, была бы недовольна, и отец ругался бы целый месяц, но потом бы всё решилось. Ему бы дали титул, так всегда делается, и бабушка бы согласилась на брак. Мне кажется… — я вздохнул, справляясь с собой, осознавая, что ни разу вообще не говорил об этом хоть с кем-нибудь, — мне кажется, она сделала это специально. Нарочно обставила всё так, чтобы разругаться с семьёй, чтобы не иметь с нами дела. Но так же нельзя! Прости… Блейз скосил глаза, потом закатил их. Видимо, это переводилось как: «Не болтай ерунды, Мышонок!» — У нас и так трудное время, много скандалов… Я иногда думаю, что хотел бы быть принцем в другое время. Когда не было таблоидов и папарацци. Правда, — я фыркнул, — мне пришлось бы готовиться к военной службе. Или нет? У меня же всё равно была бы магия, так что я бы поступил в Хогвартс. Чёрт, я запутался! Я бы не хотел учиться в Хогвартсе без тебя или без Гарри, или без Гермионы и Рона, без Драко. Забудь, я несу чушь. «Да». Я негромко рассмеялся и спросил: — Будем спать? «Нет». — Не так-то просто говорить одному, знаешь ли! Ладно. Тогда вот ещё что, раз уж ты не можешь ничего ответить и куда-нибудь меня послать. Я не считаю, что ты непредсказуемый и опасный. Вот и сказал. Страшно, конечно, но со вчерашнего вечера, когда на Астрономической башне Гарри ляпнул: «А что ты выкинешь — я понятия не имею», — я знал, что должен поговорить с Блейзом. Правда, подозревал, что он будет пытаться меня заткнуть. — То есть, да, конечно, ты куда лучше нас всех разбираешься в тёмной магии. Несложно разбираться в ней больше меня, да? Я же полный ноль. И я не всегда понимаю, как это ты всё про всех знаешь. Но, на самом деле, ты всегда делаешь то, что обещаешь, держишь слово, и это… предсказуемо, да? А теперь уже поздно моргать! Я фыркнул и перевернулся на спину, разглядывая тусклые кружки света на потолке. «Милый портрет» пожилой целительницы дремал, прислонившись к раме. Разговаривать больше не хотелось, но я подумал, что Блейзу, наверное, очень неуютно со всеми этими бинтами. Может, моя болтовня его отвлекает. Поэтому я говорил и говорил, уже не про важное — про космос, про Российскую империю, потом почему-то про футбол, который я терпеть не могу. Как уснул — не помню. *** Блейза оставили в Больничном крыле на неделю, но, к счастью, сняли бинты. Оказалось, что после соединения двух разных заклятий он весь покрылся мелкими щупальцами, и удалять их магией было опасно — так что под бинтами было специальное восстанавливающее зелье. Назвать имена тех, кто его проклял, друг отказался категорически, но лично я подозревал семикурсников Рейвенкло. Один из них — худощавый желтокожий Тим Ричардс — как-то даже сказал мне: «Змеям полезно сбрасывать шкуру время от времени». Промучившись сомнениями два дня, я пошёл к Энтони Голдштейну — поговорить. — Я этого не делал, — вместо приветствия сообщил тот. — И, сразу скажу, не знаю, кто. Но Забини это будет уроком — не стоит угрожать самому умному факультету школы. — Неужели самый умный факультет школы сам не может понять, — спросил я негромко, чтобы не привлекать внимание собравшихся на гербологию однокурсников, — что травить одинокую девочку — плохо? Голдштейн вздохнул. — Далась вам эта Лавгуд. С чего бы? — У нас на Слизерине не принято обижать слабых, — ответил я и осознал, что это правда. Да, малышню могли подвинуть от каминов, кто-то мог отжать карманные деньги (но если декан узнавал об этом — для вора начинался персональный ад). Но вот травли как таковой не было вовсе. Максимум — то, с чем столкнулся я: холодное презрительное молчание, которое, впрочем, быстро дало трещину. Как будто мы все в глубине души понимали: слизеринец — он хоть немного, но свой. — У нас свои порядки, — отрезал Голдштейн. — И потом Лавгуд ещё спасибо скажет, что из неё вытрясли всю эту ерунду. Извини, я хочу сам выбрать куст для работы. И, обойдя меня, он поспешил в теплицу. Я покачал головой и пристроился в пару к Драко. Тот, на удивление, не возражал. Мы почти не разговаривали, но уже под конец, когда, покусанные проклятой геранью, мы стягивали перчатки, он заметил: — Я почти всё придумал. — Поделишься? — Рано. Мордред! Она мне рукав порвала! Я тут же принялся осматривать свою одежду — к счастью, мне повезло больше, и всё осталось целым. Но на кусачую герань я на всякий случай затаил обиду. Гарри делал вид, что меня не существует. Выходило у него куда хуже, чем у того же Теодора — то и дело он сбивался с тактики игнорирования на тактику сверления злым взглядом. И я решил всё же дать ему немного времени, прежде чем бежать с извинениями. Гермиона обозвала нас всех идиотами. И меня, и Гарри, и Блейза. И почему-то Драко. Рон, не попавший в список, расцвёл, но потом задал какой-то нелепый вопрос по трансфигурации, и Гермиона припечатала: «Ещё один!», — развернулась и ушла. — Переходный возраст, — философски заметил Рон, густо краснея. — Слушай, что там на самом деле с Блейзом-то? Я рассказал, что знал, и спросил: — Есть идеи, что делать? — Конечно, есть! — широко добродушно улыбнулся Рон и обернулся назад, в уголок, где Фред и Джордж отдавали парню с Хаффлпаффа коробочку в обмен на деньги. — Шутишь?! — Смертельно серьёзен. Правда, ну не с кулаками же на них кидаться! — Общение со слизеринцами плохо на тебя влияет, — заметил я с улыбкой. — Вот ещё! — тут же возмутился Рон. — Что, правда? — Нет. Но ты прав… Только не знаю, согласятся ли они. Что ж, они согласились. Переглянулись и спросили хором: — ВЕСЬ ФАКУЛЬТЕТ? КРУТЬ. Мы обсудили детали, причём довольно подробно. Менее всего на свете я хотел бы кому-то навредить — только немного проучить, а заодно, по возможности, поднять Блейзу настроение. В ход операции меня не посвятили, только заверили, что переживать нечего. И назначили всё на ужин в тот день, когда Блейза выпишут из Больничного крыла. — Что я вам должен за это? — спросил я, когда Фред и Джордж перешли на свой птичий язык. — Двенадцатого июля… — Девяносто шестого года… — То есть уже следующим летом… — В Косой аллее… — Дом номер девяносто три… — ПРИХОДИ НА ОТКРЫТИЕ! — Ауч! Есть хоть кто-нибудь, кто способен выдерживать это долго? — Есть, — хором заверили меня близнецы. — Джордан. — Святой человек. Или глухой, — я улыбнулся, видя, что ничуть не задел приятелей. — Значит, открытие? Магазин? Я приду. Близнецы улыбнулись, и один из них внятно сказал: — Вот и отлично, чем больше шумихи в прессе — тем лучше. А теперь — заказчик, в сторону, профессионалы берутся за дело. *** Неделя до выписки Блейза прошла трудно. В спальне без его дурацких шуточек снова воцарилось напряжённое молчание, вечерние разговоры сошли на нет. Винсент и Грегори то и дело принимались недовольно сопеть, глядя на меня, и я стал плохо спать, всё время держа палочку под подушкой. Конечно, Теодор не напал бы на меня во сне. Это бессмысленно, глупо и просто никому не нужно. Но эти двое? За них я не готов был поручиться. Видения стали ещё нелепее. По утрам я с трудом поднимал голову от подушки и погружался в пучину дежавю. Действия и слова окружающих эхом отзывались у меня в голове, и это вызывало только глухое раздражение. Гарри со мной не разговаривал, а мои попытки извиниться привели к тому, что мы снова поругались. И на время я решил оставить его в покое. Блейза я, конечно, навещал дважды в день. С него сняли бинты, и теперь он выглядел недовольным. На щеках постепенно затягивались круглые красные пятнышки. Левая рука пострадала больше, поэтому он, явно маясь от скуки, то и дело пытался что-то корябать на пергаменте правой. Получалось откровенно плохо. Заходя к нему, часто я сталкивался с Луной Лавгуд. Чаще всего она сидела там же, где я увидел её в первый раз — в ногах кровати. Но иногда она почему-то стояла, а в четверг, открыв дверь, я увидел, что она медленно кружится вокруг своей оси, делая странные движения ладонями, словно помахивая кому-то. Блейз ничего не говорил. А когда я, проводив Луну, спросил, что это было, он пожал плечами. — Мозгошмыги, очевидно. Для меня их общение оставалось загадкой. Блейз не отличался особой терпимостью, нарваться от него на грубость или нелестную характеристику было проще простого. Пожалуй, не считая меня, всем от него доставалось — за незнание очевидных, по его мнению, фактов, за неудачные формулировки, за то, что он считал глупостью или ограниченностью. В моей картине мира, странности Луны должны были бесить его. Но — не бесили. И, кажется, только в последний день его пребывания в Больничном крыле я кое-что осознал в этой странной не совсем дружбе. Я пришёл чуть раньше обычного и услышал маленький кусочек их разговора. Точнее, длинного монолога Луны. Правда, я не должен был подслушивать! Но до моих ушей донеслось слово «руки», и я замер у дверей, вспомнив порезанные руки Блейза. — Понятия не имею, — нараспев произнесла Луна, — зачем ты их прячешь. Не правильнее ли сделать это на Рождество за обеденным столом? «Что?» — подумал я. — Что? — спросил Блейз. — Ну, когда я рисую что-то для папы, я хочу, чтобы он это увидел. А ты делаешь это для мамы, но в секрете. Как-то странно. Я понял, что не хочу ничего слышать дальше, но развернуться и уйти не мог. — Я не… — Уверена, она оценит. Блейз проворчал что-то совсем невнятное, и я решил, что сейчас — подходящий момент войти. Распахнул дверь и увидел, что Луна в этот раз сидит на стуле возле кровати. Блейз судорожным движением поправляет рукав пиджака. — Здравствуй, Альберт, — сказала Луна, поднимаясь. — Я надеюсь, теперь, когда твоего друга выпишут, твои мозгошмыги перестанут безобразничать. — Эм… да, надеюсь, что так, — кивнул я. — Как поживаешь? — Это мило, что ты спросил, хотя тебе совершенно неинтересно, — ответила Луна. — Увидимся за ужином, да? Я ужасно голодная. Пока, Блейз. Пока, Альберт. Пока, милый портрет на стене! — А мадам Помфри? — спросил я задумчиво, когда Луна направилась к выходу. — Она вышла, — отозвалась Луна и замурлыкала себе под нос что-то совсем немузыкальное. — Дурацкий лягушонок! — пробормотал Блейз, нервно теребя правый манжет. — Лягушонок? — Глазками луп-луп, тощая, бледная, пальцы врастопырку! — отмахнулся он. — Кто же ещё? И вот в этот момент я понял очень многое. Потому что до сих пор я был единственным человеком, который получил от Блейза прозвище. Впрочем, я ничего об этом не сказал, и Блейз принялся выспрашивать у меня про занятия. Собственно, кроме инспекции Амбридж на гербологии, ничего особо интересного не произошло, так что довольно быстро Блейз переключился на болтовню о каком-то вычитанном в журнале новом зелье. Мне ни название, ни состав ничего не говорили, а про действие Блейз не упоминал — его куда больше заинтересовало сочетание толчёных крыльев лунных мотыльков и порошка из безоара, который «по всем законам, должен нейтрализовать половину компонентов, но почему-то работает катализатором, понимаешь?!» Чем ближе мы подходили к Большому залу, тем больше я нервничал. Именно здесь должна была сработать моя маленькая нелепая месть факультету, который напал на моего лучшего друга. Боялся я всего — что всё пойдёт не так, что Фред и Джордж перегнул палку и причинят кому-то вред (хотя и заверили меня дважды, что этого не случится), что нас всех накажут. Но, чтобы не привлекать внимания, я спокойно ужинал, поддерживая разговор ни о чём. Всё началось внезапно и распространилось по столу Рейвенкло мгновенно, как цепная реакция. В один момент студенты начали превращаться в огромных ярко-жёлтых канареек. Возгласы тут же сменились щебетом, с других столов оборачивались, подскакивали на местах, вытягивая шеи, щебет потонул в общем хохоте. Всегда важные серьёзные студенты Рейвенкло нелепо махали крыльями, перебирали коротенькими ножками и открывали красные клювы. — Спокойствие! — воскликнул Дамблдор, гибко поднимаясь на ноги. — Прошу всех сохранять спокойствие! Сейчас… Но договорить он не успел. С тихими хлопками студенты превращались обратно, разглядывая свои руки, ощупывая плечи и животы. И только через несколько минут я заметил важное декоративное изменение — на флаге Рейвенкло вместо ворона теперь была изображена канарейка. В зале царил хаос. Флитвик суетился, проверяя, чтобы у подопечных не осталось где-нибудь на затылке перьев, профессор Дамблдор призывал к порядку, студенты хохотали, кое-кто помахивал руками, изображая нелепые движения крыльев, Симус Финнеган громко свистел. Я отсмеялся, повернулся к Блейзу — и замер с приоткрытым ртом. Никакого веселья на лице друга не было. Он спросил тихо: — Ты был в курсе? — Да. — И ты думаешь, это весело? — Да… — пробормотал я, уже начиная в этом сомневаться. — Кто-то должен был показать им, что они не самые умные, так что… Блейз сощурился и процедил: — И ты подумал, что эта идиотская выходка изменит мои планы превратить тех шестерых придурков во что-то непривлекательное? — Что? Нет, я… — У тебя не вышло, — бросил он, резко встал и вышел из зала. А я остался сидеть, пытаясь понять, что именно сделал не так.