Амок

Керея(не двигаясь): Вы знаете любимую

фразу Калигулы?

Старый патриций (чуть не плача): Да. Он сказал её палачу. "Убей его медленно, чтобы он чувствовал, как умирает".

Альбер Камю, " Калигула"

На сегодня были назначены похороны, но Эмма все еще не могла поверить в реальность произошедшего. Мирное течение жизни было нарушено и, хоть никто никогда не сказал бы этого вслух, все притихли в тревожном ожидании, ведь беда, как известно, никогда не приходит одна. Казалась сном, инфернальным, невозможным кошмаром эта смерть. С отцом Бэзилом разделались жестоко, Эмма даже представить себе не могла, какие мучения он испытывал в последние минуты своей жизни. Эту весть, ещё до первых статей в прессе, принёс в дом Саймон, который отчего-то взял за твердое правило оповещать их обо всем, что узнавал первым. А первым он узнавал многое – по профессии положено. Отец новость, как показалось Эмме вначале, принял с нордическим спокойствием, но когда положил телефонную трубку, наказал тоном, не терпящим никаких возражений: ходить и оглядываться, бросить привычку носить наушники, возвращаться до наступления сумерек. Хоть он абсолютно упустил из виду тот факт, что Эмма в ближайшие дни навсегда покинет этот дом, сомнений не было: если захочет – проверит точность исполнения указаний, пусть и на другом конце Лондона. Даже отпуская её во взрослую, самостоятельную жизнь, в “свободное плавание”, как он сам любил говорить, отец не допускал и мысли о том, чтобы ослабить наблюдение, отпустить контроль и хоть немного успокоиться – Эмма знала, конечно, знала, что этот её переезд для него все равно что нож в спину. Толку не было говорить о том, что она будет часто приезжать, что когда-то это в любом случае должно было произойти, что это нормально, так все делают – съезжаются, женятся, почему бы ей вдруг стать исключением? Потому что Генри. Потому что не кто-то другой, а именно он – ни разу это не произносилось вслух, но Эмма видела, как резко переменилось отношение отца, стоило Генри заговорить полгода назад о том, что с Эммой все, кажется, серьезно – так и сказал, “все, кажется, серьезно”. Не было ни истерик, ни скандалов, лишь молчаливое осуждение: талант талантом, но взъерошенный, нервный, из пустоты взявшийся Генри не был человеком… их круга, никогда не был. Отец в принципе не слишком сильно хотел отдавать Эмму, но в свете последних событий вовсе начал сходить с ума от беспокойства: как оставить её сейчас без защиты, после появления на улицах сумасшедшего убийцы? В газетах ведь писали, что он, судя по всему, безнадежный психопат, и грозит ему не меньше двух пожизненных, даже принудительное лечение не поможет тому, кто способен на подобные зверства, в особенности над человеком церкви – единицей святой и неприкосновенной. – Серьезно думаешь, что я ему нужна? Хоть кто-то из нас? Может, он сводил личные счеты. – Старалась убедить отца, будучи твердо уверенной, что знает, о чем говорит. Эмма никогда не делала ничего, что могло бы поставить её под удар, среди её знакомых не было ненормальных, не было и врагов. – О чем ты только думаешь, Эмма? – Отец беспомощно всплеснул руками. – У кого могли быть счеты с Бэзилом? Он священник! Этот псих убил его без разбора, просто потому что под руку подвернулся, и кто знает, не будешь ли следующей ты? Наверное, в чем-то он был прав. В газетах отца Бэзила рисовали чуть ли не героем, писали, что он вступился за какую-то женщину и лишь потому пострадал столь жестоко. Едва ли можно всецело доверять журналистам, но выбора как такового не было – отец верил, а, значит, приходилось верить и Эмме. Статья Саймона, вышедшая в аккурат на следующий день после случившегося, разошлась по всему Интернету, даже против воли Эмма то и дело натыкалась на выдержки, уже успела выучить их наизусть. “...Мне удалось побывать на месте преступления, хоть ведущий дело следователь, – некий мистер Аттерсон – был категорически против. Возможно, лично я ему неприятен, ведь Саймон славится тем, что заставить его замолчать абсолютно невозможно, он – не вылизанный до блеска новостник из “Таймс” или “Дейли Мейл”. Конечно, Скотланд-Ярду присутствие такого человека невыгодно – там всегда стараются замять подобные происшествия, лишь бы никто ничего не узнал, лишь бы не дошел их промах до начальства, однако у меня совсем другое мнение: люди имеют право знать истину такой, какая она есть. ” “Убийца просто поражает своим масштабом, представьте: улица без фонарей, только неоновая вывеска, кому придет в голову ходить здесь ночью? Бетнал-Грин без того известен своим сбродом, здесь слишком часто что-то идет не так – контингент располагающий к разного рода проблемам. И я увидел забрызганную кровью плитку тротуара, обведенный мелом силуэт, сломанный забор и погнутую, грязную балку, небрежно отброшенную в сторону. Мистер Аттерсон за красной ленточкой мерил шагами периметр, разговаривал со своими оперативниками напряженно, будто сам не знал, что делать – и я тоже поначалу не знал.” “... Мне с трудом, но удалось связаться с пострадавшей Элизабет – единственной, кто видел убийцу вживую. Маленькая большеглазая девочка была столь напугана, что отказывалась отвечать на вопросы, сказала только, что всегда будет благодарна покойному за то, что он для неё сделал.” …И прочее, прочее, прочее. Эмма точно не верила в одно – Джон не мог не знать, что делать, он смел и решителен до крайности, даже когда его именем пестрят все новостные сводки. Но с Саймоном у него действительно сложные отношения, это факт. – Эмма, такси у дверей. – Коротко бросил отец, вырывая её из пучины мыслей. От дома до церкви – примерно двадцать минут езды, и Эмма надеялась провести их в молчании, разговаривать не было ни желания, ни сил, но отец решил иначе: – Генри даже на похороны отказался идти. – У него лекция, его пригласили задолго до того, как умер Бэзил. – Ровно отозвалась Эмма и, немного подумав, добавила: – Да и это было бы неправильно, они на дух друг друга не переносили. – Он твой будущий муж, – возразил отец непререкаемо, – и должен тебя сопровождать. “Да никому он ничего не должен, пап.” – уже в который раз хотелось сказать, но Эмма, естественно, не могла себе этого позволить – нет причин ерничать, он делает все из лучших побуждений. – Так принято, Эмма, – продолжил отец, – у нормальных людей. – Генри нормальный. – Тогда почему его сейчас с тобой нет? Эмма многозначительно вздохнула и, оставив этот пассаж без ответа, отвернулась к окну. Лондон сегодня был сер, влажен и оттого напоминал многомиллионный готический склеп. На мокром, будто бы слезящемся стекле вырисовывали беспорядочные узоры капли холодного весеннего дождя, и Эмма, с тоской подумав, что скоро предстоит выйти из теплого салона на улицу, плотнее закуталась в плащ. Мимо проносились смазанные, как на неудачной пленочной фотографии, вытянутые абрисы зданий, утопавшие полупрозрачных синих сумерках раннего утра; неслышный сейчас ветер трепал тусклую, робкую пока еще зелень деревьев, и в этой стремительно меняющейся картинке Эмме виделось сходство с черно-белым немым кино. В таком антураже она ощущала себя как-то отстраненно, ещё более нереально, чем обычно, как будто все вокруг ненастоящее, и город – совсем не город, а старый, пыльный кукольный дом, один из тех, что она видела в детстве, и люди в нем – всего лишь маленькие восковые фигурки, измятые и забытые кем-то невидимым, но очень большим. Восковой фигурке гораздо проще выбить плечо или сломать шею – всего лишь одно неловкое, неосторожное движение, и останется лишь рваный оплавленный край от того, что минуту назад казалось почти живым. Для кого-то убить человека – все равно что сломать куклу. И этот “кто-то” ходил среди них, слепленный, так же, как и другие, из плоти и крови, чей-то сын, возможно, чей-то муж или брат. То, что убийца – молодой мужчина, пожалуй, единственное, что сейчас было известно широкой публике, и то лишь из газетных вырезок. Сводил он личные счеты или, действительно, как сказал отец, убил случайного человека, просто потому что мог себе позволить? Неизвестно. В отличие от отца, Эмма считала, что врагов у Бэзила в теории могло быть достаточно – этого она бы тоже не сказала вслух никогда, даже под угрозой расстрела. Легко и просто, кто угодно – от безумных последователей Чарльза Мэнсона до отчаянных приверженцев Лавея, против которых отец Бэзил вёл разрушительную кампанию больше десяти лет. Он считал, что именно такие люди – пропагандирующие полную вседозволенность, свободу от принципов и морали, живущие по волчьим законам в своих “дьявольских общинах”, – представляют наибольшую опасность, отравляют, подтачивают изнутри общество, как голодные черви. Посмотрите, мол, на этих грязных развратников, на эту заблудшую, оскотинившуюся молодежь, отвернувшуюся от Бога и истинной веры, погрязшую в низменных страстях – какой романтичный флер они научились себе создавать за то время, что общество смотрело сквозь пальцы на их бесчинства! Не окажутся ли в какой-то момент вместе ними ваши дети? Естественно, что заблудшая молодежь отвечала воинствующим католикам равно такой же искренней неприязнью – вспомнить хотя бы тот случай, когда стену церкви, в которой проводил богослужение отец Бэзил, облили краской. Сейчас эту стену, конечно, уже привели в порядок, но что, в конце концов, мешает перейти с красной краски на вполне реальную кровь? Сатанисты не считали убийство грехом, напротив – справедливым возмездием, Эмма читала. От этой мысли по спине пробежался вязкий, суетливый холодок, и она беззвучно одернула сама себя – о каких только вещах думает? Важно не кто убил, важен сам факт. Ей важен сам факт, с остальным разбираться должен Скотланд-Ярд, а она только и могла, что бояться и осуждать. Никто уже не мог сделать для отца Бэзила больше, оставалось лишь воздать последние почести. Эмма вышла из машины; дверь закрылась с тихим щелчком, разрезавшим мерный стук дождя об асфальт. Тушь потечет – надо бы открыть зонт, рассеянно подумала, но так и не привела в исполнение. Отец вздохнул, но ничего не сказал. Церковь имени святого епископа Дорчестерского обратила свой незыблемый лик с единственным глазом – витражной восьмиугольной звездой, – четко на запад. В эфемерном, ускользающем свете пасмурного утра её крестообразное бетонное тело казалось совсем серым, в котором единственное светлое пятно – блестящая от влаги бронзовая латинская надпись, огибавшая каменную скульптуру Иисуса Христа над входом. “Ego lux in mundum veni ut omnis qui credit in me in tenebris non maneа” – в сегодняшнем случае это выглядело почти ироничным. Эмма не читала по латыни, её знал по долгу службы Генри, однажды ей перевёл – “я свет пришёл в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме” и пояснил, что это стих из Нового Завета, Евангелие, кажется, от Иоанна, Эмма плохо запомнила. – Пойдем. – Окликнул отец. Эмма кивнула, вдруг почувствовав на себе какую-то невероятную, несоизмеримую тяжесть. Эти несколько ярдов до дверей показались вечностью, будто бы её ведут на гильотину или электрический стул, как в “Зелёной миле”. На мгновение Эмме почудилось, что кто-то идет за ней, она явственно слышала тихие, мягкие шаги и шорох ткани. Обернулась через плечо. Никого не было. Никого, кто бы смотрел на неё, никого, кто шёл бы след-в-след; народ брел разрозненно, скорбно опустив взгляды. Но чувство это не пропадало, оно давило на плечи и морозило под ребрами колким, мелким беспокойством. Отдалось под ключицами чем-то вязким, мокрым, будто бы туда налип опавший жухлый лист, потянулось к запястьям. Будто бы на неё, Эмму, кто-то смотрел. Но никого не было. Скорее всего, просто себе придумала, перевозбужденная и расстроенная; подсознание иногда выдает и не такие игры. Перед входом в неф стояла позолоченная чаша с мутноватой освященной водой, и Эмма, борясь со странным новым чувством брезгливости, – вода вдруг показалась ей грязной, – окунула туда пальцы. Почему-то вспомнила старую шутку о том, что католики крестятся “не через то плечо”, но тут же отбросила от себя эту мысль, стыдясь перед лицом распятия самого ее возникновения. О чем она только думает? Мокрые пальцы холодили лоб и плечи, последние даже сквозь плотную чёрную ткань. Крестное знамение – обязательно, ещё давно отец Бэзил говорил, что вслед за мирянами, вдогонку их неотпущенным грехам, в храм заходит Искуситель, смотрит своими неживыми глазами, горящими адским огнём, и нужно молить Всевышнего, чтобы отдалил, спас от него, как спасал и при жизни. Возможно ли, что пять минут назад на Эмму смотрел сам Дьявол? *** Он смотрел на неё через стекла очков. С утра в Лондоне было ветрено и прохладно, накрапывал противный мелкий дождь, капли затекали под воротник рубашки, неприятно покалывая спину. Человек зябко передернул плечами. Чертов Лондон. Чертовы церкви. Он назойливого запаха ладана ему всегда становилось до странности мутновато и дурно, голова шла кругом, а заунывные правоверные реквиемы заставляли чувствовать себя отвратительно. Отчего-то свинью хоронили с почестями, хоть и в закрытом гробу – человек едва не обиделся. Не то чтобы хотел вновь оценить результат собственной работы, – он знал, что сделал все на высшем уровне, – но заслуживал ли Святейшество такого трепета перед своей скромной персоной? Человек знал – после смерти обнажается в людях все скрытое, сокровенное, истинная суть вылезает наружу, и кто-то может стать похожим на свинью, кто-то на бешеного пса, а кто-то не меняется в лице, здесь по ситуации. Его слабо интересовали подобные метаморфозы. Но как она будет выглядеть в своем посмертии? Вот это занимало. Тонкая и хрупкая, ломкая и до тянущей боли нежная – он легко бы мог перебить ей хребет, свернуть шею, превратить в мелкое крошево птичьи ребра. При этой мысли в горле встал вязкий сладковатый ком. Она не обращала на человека внимания, не видела, не замечала его взгляда, да и как она могла заметить? Чувствовала – возможно, потому что периодически съеживала узкие плечи, оглядываясь внимательно по сторонам, но потом снова возвращалась к своим, очевидно, невеселым мыслям. А он возвращался к своим. Одному Дьяволу ведомо, каких усилий ему стоило не поймать её прямо сейчас, после окончания мессы. Но это бы все разрушило. Смерть – это искусство, преступление – это сложнейшая из наук, и к ним надо относиться бережно, со всем почтением, которое сможешь найти в недрах своей неспокойной, тревожной души. Так человек себя утешал. Он мог сейчас лишь смотреть на неё – неотрывно, стоя в толпе чёрных траурных воротничков, смотреть и наслаждаться зрелищем. Церковь ей точно не шла, лондонские улицы – тем более. Как бы ни старалась мисс Эмма мимикрировать под общее мрачное настроение, не получалось катастрофически. У неё совсем не рыбьи глаза. Умные, влажные и огромные, как у чертовой лани, острые и цепкие, как лезвие ножа, человек только сейчас это заметил. Как-то она будет смотреть, когда придет ее время? А оно придет, не так скоро, как хотелось бы, но обязательно. Человек живо представлял себе эту сцену. Он представлял себе ночь, глухую и темную, ни зги не видать. Заброшенная халупа в Бетнал-Грин, конечно, не для мисс Эммы, хоть человек был бы и не против, развернись действо в подобных декорациях. Он слишком ясно видел эту картину, и от этого знания короткими разрядами тока било в живот, и вскипала, плавилась, распадалась на миллион жгущих частичек бегущая вниз по венам кровь, вдоль тазовой кости. Она будет сопротивляться – о, человек это знал. Они всегда кричат, всегда плачут, эти манерные, глупые девчонки, отчаянно цепляются за каждый призрачный проблеск надежды в попытке отсрочить неизбежное. Он знал, что никто не придет ей на помощь. Знал, что её истерзанное, израненное тело найдут, в лучшем случае, наутро. Возможно, тогда она будет еще жива, к своему собственному несчастью. Он ведь не убьет её просто так – это было бы безумием, преступлением против самого себя. Мисс Эмма заслуживала большего, гораздо большего, чем просто нож под глотку или в спину. Это банально, это неинтересно и безыскусно. Человек знал, что у него будет целая ночь. Он представлял, как зажимает ей рот ладонью, до того ярко, что практически ощущал влажную нежность губ у себя под пальцами. Он видел перед собой её глаза, блестящие от слез, а на впалых щеках тёмные дорожки растекшейшся туши. Он почти слышал треск ткани, расходящейся на её груди, – ему не составило бы труда разорвать в клочки какую-то разнесчастную тряпку – почти ощущал её дрожь кожей. Он практически чувствовал кончиками продрогших пальцев, как ремень впивается в хрупкие, узкие девичьи запястья до синяков, до кровавых полос, в остро выступающий хрящ под ладонью, в тонкую сетку голубых вен. Она вскрикивает от удара наотмашь по лицу, зовет его по имени – ей бы он назвался. Потому что хотел слышать, как она будет его произносить, как будет умолять, надрывно, на болезненном, коротком выдохе – отпусти, не нужно, не делай этого. И нисколько не жаль, что все её просьбы останутся без ответа. Человек знал, как будто бы точно знал, наверняка, что грудь у неё до глухого отвращения нежная, тяжелая, и её болезненно бледный оттенок резко контрастирует с красным. Лезвие войдет, как в сырую землю, плотно и без сопротивления; густыми бордовыми каплями, липкими тёмными струями потечет вниз кровь, к четко очерченным ребрам, заливая до тошноты невинную белизну кожи, на которой сейчас так не хватает хотя бы синяков. Он оставит их ей сполна. На бедрах, на талии, на шее и плечах – будет сжимать до хруста костей, до крика и боли. Человек вдохновенно воображал себе её узость, вязкое тепло её окровавленного рта, каждое движение напряжённых мышц горла, когда она будет судорожно биться за ничтожный глоток воздуха, представлял на её лице белесые липкие разводы. Впрочем, нет – скорее, он заставит её глотать. Какое это, должно быть, унижение, ведь и рыжую только что наизнанку не вывернуло, хоть вида и не подала, конечно. Как её там звали? Люси, кажется, хотя это неважно. Со шлюхой он разделается по-своему – пусть это будет небольшим лирическим отступлением, всех дел там минут на пятнадцать. У неё нет ни мозгов, ни инстинкта самосохранения – вообще, то есть. Не то чтобы она становилась от этого менее интересной, но тут уж вышло, как вышло, к чему занимать себя пустой жалостью к той, кто совсем не ценит собственную жизнь? Человек мог бы много, очень много рассказать и о жизни, и о её ценности; о том, как зубами и когтями приходится вырывать каждую секунду её, каждую минуту вытягивать из мутного, непроглядного “нигде”, из удушливого апатичного забытья и тесной тюремной камеры, где время кажется безвременьем, а жизнь – жалким, пустым, глупым и бессмысленным существованием. Впрочем, вряд ли рыжая стала бы его слушать, даже представься ей шанс – слишком уж много говорит и слишком мало думает. Увы, это часто приводит к неприятным последствиям. Иногда в виде смерти. Но мисс Эмме о смерти придется умолять, перерезанная глотка будет казаться ей спасением, всего лишь легким уколом по сравнению с той болью, которую она заслужила на самом деле. А она заслужила, заслужила сполна – не только самим фактом своего существования. За многое человек хотел спросить: и за Генри Джекилла, и за глаза эти абсолютно невозможные, просвечивающие почище рентгеновского луча, и за собственную его судьбу, которую она давно поломала, сама того не ведая. Оглушительная, непростительная наивность – вот такая, какая есть, взмахнет длиннющими ресницами, и любой ханжа-доктор сражён наповал, прошит насквозь и… Как там говорится? “Пациент не подает признаков жизни”, точно. Ни признаков жизни, ни хотя бы проблеска ума. Она ему ответит за все: прежде всего телом, каждой его частицей, и только потом – словами. Смысла в последнем ни на грош, ведь любой её ответ будет неправильным, а за неправильный ответ полагается новая порция боли. Только в этом смысл. Человек бегло, лукаво ухмыльнулся монументальному деревянному распятию – что, Иисусе Христе, святейший из святых, тревожишься за свою непутевую дочь? А ведь есть, за что тревожиться. Если тебе, конечно – сосновому истукану, никогда не существовавшему ни в Вифлееме, ни в Назарете, нигде в принципе, – есть хоть какое-то дело до всего этого овечьего выпаса, сгрудившегося сейчас здесь от дверей и до средокрестия, блеющего “аминь” в тон лживому бреду сегодняшнего священника. Он даже издалека видел тень на пересечении её острых ключиц. А может, просто себе представил. Отрываться от зрелища категорически не хотелось, все возбужденное, дрожащее от предвкушения скорых событий существо человека противилось этому, но мисс Эмма снова обернулась, и волей-неволей пришлось перевести взгляд. В конце концов, здесь был ещё один человек, заслуживающий внимания. Всего лишь толику, с ним-то все предельно ясно – не упустить бы из виду, как в прошлый раз. Если бы не рыжая, этот хромоногий выродок был бы уже окончательно, бесповоротно мёртв; даже, возможно, вскрыт криминалистом и по частям собран в лабораторные пакеты. Для пущей сохранности, да, сэр, все верно, в протокол занесите, пожалуйста. Когда все, как по команде, осенили себя крестным знамением правой рукой, человек из принципа сделал это левой. *** Месса длилась мучительно, мучительно долго, и Эмма все никак не могла сосредоточиться – что-то мешало, зудело под кожей, как будто туда запустили сотню мелких, скользких червяков. Большая часть из того, что говорил в своей речи священник, была неправдой – не то чтобы Эмма хорошо знала отца Бэзила, но он был вхож в их дом, и его суждения зачастую резко расходились с тем, что приписывали ему сейчас. “...Ходил ли с нами по одной земле более достойный сын божий? Человек, не имевший за собой ничего, за что можно его осудить…” Но люди грешны в сути своей, хоть и выстрадал Всевышний за все их злодеяния две тысячи лет назад, отец Бэзил сам с завидным постоянством продавливал эту истину в своих проповедях. “...Образец и пример, воплощение христианской добродетели, спокойствия, всепрощения и благодушия…” Генри бы посмеялся, вспомнив, какую неприглядную сцену закатил ему образец спокойствия и всепрощения на злосчастном совете. Эмма некстати подумала, что отец Бэзил, судя по всему, только детей любил действительно искренне – называл их “божьими ангелами”, всегда заводил разговор, когда видел среди прихожан, зачастую сам вел занятия в воскресной школе, Эмма в детстве тоже туда ходила. Тогда отец Бэзил был ещё диаконом, даже седина на висках не пробилась, и с Эммой у него сложились очень нежные отношения. Она смутно помнила, как он клал ладони ей на плечи и говорил что-то на ухо, по секрету, щекоча дыханием висок; как сажал к себе на колени и делал “паука”, уже на её коленке разводя пальцы в стороны, и маленькая Эмма хихикала почти смущенно; как оправлял её юбку, ласково журя за то, что такой красивой девочке не пристало ходить растрепой; как шутливо дергал её за косички; как поднимал с колен, когда она падала. Почему-то к этим воспоминаниям – на первый взгляд, добрым и светлым, – примешивалось ощущение некоторой неловкости и недосказанности, как будто есть вертящаяся в мозгу мысль, не до конца оформленная, и никак ее не поймать. Эмма всего лишь один раз обмолвилась об этих эпизодах из своего прошлого Генри, и он тогда как-то странно свёл брови: – И все было нормально, так, как ты говоришь? – Ну, я не придаю этому большого значения. У отца Бэзила нет своих детей, поэтому растрачивает свою любовь на чужих, а как ещё? – О'кей. Я тебя понял. – И на этом замолчал, вообще больше никогда не возвращался к этой теме, но Эмму долго преследовало ощущение, будто в тот момент она сказала что-то не так. Завершилась месса, завершилась невозможно долгая, скорбно-торжественная речь, но гроб для возложения цветов так и не открыли – люди перешептывались между собой, мол, лицо усопшего, должно быть, настолько изуродовано, что даже показать не решаются. И Эмма была уверена, что в любом случае не хочет это видеть. На улице холодный ветер начисто выбил из носа запахи ладана и воска, и процессия до кладбища под дождем казалась бесконечной. Весь этот день казался бесконечным. В толпе Эмма заметила до боли знакомую светловолосую голову. Её обладатель шёл чуть впереди, периодически оглядывался, будто что-то или кого-то выискивая. Обреченно подумала, что зря вообще согласилась ехать – были же малодушные мысли сказаться больной. Потому что если Саймон ищет именно её, то рано или поздно найдет, затеряться не получится. Не его ли взгляд она чувствовала на себе все это время? Вряд ли. Он бы подошёл сразу, как увидел – хотя бы просто поздороваться. Да и взгляд Саймона никогда не производил впечатления тягостной ноши – всегда вскользь, быстро и суетливо, будто бы все этот человек делал на бегу, даже смотрел. Вот и сейчас он отвернулся, записывая что-то в планшет, а туманное, липкое ощущение никуда не исчезло. Невидимый Дьявол будто следовал за Эммой по пятам, сдавливал шею ледяными чешуйчатыми кольцами, и его прикосновения были ветром, а дождь – слюной и пеной, капающей из ощерившегося острыми клыками змеиного рта. Он все не давал ей покоя, этот неизвестный взгляд неизвестного человека – или не человека вовсе? Эмма каждый раз его почти ловила, но в самый последний момент натыкалась только на пустоту. Она как будто бы чувствовала, как будто бы видела периферическим зрением, но ни в какой образ это нечто не облачалось, не принимало никакой мало-мальски понятной личины. Может, она сходит с ума? Отстучали комья земли о крышку гроба последний заупокойный марш – самый естественный, сопровождающий в последний путь каждого человека, от короля до бродяги. Дождь перестал. Люди начали расходиться, отца под руку увёл в сторону мистер Сэведж и сейчас что-то ему настойчиво втолковывал. Эмма не хотела знать, что конкретно, отец приучил: его разговоры – не её ума дело, не к чему забивать себе голову. Она и не забивала. Она стояла у могильной ограды, покорно ожидая, пока мистер Сэведж расскажет отцу все, что ему нужно знать, отпустит восвояси, и они поедут домой. Эмма внезапно вспомнила, будто очнувшись ото сна – сегодня её последний вечер дома. Она бы уехала и раньше, но Генри сказал, что задержится допоздна, а оставить Эмму в такой вечер совсем одну хочется меньше всего. – Привет. – Услышала она у себя за спиной голос и против воли вздрогнула прежде, чем успела понять, что он ей знаком. Обернулась через плечо и всего лишь на мгновение выдавила дежурную вежливую улыбку. – Привет, Саймон. Саймон – как всегда обворожительный, одетый с иголочки, с извечным своим жёлтым бейджиком “Пресса”, – сверкнул белыми зубами, разгладил усы. – Ужасная вещь произошла с епископом, правда? – Начал он. – Странно, что ты говоришь об этом с улыбкой. – Отметила Эмма. Саймон беспечно пожал плечами: – Я улыбаюсь не потому что умер епископ, а потому что вижу тебя. Отчего-то накатила тошнота, Эмма сглотнула вставший в горле твердый, осклизлый ком и ровно ответила: – Я тоже рада тебя видеть. – Незаметно. – Хмыкнул Саймон. – Но я не обижаюсь, не подумай. – Ты слишком мнителен. – Прости, малышка, работа такая. С этой смертью вообще нет времени подумать, и к вам зайти времени тоже нет. Кстати, ты не знаешь, куда запропастился наш Шерлок Холмс? Я рассчитывал его увидеть. – Если у тебя со смертью отца Бэзила нет времени даже на подумать, то представь, насколько нет времени у Джона, он же ведёт это дело. – Эмма пожала плечами. – А что, твой доктор Джекилл вместе с ним ведёт это дело? – Осведомился Саймон. – Его ты тоже рассчитывал увидеть? – Его? – Удивился Саймон. – А зачем мне он? Хотя, нет, знаешь, пожалуй, что и хотел. Я бы с удовольствием посмотрел ему в глаза после того, что он сделал. – Он ничего не сделал. – Одернула Эмма, изо всех сил стараясь, чтобы её голос не прозвучал слишком резко. – Тебе – ничего, верно. – Усмехнулся Саймон и вдруг посерьезнел. – Но вряд ли тебя касаются наши мужские дела, это не для твоих прекрасных ушек. Да, будто Эмма не знала, что именно за дела её не касаются. Как бы тепло она ни относилась к Саймону раньше, – все-таки, друг детства, самый первый, – но с появлением Генри его поведение начало вызывать лишь глухое раздражение. – Саймон, прекрати. – Ладно, все, молчу. Кстати, как мне теперь тебя называть? Все еще мисс Кэрью или уже миссис Джекилл? Этот вопрос прозвучал почти издевательски. Эмма совсем перестала понимать, к чему продолжать бессмысленный разговор, но просто уйти она тоже не могла, поэтому пришлось ответить со всей вежливостью, на которую была способна: – Свадьба назначена на октябрь, так что пока ничего не изменилось. – Изменилось слишком многое, Эмма. – Глубокомысленно ответил Саймон. – И жаль, что отец Бэзил вас уже не повенчает. – Он бы и не стал, даже останься жив. – Ну, конечно. Не понимаю, правда, зачем тебе этот… Ладно, ладно, все, тайм-аут. – Быстро завершил Саймон, поймав её взгляд. – Читала статью, которую я выпустил? “Попробовала бы не прочитать.” – подумала Эмма, а вслух сказала: – Читала, но я не со всем там согласна. – Ну, малышка, мы в журналистике, здесь допустимы художественные преувеличения. – Саймон независимо скрестил руки на груди. – Да, но зачем так про Джона? И в журналистике только ты, я в ней ничего не понимаю. Эмма действительно не понимала, и нападок на Джона, человека с безупречной репутацией, безукоризненного профессионала на работе и открытого, общительного весельчака в жизни, прежде всего. – Волшебный пинок, чтоб Скотланд-Ярд работал, как швейцарские часы. – Ты хочешь, чтобы они поймали убийцу за час? – Ну, хотя бы так. Но вообще пускай ловят, – Саймон махнул рукой, – пока я не выпущу следующую статью. Эмма почувствовала, как под рёбрами надсадно заскребло: – Какую статью? Саймон самодовольно улыбнулся: – У меня собрано очень много материала, это будет сенсация. Про Бэзила. Например, почему он убит в таком странном месте – бордель, что там делать епископу? Почему убит, за что убит, а ты ведь даже не представляешь, малышка, что там происходило! Я просто жду подходящего момента. Не было ужаса, не было презрения – Эмма давно уже привыкла к его специфическому роду деятельности, посчитала нужным лишь отметить: – Мистер Страйд, это низость. – Вовсе нет. – Саймон пожал плечами. – Такая уж у меня профессия – обличать людей, показывать в истинном свете. Люди имеют право знать, как все было на самом деле. Эмма отвернулась и бросила короткий взгляд на витиеватую могильную ограду. Она снова чувствовала, словно бы наяву, почти осязала лопатками взгляд. Тяжёлый, как гробовая доска и пронизывающий насквозь, как клык хищного зверя. Он забирался под складки одежды, морозил кожу, словно её трогала чья-то ледяная, не знающая стыда ладонь. – Что такое? – Встрепенулся Саймон. – У меня такое ощущение, что кто-то за мной следит. Я чувствую на себе чей-то взгляд, постоянно. – Ну, это всего лишь ощущение. – Как думаешь, я схожу с ума? – Эмма тревожно прикусила губу. – Все может быть. Ты скажи своему хирургу, вдруг он объяснит лучше. Или опомнись наконец и перестань рушить свою жизнь. Глядишь, и голова на место встанет. – Саймон меланхолично усмехнулся и отдал честь в знак прощания. *** Впору было хвататься за голову или купить в ближайшем швейном катушку красных ниток, а на Амазоне – пробковую доску. Для максимальной аутентичности. Но не было ни того, ни другого, и сейчас Джон, всеми правдами и неправдами открестившийся от неприятного разговора с начальством, поймал себя на том, что уже десять минут кряду смотрит на фотографию и не может привести собственные мысли к общему знаменателю. Под жёлтой табличкой с цифрой пять – злосчастная погнутая балка, забрызганная сверху грязно-бурыми пятнами. Начнем с того, что это сложно представить технически – Джек-Потрошитель носит в кармане косухи какой-нибудь… сверхзвуковой болторез? Но характер повреждений безошибочно давал понять, что балка была не срезана, не выбита, а именно что вырвана. Улик мало, ничтожно мало, равно как и вещественных доказательств, у Джона только и оставалось, что вот эта самая чертова балка, как будто бы нарочно, в усмешку оставленная на месте – нате, мол, копайте, а мы постоим, посмотрим. Ещё в пластиковый контейнер отправилась одежда убитого: вовсе не пурпурная сутана с колораткой, как можно подумать, а вполне себе мирские костюм-тройка и твидовый, некогда серый плащ. Компанию в деле им составили всякие необходимые мелочи: опись вещей убитого, оставшихся в полной, как надо понимать, сохранности – убийца не взял ни денег, ни документов; образцы брызг крови для Лэньона и его команды с их АБК, запись с камеры в “Красной Крысе”, просмотренная уже раз двадцать в разных форматах и масштабах. Впрочем, там ничего не менялось, человек в капюшоне приходил, пропадал из поля зрения, через десять минут выходил на улицу и обратно уже не возвращался. В этом же промежутке заходил убитый – то есть, тогда ещё вполне живой, – вокруг него вился Спайдер со своей главной по тарелочкам, потом появилась ненадолго Элизабет. Это все Джон уже видел и слышал. Он выдохнул, тоскливо посмотрел на опустошенный стакан из-под кофе и решительно захлопнул папку с делом. Надо было ознакомиться ещё кое с чем, но весь день откладывал, говоря себе, что “ну, вот, сейчас, через пятнадцать минут, а пока что Бэзил”. Гест – молодой, бравый сержант, работавший в составе подшефной Джону следственной группы с кодовым названием “Дерзкий Джеки”, – тоже придумка острого на язык Лэньона, – с утра пораньше приволок на стол целый ворох подшитых бумажек, отрапортовав на безупречном канцелярите, что это протокол последнего допроса некоей Люси Харрис. В том, что и она, и епископ Бэйсингстокский пострадали от рук одного и того же человека, не было никаких сомнений, чтобы увязать эти два преступления в серию, достаточно кадров с камер, но Джон все еще медлил. Гест постарался на славу, – не зря их, все-таки, учат в Академии, – к бумагам прилагалась флэшка с видеозаписью. Отлично, так дело пойдет быстрее. Перед тем, как её включить, Джон на пару минут отлучился к кофемашине. Люси на записи он вначале не признал – ничего в ней не было от той напуганной, встревоженной девчонки, с которой ему пришлось столкнуться всего пару дней назад. То, с какой скоростью она умудрилась прийти в себя, оправиться, хотя бы внешне – уму непостижимо. – Ваше полное имя и возраст. – Люси Иви Харрис, двадцать два года. – Место работы? – Бар “Красная Крыса”... Но вы же и так это знаете?... Да, Джон и так это знал, спасибо, что подметили. Несколько минут кряду повторялось в аккурат то же самое, что он слышал при первой их встрече – как Люси угораздило столкнуться с подозреваемым, как он выглядел и что говорил. Джон честно прослушал, освежая в памяти собственный недавний диалог, пришел к выводу, что показания нисколько не изменились, даже проверил по занесенным в первый протокол деталям. Дальше все обещало стать гораздо более интересным, ведь Джон помнил, что днем ранее самолично проинструктировал инициативного, но неопытного Геста касательно того, какая конкретно информация ему необходима. – Мой вопрос сейчас покажется вам странным, я знаю. Но попрошу вас рассказать в подробностях, что происходило, когда вы остались с подозреваемым наедине. – А какие подробности, стесняюсь спросить, вам нужны? – Мгновенно вскинулась Люси. …Инструктировать надо было лучше, да, безусловно. Не всегда прямолинейность – хороший подход. Впрочем, Гест – следователь, а отказ от беседы со штатным психологом Люси подписала сама, тоже лежит в подшивке. – Извините, но я правда помню очень смутно. Это было все как в тумане, продолжалось… Час, может быть? Не знаю точно, но такое у нас стандартное время. Очень как-то больно было и противно, хотя я привычная… ну, вы понимаете. Он вообще какой-то странный был, не разрешил снять ни перчатки эти, ни очки. Странный? Скорее, расчетливый до крайности. Джон, закипая, подумал, что этот Дьявол тогда, уже тогда предполагал, что его будут искать, а дарить свои отпечатки пальцев – все равно что прийти с повинной. Скорее всего, они есть в базе, возможно, он ранее судим, раз так печется о подобных мелочах, другой бы не подумал. Но очки? Что там у него с глазами, если и их запрещено было снять? Гетерохромия? Бельмо? Шрам? Явно ведь не просто так, тоже скрывал какую-то узнаваемую, яркую особенность. – Остался в одежде, только куртку снял, я вообще тогда не поняла, что происходит, какой-то цирк. Да, Люси, именно, что цирк. С убийствами и побоями, животики надорвешь. В одежде, значит? Джон достал из ящика стола видавший виды ежедневник и оставил там короткую запись, заложил лиссе. – Вообще это было похоже больше на драку, чем на… Что-то ещё. Я ни разу в жизни не видела, чтобы человек был способен разорвать шнуровку корсета, она у нас что надо. По нему в принципе не скажешь, что он такое может, человек как человек, не Чак Норрис от слова “совсем”… Прядь волос мне выдрал, кстати. В другом случае Джона бы это удивило, но в деле уже фигурировала вырванная из забора балка, и поэтому он мог только порадоваться, что этот “не Чак Норрис от слова «совсем»” всего лишь попортил Люси рабочую форму и наградил трещиной в лучевой кости, а не, скажем, свернул шею. – Я вот тогда и попыталась сдать назад, на Нелли его перекинуть хотела, она у нас по всем этим БДСМ-ным делам, я ни в жизнь, да и что мне, одной страдать? Они со Спайдером придумали, они пускай и расхлебывают. Но он сказал, что, ну… Не отверчусь я, короче, примерно так. Головой меня приложил обо что-то, аж в глазах потемнело… Ну, сукой называл, – извините, я просто повторяю! – тварью, но это я и так про себя знаю, сука ещё та… А потом он так сжал, что хрустнуло в руке что-то, и я закричала. – А он? – А он достал нож. Я вообще не знаю, откуда он у него взялся! И ручка там такая странная, фигурная, наверное… Это все больше и больше напоминало какой-то бессмысленный и беспощадный психоз. Джон похолодел от странного предчувствия. Странно, что Люси уже второй раз заостряла внимание на рукояти ножа, но не говорила ничего конкретного. Какой-то коллекционный, возможно? По индивидуальному заказу? В ежедневнике появилась ещё одна запись. – Понимаете, у нас на крики особо не обращают внимания, иногда девчонки визжат так, что с ума сойти можно, будто их режут… В общем, я испугалась, начала отбиваться, кажется, укусила его, аж до крови, в волосы тоже вцепилась, а он… – Люси резко замолкла, будто в ней кончился заряд всякой энергии, дернула плечом. – вогнал его сюда. *** Одежда – точнее, её странное, гротескное и вырвиглазно яркое подобие, – была действительно надорвана. Не то что надорвана – можно было собирать паззл или играть в тетрис, если есть время и желание. Ничего из этого у Джона не было. Руки, затянутые в синие нитриловые перчатки, нещадно потели, в помещении же, напротив, было сухо и холодно. Шкаф с вещественными доказательствами уже, естественно, опечатали, и чтобы эту печать снять, Гесту сейчас приходилось заполнять бесчисленное количество бумаг – по логике вещей, это должен был сделать сам Джон, но все же решил делегировать. Сам до конца не мог понять, что хочет найти – уже выяснили, что нужных отпечатков пальцев сохраниться не могло, потожировые следы – да, вероятно, но они могли быть чьи угодно, в ту загруженную субботу клиентов у Люси было больше пяти, разумеется, по самым скромным расчетам. По этой же причине были, в сути, бесполезны и исследования присланных госпиталем биологических образцов, хоть щепетильный Лэньон исправно их выполнил. Чьи угодно волосы, чья угодно сперма, выбирай, что нравится и иди к черту, Джон Аттерсон. Не то, это все не то. На белой подкладке корсета – ярко различимые красные пятнышки, под лифом разорвана ткань, свисает клочьями, торчат разошедшиеся нитки. На чулке широкая стрелка, почти по всей длине, а по её краям – засохшая бурая корка, появившаяся, видимо, из глубокой царапины. От ногтей, самое что забавное – это зафиксировано в деле. Если бы кто-то сейчас зашел и обнаружил Джона, то подумал бы, вероятно, нечто наподобие “совсем Аттерсон свихнулся с этим своим Джеком”. Джон лично не считал себя свихнувшимся, хоть безусловно находил, что лупа – устаревший метод, особенно при наличии адского вида сканеров, ультрафиолетовых ламп и прочих новомодных способов экспертизы – взять тот же анализ брызг крови. Метод сам по себе не новый, но как далеко вперёд шагнул за последние годы… Джон с тоской подумал, что производит, наверное, впечатление человека, бесповоротно отставшего от прогресса, а ведь ему только тридцать пять, он вовсе не из старой полицейской школы. Ну, да и бог бы с ним. Бог-то как раз с ним и не был, разве что черт. Потому что именно за чертом, за каким-то непонятным чертом Джон разложил на блестящей холодной поверхности металлического стола то, что осталось от корсета и методично, дюйм за дюймом просматривал сквозь толстое увеличительное стекло каждую дыру, каждую отметину, по памяти следуя за вынесенным в дело списком повреждений – непроизвольно успел выучить. Бретель вырвана с мясом, пушится и кучерявится легкими кончиками нитей – на плече у Люси остался синяк, да, верно. По рваному разрезу на лифе расползлось мягкими округлыми краями бурое вертикальное пятно, здесь было ножевое ранение. Ещё одно. Джон уже уяснил, что крови было пролито порядочно, неудивительно, что Люси привезли в госпиталь в полубессознательном состоянии – то тут, то там темные, глубокие, кое-где впитавшиеся насквозь, через подкладку, следы. С левого бока разошёлся шов, но там не было ничего интересного; за исключением, пожалуй, того, что он был не разрезан, а разорван, причем, судя по всему, с какой-то звериной яростью, криво, как будто одним движением, снизу вверх или сверху вниз – кое-где остались жалко болтаться пришитыми куцые лохматые клочья. Если взять чуть левее, ближе к тому, что когда-то было шнуровкой, обнаружится очередной кровавый след – неглубокий, гораздо светлее, чем те, что Джон изучал со всем вниманием до этого. Точнее, несколько следов, группа. На первый взгляд похожи на брызги. Джон склонился чуть ниже. Нет, не брызги – брызги обычно темнее, впитываются глубже, а тут как будто бы помарка. Если Люси заложила руку за спину, вполне могла остаться, только вот он, хоть убей, не мог припомнить у неё ран подобного характера. Ее правая рука была, по сути, сломана, причем в самом начале чудовищной сцены, левую так завести за спину, вверх и почти до бокового шва крайне сложно. Джон для чистоты эксперимента попробовал сам, стараясь не замарать перчаток, но все одно запястьем до лопатки дотянуться не смог. Перчатки все же пришлось сменить, а потом Джон зажал двумя пальцами ткань, растягивая так, чтобы на запятнанном участке не было складок. Две дуги, одна над другой; та, что сверху, выгнула хребет, нижняя наоборот, прогнула – пятна ребристые, узкие, прерывистые. Джон смог взглядом отделить друг от друга пять по верху и пять по низу, а между ними как будто неправильной формы овал. Больше всего это было похоже на отпечатки зубов. Но за руку или в спину Люси никто не кусал, откуда им здесь быть? Кто вообще кого покусал в “Красной Крысе”, что они все такие на голову больные? Джон выпрямился, задумчиво посмотрел все через ту же лупу в узкое окно, поморщился, стараясь поймать мысль. Хоть какую-то, хоть слово, хоть звук или образ – что-то должно остаться, не может быть так, что совсем ничего, ну, давайте серьезно. Если идти по порядку: неизвестный достал нож, Люси отбивалась, кричала и укусила его. На предплечьях, ладонях и запястьях только синяки, такому следу взяться неоткуда, только если… Она укусила его. Черт возьми его грешную душу вместе с безмозглой лысой головой, точно! Укусила за запястье, ну, конечно! И чем только слушал запись допроса детектив Аттерсон? “Кажется, укусила его, аж до крови.” Процентная вероятность была примерно семьдесят на тридцать – в конце концов, могло статься так, что кто-то ещё из клиентов Люси в тот день был укушен, но здравый смысл подсказывал, что это, вероятно, не самая распространенная практика. Обычно, если хочешь быть укушенным, заводишь дома кошку, а не идешь в бордель, хотя всякое бывает – на это щедрые тридцать процентов и отводились. На душе стало как будто бы чуть легче, и не только потому что Джон нашел очередное полезное занятие Лэньону в довесок ко всем прочим. Вряд ли они узнают по этому ничтожному пятнышку прямо все и сразу, но кое-чего, помимо очевидных вещей, работающих на реконструкцию преступления, можно было ждать. В случае удачи можно даже попробовать связать результаты с анализами следов спермы, выпавших волос или потожировых следов – надо спросить у Геста, что там в точности осталось. Джон возвращался в кабинет с твёрдым намерением зацепить сигарету и провести следующие пять-семь минут в контрпродуктивном покое, наметить план ближайших действий. Зайти к Лэньону, дёрнуть Геста, внести некоторые правки в дело Бэзила… Но, как это всегда бывает, его благостным намерениям не суждено было осуществиться, один несносный человек разрушил их мгновенно, всего лишь телефонным звонком. Не на рабочий номер. Джон пару секунд поразмыслил над тем, надо оно ему вообще или нет, но потом, со вздохом вспомнив, что сам назначил эту встречу, ответил на звонок и глухо поздоровался. – Я подъехал. – Не обращая внимания на приветствие, прогнусавили в трубку. – Их Величество спустится сам или прикажете подать карету? – Не ерничай, – одернул Джон, – хуже будет. Я иду. – О'кей, мистер Джей, жду. Стою в переулке к западу от вашей конторы, конспирируюсь как могу, но не знаю, на сколько меня еще хватит. – На сколько надо, на столько и хватит. Все, поговорили, сейчас буду, что ты ещё хочешь услышать? И, да, сам ты контора. Ответом Джону был сиплый тревожный вздох. Конспирировался он, конечно, на редкость бездарно: исполинский черный Рендж-Ровер, притаившийся у обочины, сложно не заметить. В другой раз Джона бы это здорово развеселило, но сейчас, скорее, привело в холодное бешенство. Не только упорно нарывавшийся на штраф Рендж-Ровер; он был, скорее, следствием, а вот о причинах еще только предстояло поговорить. В салоне было душно, тонированные – ну, вот, скажите пожалуйста! – стекла закрыты наглухо, а терпкий сосновый запах ароматизатора-стекляшки, болтавшегося на зеркале заднего вида не только не спасал ситуацию, а, напротив, усугублял. Некоторое время Джон молчал, ожидая, что разговор начнет сидящий за рулем человек-проблема, а человек-проблема, видимо, ждал, когда заговорит Джон. Пауза затягивалась, становясь совсем уж неловкой, и поэтому пришлось начать самому, не тратя время на приветствие: – Ну, и что это за бред, Спайдер? – О чем ты, мистер Джей? – Спайдер наконец оторвался от созерцания руля и бросил на Джона короткий нервный взгляд. Понимал, скорее всего, как и любой относительно адекватный человек, что в этот раз юлить и заговаривать зубы не получится, ситуация приняла слишком серьезный оборот, но по инерции все еще пытался. – Не строй из себя дурака, прекрасно же знаешь. Мы с тобой о чем договаривались? – Джон про себя знал, что когда надо, умеет говорить веско, а смотреть прямо-таки страшно. Редко выбирал для себя именно этот способ общения, но Спайдер, к сожалению, понимал только такой язык и то, как недавно выяснилось, далеко не всегда. – Слушай, мистер Джей… – Начал Спайдер звучно, но не слишком решительно, – не надо говорить со мной загадками. Я деловой человек, поэтому давай сразу к делу. Джон давно научился пропускать мимо ушей бесконечную браваду, не столько потому что не любил открытых конфликтов, сколько наперед зная всю её бестолковость. В конце концов, в Академии ещё много лет назад учили не только оказывать первую помощь, квалифицировать преступления и собирать улики, но и заламывать руки, стрелять и обезвреживать стрелков потенциальных, например. Во многих случаях крайне полезные навыки. Ввиду этих фактов Джон легко мог себе позволить ответить так, как хочется, а не так, как надо, но железное терпение подпитывало не менее железное понимание: как бы ни хорохорился и ни распушал павлиний хвост Спайдер, он останется в проигрыше. – К делу? – Переспросил Джон и сцепил пальцы в замок. – Хорошо, давай к делу. У тебя убийство, Спайдер. И изнасилование. Вот прямо у тебя, вот прямо под носом. И, самое что смешное, и то, и другое сделал один человек. А ты проморгал. Ни звука, ни слова, хотя первое, что надо было сделать – сообщить мне. Что ты можешь сказать в своё оправдание? – Мы об этом уже разговаривали, мистер Джей. – Передернул плечами Спайдер и зыбким, тревожным жестом зачесал назад сальные волосы. – Всякое случается в наших краях, это же… Не впервые. Ваш брат регулярно находит трупы в Бетнал-Грин, а виноват, получается, я? Джон устало вздохнул и провёл ладонью сверху вниз по вспотевшему от жары лицу. – Причем здесь Бетнал-Грин? – Спросил с плохо скрываемым раздражением. – Я тебе говорю про одну конкретную “Красную Крысу”. – Никто ещё не жаловался. – Обиделся Спайдер. Этот глупый разговор, больше похожий на перебрасывание беззубыми колкостями мог длиться бесконечно, и Джон уже начал слегка от него уставать: – Ладно. Раз не понимаешь по-человечески, скажу по-полицейски: меня это не устраивает, Спайдер. Тысячу раз нет. Ты забыл, на каких условиях мы с тобой сосуществуем? Почему я постоянно должен напоминать? – Совершенно не понимаю, о чем ты. Сейчас Спайдер смотрел не на него – сквозь него чистейшими, невиннейшими глазами и лишь поэтому Джон укрепился во мнении, что он врет. Значит, придется объяснять популярно: – Сейчас поймешь. Смотри, если говорить без шуток, в этой пищевой цепочке ты и твое заведение существуете только до тех пор, пока вы полезны. – Джон пожал плечами, как бы извиняясь. – А сейчас ты сначала допускаешь, чтобы у тебя творились такие дела, потом несешь всякий бред на допросе. Скажи на милость, зачем так неприкрыто врать? – Когда это я тебе врал, мистер Джей? – Спайдер подозрительно сощурился, но актёр из него, честно сказать, был так себе. Джон недоверчиво хмыкнул: – Впервые видел Бэзила в день его убийства, да серьезно, что ли? Спайдер замолчал, пощипывая пальцами редкую бородку. Его взгляд метнулся от плеча Джона к коробке передач, потом взлетел к зеркалу заднего вида: – Видишь ли, я ценю доверие своих клиентов. Не хочу, чтобы все эти делишки твои ребята занесли в интересные такие синие папки. Джон едва удержался от того, чтобы не выругаться, но лишь учтиво напомнил: – Он мёртв, Спайдер, он ничерта уже не оценит. – Но есть и другие. Если они узнают, что я болтаю направо-налево, они не обрадуются, уверяю, мистер Джей. – Другие? – В сотый раз повторяю, что ценю конфиденциальность клиентов моего несуществующего заведения. Так. Поговорили. Джон знал, что Спайдер никогда не отличался обидчивостью: за все пять лет их знакомства, с самого начала вступления в силу устной, не особенно законной договоренности ни разу не возникало проблем. От официальных свидетелей можно получить ценную информацию, да, конечно, но Спайдер – самопровозглашенный Ист-Эндский принц, трущобный серый кардинал, был, при всех своих минусах, бесценной находкой. До некоторого времени. Сейчас он становился, скорее, проблемой, которую необходимо решить здесь и сейчас, желательно, малой кровью, по обоюдному согласию. – Ты, кажется, не понял.– Протянул наконец Джон обреченно, – Твоя “Красная Крыса” существует лишь потому что Скотланд-Ярд закрывает на неё глаза. Уже много лет. Но Скотланд-Ярд ведь может глаза и открыть. Что у тебя с камерами, Спайдер? Что с кадрами? Той девочке пятнадцать лет, она за милю должна обходить этот паноптикум. Уличная проституция, опять же, безопасность на нуле, Люси Харрис чуть на тот свет не отправили! И это я еще в документах копаться не начинал. Ты наглеешь, Спайдер. Так дела не делаются. Мы же к тебе нормально, по-человечески, а ты что? Джон редко, очень редко разговаривал подобным тоном, самому от себя было непривычно слышать неприкрытое высокомерие напополам с банальным шантажом, но со Спайдером можно общаться только на его языке, только он был приемлем и понятен, и волей-неволей приходилось вспоминать, вытаскивать, составлять дурацкую суть в убедительную конструкцию. Это как правила, допустим, немецкой грамматики, которые навсегда вбили в подсознание ещё в школьном возрасте. Просто так, в будничной жизни не используешь, но когда действительно надо, будь спокоен – всплывут в голове и was macht du, и “твоя «Красная Крыса» существует лишь потому что Скотланд-Ярд закрывает на неё глаза”. Блеф, конечно, это все блеф, терять из виду “Красную Крысу” было в работе Джона все равно, что отключить Интернет и заменить его “Большим английским словарем”. Впрочем, говорить об этом вслух совсем необязательно. – Ладно, ладно, – Оборвал Спайдер беспокойно, но достаточно убедительно, – мистер Джей, ну, чего ты, в самом деле? Джон в ответ только плечами в очередной раз пожал, мол, а на что ты рассчитывал? На тёплый приём? Спайдер вздохнул и протянул таинственно тихо, цедя слова сквозь полусомкнутые губы: – Если тебе интересно, то не всегда наше святейшество приходил в одиночку. – А с кем? – Ну, там целая история. – Спайдер махнул рукой, ненароком едва не заехав Джону по носу, – Святейшество и ещё… Был там с ним пару раз один скандальный джентльменчик, у них чуть до драки не дошло. Кажется, какие-то бумаги не поделили или потеряли… – Есть имя у скандального джентльменчика? – Сухо уточнил Джон, сохраняя безразличную мину. – Да я знаю, что ли, всех этих состоявшихся и образованных? – Информацию ты собираешь так себе. – А ты думаешь, они мне паспорт на входе показывают? – Огрызнулся Спайдер, но тут же сам себя одернул и продолжил гораздо более миролюбиво: – У девочек надо спросить, только черта с два ты услышишь настоящие имена. Для меня так вообще они все джентльменчик номер один и джентльменчик номер два. – То есть, их двое было? Непривычно было вытягивать из Спайдера клещами каждое слово, и Джону происходящее напоминало убогий, полупьяный фарс, эрзац адекватного разговора, краткую выжимку, если хотите. – Ну, когда как. Тот мистер Истерика весь вылощенный, усы по линейке пострижены… Вот он, Святейшество и престарелый вояка какой-то тогда были. Ругань, ты не представляешь! – Спайдер сощурился, как бы припоминая, – Про тюрьму что-то… Но они недолго болтали, быстро ушли. Там, видимо, не для посторонних ушей разговор. Прямо как у нас с тобой, мистер Джей. На этой неприятной ноте Джон резво вклинился в начавший уже разворачиваться монолог: – Давай не будем вскрывать эту тему. – Возможно, прозвучало слишком резко, но он тут же счёл, что в данный момент лёгкое “чересчур” не повредит, – Ты сможешь узнать их имена? Хотя бы те, которыми они представлялись. Или записи с камер? Они же не удалены? Спайдер вздохнул тяжело и натужно, пробежался нервными пальцами по чёрной, масляно блестящей в свете угасающего дня дуге руля: – Я постараюсь. Но ничего не обещаю. – Нет уж, – Хмыкнул Джон, вновь раздражаясь, – лучше пообещай. – Знаешь, здесь есть некоторая сложность. Я же клиентам в глаза не смотрю, имён не запоминаю, лиц тоже. Святейшество вот помню, но сколько лет мы уже с ним вместе! Были. А вот эти все залетные… Не знаю, мистер Джей, честно. Но попробую. *** Джон все никак не мог понять, осмыслить не мог, что за дьявольщина вокруг творится: это новое дело перевернуло с ног на голову не только весь относительно мирный в последние полгода ход его собственной работы – все вели себя не как обычно. Это настораживало, это напрягало, до горящих от раздражения запястий, до странной, нервной и тугой тяжести под солнечным сплетением. Джон никогда не слышал от Спайдера “я не знаю”, “я не смогу”, “я ничего не обещаю” – он знал все, абсолютно все, этот вездесущий испанский барыга, проныра и торгаш. Информация для него – неиссякаемый источник дохода, и ведь не сказать, что Джону она доставалась за здорово живешь. Конечно, он не платил так, как остальные, но без незримого участия Скотланд-Ярда Спайдер не протянул бы и года в теневом Ист-Эндском мирке. Закрыли бы и Спайдера, и “Красную Крысу”, вот тебе вся арифметика. Так что сейчас? Джон был уверен, что Спайдеру известны все те люди, про которых он говорил – от имён до дня и минуты рождения, а если неизвестны, то для него дело одного дня добыть любую, даже самую глубоко зарытую мелочь. “Вот и посмотрим, как справится.” – Подумалось как-то само собой, меланхолично и лениво, нехотя; после дня, проведённого в сложных, запутанных размышлениях, мозг отказывался соображать, отзываясь только на самые простейшие сигналы. Хочется есть, хочется спать, совсем не хочется думать о Спайдере, о вырезанных, разжижившихся и вытекших из орбит глазах, – Бэзила, кажется, сегодня похоронили? – о сломанной руке Люси Харрис. А больше всего не хочется думать, конечно, о безымянном Дьяволе в потертой кожаной куртке. Мутный, расщепленный на составные части образ ни на секунду не уходил из головы, принимая самые причудливые формы, становясь то человеком без лица, лишь маской цвета сырого мяса, натянутой на надтреснутый череп, то рукой в перчатке, сжимающей узкую рукоять окровавленного ножа, то фантасмагорическим, осклизлым, многопалым чудовищем, выступающим только некоторыми членами из густого, зеленоватого от влаги тумана и теряющемся в нём вновь, будто и не было никого никогда. Завяз, инспектор Аттерсон, совсем ты завяз, а ведь уже час, как кончился рабочий день. Джон понял это лишь тогда, когда на проходной столкнулся с Лэньоном. Только вот он намеревался уйти восвояси, а Джон, напротив, вернуться в кабинет. – Что, Аттерсон, как успехи? – Лэньон сверкнул жизнерадостной ухмылкой. – Джек-Потрошитель уже закован в кандалы? – Конечно. Три пожизненных и казнь через повешение, не меньше. – Устало усмехнулся Джон. – Что же, тогда я рад, что дело разрешилось благополучно. Знаешь, Аттерсон, мы, шотландцы, любим, чтоб все было в порядке и попросту отлично. – Лэньон помолчал, и улыбка сползла с его полных губ. – А если серьезно, то как оно? – Бывало и лучше. – Честно признался Джон. – Это ясно, что бывало и лучше. Двадцать лет уже тут спину гну, веришь или нет, ни разу не слышал, чтоб у кого-то дела шли хорошо. – Смешливо фыркнул Лэньон и спрятал руки в карманы брюк, – Но да ладно, завтра все расскажешь, зайдешь же на чай в мое чистилище? Там и лишних ушей нет, а если есть, то только они и остались. Джон коротко улыбнулся и посторонился, освобождая дорогу – как бы прекрасно ни относился он к Лэньону, этого странного врачебного юмора не понимал. Возможно, Генри бы понял и посмеялся за компанию, но тут у следователей своя специфика, у медиков – своя. – Хасти… – Позвал Джон. – Он самый. – Утвердительно кивнули в ответ. – Хочешь, подкину тебе еще работы? Лэньон добродушно хохотнул: – Не хочу, но ты, ясное дело, уже все решил за меня. Чего там? Джон деловито достал из портфеля ежедневник, открыл на заложенной лиссе странице, вырвал её. – Нужны будут некоторые дополнительные исследования. Лэньон принял листок из рук Джона, пробежался по нему взглядом. – АБК я делал. – Отметил наконец, – И… анализ прилегающих волокон, ты серьезно? – Ты делал анализ брызг только у Бэзила, мне нужно то же самое, но на одежде Люси Харрис. – Пояснил Джон. – Кажется, там осталась кровь нашего психа. Лэньон присвистнул: – Не скажу, что сильная роскошь. Да и до дня благодарения еще далеко, стал бы наш псих оставлять что-то ценное… Джон в ответ усмехнулся уже вполне искренне: – Но что-то же ты сможешь узнать? Лэньон пожал плечами: – Пока не увижу, не скажу точно. Вязкость, свертываемость, приблизительно время, пол, положение в пространстве, кое-что из биохимии. Рост, может быть. Но чудес от меня не жди, а то Гест тут что-то про группу заливал! И чему их только учат? Что же, по крайней мере, этот тяжёлый день не прошёл бесплодно. Пронзительно пискнул датчик на турникете, отозвался в мозгу тупой тяжёлой болью, и Джон уже было подумал, что хватит с него на сегодня балок, допросов, маньяков, Спайдеров и прочего, прочего, прочего, как Лэньон, уже почти дошедший до двери, его окликнул. – Аттерсон! Забыл сказать: там, наверху, разыгралась кое-какая сценка. – В плане? – Джон обернулся через плечо и недоуменно посмотрел на привалившуюся к металлическому косяку грузную фигуру. – К тебе там… Пришли. – Лэньон скрестил руки на груди и лукаво подмигнул, – Гест сдерживает, как может, но выходит плачевно. – Кто пришёл? – Джон понимал все меньше и меньше. Какому черту могло взбрести в голову заявиться к нему под вечер? Для таких дел существует дежурный. – Что-то срочное? Лэньон беспомощно развел руками: – Вот уж не знаю, Аттерсон. Но, судя по всему, да. Я просто шёл, слышал, тебя зовут, и им все “нет его, нет, делся куда-то”! – Кто звал? Гест? – Девушка, Аттерсон. Хорошо тебе знакомая девушка. Да ты поднимись, сам посмотри. Лэньон вновь улыбнулся и тут же, с неподобающей его возрасту проворностью исчез в дверном проеме, оставив Джона в одиночестве решать очередную загадку. По лестнице он буквально взлетел, движимый раздражением и еще больше – непониманием. У него и так хватает вопросов, которые требуют ответа незамедлительно, хотя бы этот надо закрыть сейчас. Голоса приближались, отдаваясь от каменных стен коридора напряжённым эхом – звучный бас Геста Джон никогда бы не спутал ни с чем, а другой, низкий, но, очевидно, женский показался знакомым лишь смутно. – Да поймите же, мистер Гест! – Ничего не могу сделать, мисс, сейчас – ничего. Мистера Аттерсона нет на месте, приходите завтра! – Завтра? Боюсь, это слишком поздно. – Гневно прозвенело в ответ. – Завтра я буду уже мертва! Джон ускорил шаг. За поворотом сцена открылась действительно неприглядная: Гест стоял у двери кабинета, прижавшись спиной к стене, стрелял растерянным взглядом по сторонам, а в вившейся вокруг женщине Джон с изумлением узнал Люси. – Мисс Харрис, не говорите глупостей. – Гест отмахнулся как-то неуверенно и обернулся, видимо, услышав, как кто-то приближается. – Да как же вы… – Люси замолчала и тяжело выдохнула, потерев пальцами виски. – Как же вы мне все надоели? – Понятливо уточнил Джон и кивнул Гесту в знак приветствия. – Что здесь случилось? – Мисс Харрис очень хотела вас видеть. – Отрапортовал Гест и сокрушенно покачал головой, – Я говорил, что вас нет, мистер Аттерсон, но… – Но, как видишь, я уже здесь. – Джон повёл плечом и посмотрел на всю разом съежившуюся, поникшую Люси. – Добрый вечер. – Вечер… – Откликнулась она абсолютно убито и зачем-то извинилась. Джон еще раз окинул Люси взглядом, уже гораздо более внимательным, и только по одному её виду понял – что-то действительно стряслось. Одета наспех, не на ту пуговицу застегнуто пальто, волосы стянуты на затылке в растрепанный хвост, лицо еще хранило следы недавнего сна. – Мы действительно хотели поговорить… Это очень важно, правда, мы не стали бы просто так… – Люси покосилась на Геста, а потом куда-то в полутьму пустынного коридора, и Джон присмотрелся тоже. На скамейке тенью притаилась маленькая, хрупкая фигурка, и только сейчас Джон уловил еле слышные, сдавленные, но очень знакомые всхлипы. – Я понял. – Протянул задумчиво, нашаривая в кармане ключи от кабинета. – Гест, что ты тут устроил? Почему не позвонил? – Я звонил. – Гест посмотрел на него с удивлением. – Вы не отвечали. Я предлагал сам поговорить, но они настаивали, что нужны именно вы, и я… Черт, да, конечно. На беседы со Спайдером рабочий телефон Джон никогда не брал. В целях безопасности. – Ладно, ладно, все. – Оборвал он Геста и спустя мгновение добавил: – Можешь идти. Спасибо. – Так я дежурный, мистер Аттерсон. – Уныло откликнулся Гест, – Я до утра никуда из отделения не уйду. Люси зашла в кабинет первой, держа заплаканную, дрожащую Элизабет за руку, а Джон, войдя следом, плотно прикрыл за собой дверь. – Присаживайтесь. – Только и бросил, устраиваясь, в свою очередь, на кресле за столом и, немного подумав, смахнул в ящик подшивки дел. Люси притулилась напротив, на самом углу стула, несмело съежила плечи. Элизабет осталась стоять, утирая рукавом мокрую от слез щеку. – Расскажите, что случилось. На этот раз Джон снова использовал самый приятный и привычный тон – мягкий, ровный, в котором никак не выдавалось его не вполне вежливое замешательство. Люси втянула носом воздух, прочистила горло: – Джон, я… Жутко извиняюсь, правда, за то, что мы тут устроили, просто… Нас пропустили к дежурному, но… Только вы сможете, наверное, нам помочь. Я абсолютно не знаю, что делать. – Я постараюсь, – успокаивающе кивнул Джон, – но пока не не понимаю сути. – Суть… – Эхом откликнулась Люси, принявшись нервно накручивать на палец выбившуюся кудряшку, а потом решительно вскинула подбородок, бросила острый взгляд на Элизабет, – Вот она ко мне пришла днем, я еще в госпитале была. Я на неё смотрю, а она ревет и остановиться не может. Ну, вы сами видите. Люси прервалась на вдох, дрогнули сведенные в напряжении плечи: – Она… Она все меня сманить пыталась. Говорит, пойдем со мной, ты должна со мной пойти… А я и не поняла, спрашиваю, куда, зачем, а она только плачет… Элизабет спрятала лицо в ладонях и просипела что-то неразборчивое. Люси посмотрела на неё с жалостью, потом снова перевела внимательный, встревоженный взгляд на Джона и произнесла безнадежным, срывающимся полушепотом: – Он к ней приходил вчера. Сказал меня привести. Джон тихонько обмер, чувствуя, как против воли напружинились мышцы. В том, кого Люси имела ввиду под “он”, не было ни малейших сомнений. – Приходил? – Переспросил, обращаясь к Элизабет. Элизабет всхлипнула: – Он сказал, что убьет меня… Если я не сделаю… – Напугал ее до смерти, урод. – Проговорила Люси обреченно. – Она сначала не хотела признаваться, отнекивалась, что не может. Но я же не дура, Джон, сразу поняла – что-то не то… Я ее спрашиваю, а она только “он сказал, он сказал”... Я сначала подумала, что Спайдер. Оказалось, нет. – Нельзя приводить полицию… – Тихо простонала Элизабет. Люси возвела глаза к потолку, заправила измученную пальцами прядь волос за ухо: – Мне пока умирать не очень хочется, Лиззи. Рыдания стали громче, Элизабет вдруг дернулась страшно, ломано, всем телом, выгнулся хребет в крупной отчаянной пульсации, и в следующую секунду она не сползла на пол только потому что Джон, повинуясь годами выработанной реакции, вскочил с кресла и подхватил её под локоть. Люси подорвалась тоже, приняла из рук Джона подрагивающую, до судорог напряженную всеми нервами Элизабет и принялась что-то нашептывать ей на ухо, Джон же в срочном порядке вызвал Геста – явно требовалась помощь врача, он должен был остаться в ночь, надо проводить. Люси смиренно дождалась, пока оба скроются за дверью, и виновато пояснила: – Он её так называл, “Лиззи”. А я забыла… Джон тяжело вздохнул и опустился на край стола. Без посторонних стало ощутимо легче, и в формальностях не было нужды; почему-то ему так показалось, почему-то не воспринималась уже Люси, как просто “посторонний”. – Он сказал, чтоб Лиззи меня привела. – Она страдальчеки скривила губы и устремила взгляд к сложенным на коленях ладоням. – И я совсем не знаю, что делать. Сразу решила, что нужно идти к вам, но… Что дальше? Хорошо еще, что вы захотели выслушать… Мистер Гест только отмахивался. В такой ситуации радоваться было, конечно, нельзя, но Джон чувствовал, как тягучее возбуждение поднялось от сердца к ямочке между ключиц и едва удержался от того, чтобы вновь не вскочить, вместо этого ободряюще улыбнулся: – Вы все сделали правильно, Люси. Когда он вас ждет? И где? – Сегодня в полночь. Заброшенная гимназия в Бетнал-Грин. Вот она, ошибка – грубая, фатальная, но вполне в духе сумасшедшего маньяка. Решил избавиться от свидетелей, но вместо этого сейчас собственноручно копает себе яму. Конечно, запугать подростка много сил не надо, но Люси-то была умницей, и как катастрофически безумная, безжалостная тварь ее недооценила. Неужели действительно ждал, что она пойдет, как глупая овечка, на верную смерть? – Значит, сегодня в полночь, в Бетнал-Грин его ждет неожиданный сюрприз. Необходимо действовать быстро, очень быстро – до полуночи осталось всего три часа, и за это время надо успеть слишком многое. Взять убийцу с поличным, какая роскошь! Нет, все же, Лэньон ошибался, когда говорил, что этот Дьявол что-то да соображает: столько сил потратить, столько вариантов просчитать в голове, чтобы максимально тщательно, методично замести следы и попасться так глупо, практически добровольно отдать себя в объятия Скотланд-Ярду – насколько же он в себе уверен, что даже не рассматривал подобную ветвь развития событий! Или планировал убрать еще и его, Джона? – Вы пойдете со мной? – Выдохнула Люси с робкой надеждой. – Я не могу просить вас подвергать себя такой опасности, – Джон покачал головой, – Вы и без того сделали достаточно. Люси запустила нервные пальцы в волосы: – Если нужно, я поеду. А вдруг он увидит вас и не выйдет? А вдруг что-то еще хуже? Если вы не можете просить меня подвергаться опасности, то я тем более не могу просить об этом вас… – Это моя работа. – Джон развел руками. – Мы обыщем весь дом, каждый дюйм. В четырех этажах не так просто затеряться. Люси прикусила губу, склонила голову на тяжело вздымающуюся грудь: – Он всегда появляется будто из пустоты… Лиззи до сих пор не может понять, откуда он тогда взялся. – Это мы и выясним. Соблазн ловить на живца был очень, очень велик, но Джон гнал от себя эту мысль, как заведомо безумную – он не имел права, он не мог, даже на секунду не мог представить, что это возможно. Подвергать несчастную, и без того настрадавшуюся Люси такому риску попросту бесчеловечно. Её отвага, мужество перед лицом опасности и готовность помочь даже наперекор собственному страху восхищали, безусловно, но воспользоваться ими значило бы идти вразрез с собственными, без того шаткими убеждениями. – Оставайтесь пока в отделении. Здесь вас точно никто не тронет. *** Машина, мягко подскакивая на незасыпанных дорожных ямах, везла их прямиком в Бетнал-Грин, сквозь синюю ночную тьму. Гест молчал, приходя в себя после ссоры в оружейке: огнестрельное выдавать не хотели, даже услышав о срочной операции, и ему пришлось применить весь имевшийся в резерве напор, чтобы получить по табельному на каждого. Еще с ними по доброй воле поехал Энфилд, шеф-инспектор Управления по борьбе с тяжкими преступлениями, поднятый прямо с постели. Он и настоял на том, чтобы все-таки взять с собой Люси, примостившуюся сейчас на заднем сиденье. – Бери без разговоров. – Отрезал, возбужденно вышагивая по кабинету из угла в угол и на ходу застегивая китель, – Выманивать подранка на наживку, что может быть проще и понятнее? – А если он?... Договорить Джону не дали: – А мы на что? Он и моргнуть не успеет, не то что… – Энфилд замолчал, скрестил на груди худые руки и вперился в Джона пронзительным, умным взглядом. – Если влюбился в хорошенькую мисс, это твое личное дело, не новости, но валить из-за этого операцию я не позволю, детектив Аттерсон. Под мою ответственность, если хочешь. Ни о какой любви речи, конечно, не шло. Джон знал, что Энфилд сказал это, что называется, для пущего эффекта, в укор за нерешительность; ослушаться почти прямого приказа вышестоящего и без того невозможно, даже пытаться нет смысла. Энфилд не был введён в подшефную Джону следственную группу, но все выезды, задержания и досмотры неизменно проходили с его одобрения и под роспись. Джон заглянул в зеркало заднего вида – по пятам следовала вторая машина, в которую набились оставшиеся участники сшитой за час операции. Они ехали под чутким руководством инспектора Брэдшоу, вот уже год ведавшего группой быстрого реагирования. Всего собралось около семи человек – не то чтобы сильно много, но вполне достаточно. Джон нашел, что сразу оцеплять здание было бы неразумно – слишком заметно и слишком много шума, а вспугнуть ночного гостя совсем не хотелось. Брэдшоу и его команда, следуя на скорую руку составленному плану должны были остаться в машине и ждать, не зайдет ли кто через окно или дверь. Основная сложность того, чтобы брать человека с поличным – найти причину, ведь за ночные бдения в неположенных местах полагается административный штраф максимум, и проще всего этой причиной было сделать Люси. Джон до последнего не хотел использовать её, как разменную монету, будучи уверенным, что сможет… разговорить сволочь и так, но правоту Энфилда пришлось признать, хоть и скрепя сердце. Люси не произнесла за все время дороги ни слова, нервно перебирала складки длинной юбки в тонких загорелых пальцах, смотрела прямо перед собой. Джон осторожно коснулся её плеча, как в тот, первый раз: – Не волнуйтесь. – Практически попросил, тихо и ровно, – Мы не позволим ему причинить вам вред. Люси вздрогнула, но не отстранилась, наоборот, накрыла свободной, нежной и тёплой ладонью его, холодную и твёрдую: – Я знаю, Джон. Просто страшно… Снова смотреть ему в глаза. – Так вы не смотрите. – Крякнул с переднего сиденья Энфилд. – Ричард. – Мягко одернул Джон. Энфилд не ответил, Джон видел только, все через то же зеркало заднего вида, как скривились в неопределённой усмешке его тонкие губы. Гест заглушил двигатель, Джон мельком взглянул на часы на приборной панели. Одиннадцать по полуночи, осталось ещё немного времени. – Пойдем. Вторая машина проехала мимо них и свернула за угол – оттуда открывался обзор на фасад нужного здания, очертания которого рисовала темнота, рассеченная тусклым электрическим светом уличных фонарей. Как Второй библейский Зверь, выросший из-под земли, стояла многогранная, уродливая, разрушившаяся от времени его фигура. Всего лишь безжизненная груда камней и бетона была сегодня избрана склепом для случайной жертвы, для “расходного материала”, по глупой случайности подвернувшегося под горячую, яростную, преступную руку. Энфилд ловко перехватил пистолет и сунул его во внутренний карман; вообще-то подобные фортели запрещались, оружие по недальновидному британскому закону должно оставаться в машине, но все трое, – Аттерсон, Гест и Энфилд, – не сговариваясь, решили, что тут случай особый. Джон поднес к губам рацию: – Брэдшоу, это Аттерсон, как слышно? – Аттерсон, это Брэдшоу, хорошо. – Раздался в ответ голос. Электричество сделало его механическим и гнусавым. Джон аккуратно закрепил рацию за поясом, Гест, последовав заразительному примеру, проверил, крепко ли держится его. – Ну, все, хватит топтаться. – Прошипел Энфилд и занял место у Джона за плечом, как бы предлагая идти первым. Напоследок Джон успокаивающе сжал запястье вытянувшей позвоночник в струну, но сжатой, как готовая выскочить пружина, Люси. – Все будет хорошо. – Одними губами прошептал и беспечно подмигнул левым глазом. – Просто небольшое ночное приключение. Люси слабо улыбнулась и кивнула: – Ночных приключений у меня было много, – Ответила также, на грани слышимости, – но это я запомню на всю жизнь. Как у неё получалось бодриться – загадка в высшей степени непостижимая, и в другой раз Джон обязательно оценил бы самокритичную шутку, но сейчас надо было идти, оставив перебрасывание любезностями на потом. Скрипнула неказистая дверь, лязгнул сорванный ржавый замок, и Джон, отфыркиваясь от пыли, протер глаза. Люси осталась на улице, вверенная Энфилду, и периферическим зрением Джон успел заметить, что оба заняли позицию за несколько ярдов от входа, прячась в неосвещенной арке меж соседними жилыми домами. Он знал, что Энфилд ровно в полночь отпустит Люси, но будет следовать по пятам, медленно и методично, как заправский вор – его выдержка и умение позволяли; увидеть должны только… несчастную и ничего, разумеется, не подозревающую жертву. Предлагаемый спектакль очень прост, но в той же мере необходим. Внутрь, в бездыханную пасть дома Джон взял с собой только верного Геста, по лекалам учебников Академии державшего наизготовку пистолет. – Убери. – Шикнул Джон. – Бьюсь об заклад, там еще никого нет. Гест послушно спрятал пистолет в кобуру под курткой и кивнул будто бы самому себе, перевозбужденный и вдохновленный первой вылазкой. Джон прекрасно знал это ощущение, помнил, как будто это было вчера: когда тебя отрывают от скучного перебирания бумажек и говорят “собирайся, едем”, все тело захватывает абсолютно новое ощущение, гремучая смесь эйфории и тягучего, пряного, неотвратимого душка смертельной опасности. И хочется сделать все правильно, как говорили преподаватели, блеснуть всесторонними теоретическими знаниями, только вот не получается – по-настоящему учиться ты начинаешь здесь, на месте. Впрочем, такой серьёзной операции, по мотивам дела об убийстве, Джону в начале карьеры не досталось – у него первым был всего лишь распространитель наркотиков. Стараясь не хрустеть мусором под ногами, они вступили на влажный, облицованный полураскрошившейся, некогда белой плиткой пол. – Наверх. Осмотри этажи. Тебя не должно быть видно в окнах. – Все предельно тихо, почти жестами, почти только обжигающим губы дыханием, ничтожными дозами сочившимся из лёгких. Гест весь подобрался, неслышно втянул воздух раздувшимися крыльями носа и начал медленно, суеверно поднимая ноги повыше, чтобы ненароком не споткнуться или не нашуметь валяющейся на каждом шагу дрянью, продвигаться к лестнице. Джон некоторое время смотрел ему вслед, наблюдая, как, осторожно ступая между пробоинами и торчащими, поросшими рыжей ржавчиной толстыми прутьями, Гест преодолевал ступеньку за ступенькой. Оставшись в одиночестве, он аккуратно, прижавшись к стене, ощупал пространство под рассохшимся подоконником, но там ничего не было, хотя в теории убийца мог оставить нож. Где угодно в теории он мог оставить нож, а мог и забрать с собой, так что просто небольшая формальность, вбитая в голову. Подоконник тоже был отчасти завален мусором, в основном, строительным. Из разбитого оконного стекла продирался тусклый свет луны, освещая силуэты обломков, кучек пыли, использованных баллончиков из-под краски, окурков. Джон, даже не отдавая себе отчета, идентифицировал некоторые марки – “Данхилл” с характерным желто-пятнистым фильтром, несколько противных белых “Мальборо” и один-единственный “Харвест”, вот с этой странной оберткой в коричневую полосочку. Глянул на наручные часы – двадцать минут двенадцатого, ещё есть время, можно осмотреть здесь все, как следует. Энфилд сообщит по рации, когда увидит или услышит нужного человека – косуха, Ричард, длинные вьющиеся волосы, рост выше среднего, – это оговорено заранее. Джон окинул пытливым взглядом все убогое убранство, раздумывая, где здесь можно спрятаться до поры до времени, так, чтобы легко выйти, ни в чем не запутавшись и ни на что не напоровшись. Лучше сразу решить, пока здесь никого нет. Ни звука, ни слова, ни единого вздоха. Сначала он видел перед собой только пятна – расплывчатые, пульсирующие, окаймленные красным. Потом наступило осознание. Яркое, мощное, как вспышка сверхновой, расползающаяся по бесконечному космосу сияющими, смертельными лучами. Уличный воздух привёл его в чувства, а темнота ночи вернула зрение, окольцевав холодом клокотавшую на подступах к ключицам припадочную истерику. Только не здесь. Только не сейчас. Человек давно уже привык, но сейчас мучительные, беспомощные судороги были бы очень не к месту. Обязательно разобьет чуть позже, такие фокусы без последствий не бывают, но в распоряжении у него все одно целая жизнь – бескрайняя, кричащая, зовущая. Тридцать два – ничтожный возраст, даже не треть отмеренного пути. Крыша была скользкой, ветер бил в лицо и пушил волосы, обзор открывался ничтожно маленький, и все же с пол-одиннадцатого по полуночи человек был здесь, наблюдая. Сначала скучающе, развлекаясь лишь тем, что думал – о многих разных вещах, пространных и вполне конкретных. Ампула оттягивала карман, человек периодически ощупывал её рукой, словно уверяясь, что вот она, здесь, с ним. Очень сложно было достать, но что такое сложности перед лицом столь великолепной ночи, играющей на кончиках пальцев животным влечением, густым и тугим, как натянутый такелажный канат? Всего лишь пшик, ничего серьёзного. Человек не слышал ни визга мотора, ни трения колес об асфальт, и это было невыносимо – он привык использовать органы чувств на максимум, сейчас же ему оставались только глаза. Очки покоились на груди, зацепленные дужкой за ворот толстовки, и не искаженный зеленоватой темнотой линз мир с высоты седьмого этажа казался ещё более ярким, чем обычно. Он играл огнями фонарей, он звал, но человек пока не отзывался на этот зов. Посмотрите-ка. Просто прелестно. К его дому, столь щепетильно выбранному, подкатили две машины. Полицейские, как надо понимать. Человек раздраженно дёрнул уголком сухого рта и выругался сквозь сомкнутые до боли в челюстях зубы, чувствуя, как в рыке смыкаются гортанные связки. Тупая, никчемная, безмозглая, дрянная сука. Эти, и ещё три миллиона таких же бескомпромиссных эпитетов заслуживала паршивка Лиззи Льюис. Видит Дьявол, надо было действительно сделать с ней хоть что-то, как и предлагалось – может, вместе с удушающей болью разорванных, кровоточащих мышц встали бы на место мозги. Впрочем, влечения к подросткам человек никогда не испытывал, наоборот, старался держаться от них подальше; дети – прерогатива безвременно ушедшего и поедаемого сейчас червями-могильщиками Святейшества. Кстати, о прерогативе. Ужасное слово. Длинное до ужаса. А все грязные, непотребные мысли человека были посвящены совсем другой, уже вполне взрослой женщине. На мгновение всплыл в мозгу крупный лисий росчерк карих глаз. Из одной машины выскользнули несколько смешных фигурок; другая, тяжеловесно покачнувшись на повороте, скрылась за углом. Понятно. То есть, ему организован поистине роскошный приём, красную ковровую дорожку с собой не захватили? Звездам полагается. Хоть человек не был уверен, что звездам криминального порядка она действительно нужна – разве что, кровавая, – но раз уж пришли встречать всей когортой, давайте как-то по-человечески, что ли. Но это все лирика. Он ещё вчера, отпустив скользкую тварь Лиззи, понял, насколько грубую ошибку он едва не допустил. Просидел на влажном, скрипучем подоконнике еще где-то с час, – бесценный час, – прежде чем едкое, невнятное опасение оформилось в простую, понятную, но доселе незаметную во мраке ярости мысль. Пришлось перестраивать ближайшие планы, параллельно приходя к неизменному выводу, что бездумный психоз – не лучший способ ведения дел. Всегда должна быть запасная схема, а лучше, чтобы запасная была основной. Холодная голова, дорогой мой, холодная голова – вот, чего тебе недостает. Жажда мщения, желание безоговорочной, жестокой, но справедливости, страстный, сметающий все на своем пути гнев – чувства чистые, правильные, но не сказать, чтоб праведные и разумные. Рубить сгоряча явно не следовало, и хорошо, что человек сообразил это раньше, чем свершилось непоправимое. Хорошо, что сейчас его надёжно укрывала недосягаемая для приземленных Скотланд-Ярдских псин высота. Хорошо, что во мраке ночи можно было уйти незамеченным. Его пытались загнать в ловушку, но сейчас поймали в капкан мучительного ожидания лишь себя. Было уже без двадцати двенадцать, но рация молчала, и за дверью – ни звука шагов, ни скрипа, только ветер завывал, врываясь сквозь щели кирпичной кладки и оседая меловой пылью на окнах. Джон вначале нашел себе укрытие в проеме под лестницей, заваленном снаружи деревянными панелями, оставшимися, видимо, ещё со времён постройки; но через пару минут решил, что угол обзора крайне неудобен – половина вестибюля оказалась как бы отрезанной от его взгляда тёмной громадой ступенек. В кончиках пальцев суетливо щекотало, ныли запястья, в груди будто встрял тяжелый, жирный, сочный ком, и Джон огляделся еще раз. Позицию надо было занять уже сейчас, гость мог появиться в любой момент и, хоть наверху исправно дежурил Гест, все же неизвестно, откуда обрушится удар. Джон до конца не верил в слова Люси о том, что псих обладает невероятной способностью вырастать из пустоты, справедливо полагая, что это дорисовки истощенного тревогами разума. Но на заметку, все же, взял. В балку он, в конце концов, тоже не верил, пока не увидел, так что надо быть готовым ко всему. Если встать в нишу у правого угла, просматривается почти вся площадь – полуразрушенный лестничный пролёт, окно с растрескавшейся деревянной рамой, входная дверь и даже отгороженный полуистлевшей облезлой решеткой закуток, в котором были беспорядочной грудой свалены вешалки. Гардероб, видимо, планировался. Если натащить от проема панелей, то выйдет практически незаметно. Если не двигаться, дышать через раз и пресекать в себе желание прочистить горло от сырого цементного налета. Джону, в общем-то, и так дышалось не особенно спокойно. Ножа, конечно, нигде не обнаружилось, да и зачем психу его оставлять? Небольшой выкидной стилет можно легко спрятать в кармане или под рукавом, так к чему лишние сложности? В палец вкрапилась противная заноза, острая щепка, ненароком сорванная с фанерного листа, который Джон опрометчиво подхватил с двух верхних углов. Он емко выругался сквозь сомкнутые зубы, бросил взгляд на окно. Тенистая улица была оглушительно пуста, будто Лондон со всеми его ночными гуляками разом вымер, и до того странно это было, что Джон, более-менее ровно расположив панель у ниши, тотчас потянулся к рации: – Брэдшоу, как там? – Никого не вижу, Аттерсон. – Раздался уставший, будто через зевок, механический голос. – Но ещё нет двенадцати. Кажется, он излишне пунктуален. Ощущение опасности было привычно и, даже более того – приятно. Пожарная лестница выходила в узкий проулок, по обратную сторону от заброшенного дома, а, значит, человека надежно, напополам с ночной темнотой, скрывали кирпичные стены. Спускаясь по ней, человек мимоходом отметил, что, когда сжимаешь пальцы вокруг перекладин, на запястьях отчетливо проявляется, выступает из-под кожи крупная вена. В ней бился неугомонный кроваво-красный пульс, мерно отсчитывал секунды. Человек легко спрыгнул на тротуар, почти бесшумно – стук каблуков об асфальт растворился в удушливой сумеречной синеве, в шелесте влажных листьев деревьев, съежился где-то далеко, за пределами видимости. Растущая луна, яркая, почти летняя, крала у него темноту – всего лишь частичку. Не сказать, чтобы это было критично, но позволять луне светить себе в спину неуютно, и это неоспоримый факт. Человек огляделся, но больше для порядка: поздние прохожие его не интересовали, а весь полицейский бомонд слишком занят напряженным, но, надо признать, бесплодным ожиданием. Он мог бы сказать, что это непроходимая глупость, однако сам себя остановил – не ты ли днем ранее едва не выкинул точно такую же? А ведь твои ошибки стоят гораздо дороже. Человек встряхнул плечами, словно скидывая с себя бесполезное крошево мыслей и тихо, не отрываясь от тени, отбрасываемой ближайшим зданием, двинулся по проулку прочь, в противоположную сторону от монструозной громады, которая – он был уверен! – провожала его пустым взглядом разбитых стёкол, хоть и физически, и технически видеть, конечно, не могла. Полночь. Уже две минуты, как наступила полночь, и Джон, заблаговременно заняв позицию, прислушивался к каждому шороху, к каждому звуку, к лязгу потревоженных ветром дверных петель, всякий раз внутренне подбираясь и рефлекторно сжимая рукоять пистолета. Он не собирался стрелять без крайней необходимости, но точно знал, что само наличие – очень убедительный аргумент. Холодное оружие мало что может противопоставить огнестрельному, и если ночной гость не идиот, – а Джон надеялся, что это так, – то сдастся добровольно и без боя. Рация молчала, а через собственноручно созданный у ниши завал просматривался лишь пустой полумертвый атриум. На стене напротив кто-то неумелой рукой намалевал граффити, использованные баллончики валялись тут же. Джон даже не пытался разобрать, но все равно взгляд без всякого его ведома цеплялся за аляповатую пестроту, выделявшуюся на пыльной, грязной каменной серости. В реальность его вернул писк рации. Второй канал – значит, Энфилд: – Аттерсон? Не заснул? – Негромкий, гортанный голос вкупе с рябью звуковых помех был похож на змеиное шипение. – Кто-то идет. Только к двум часам человек добрался до нужного места. Он сокращал путь, как мог – сквозные дворы, крыши, узкие переулки были к его услугам и, все же, на то, чтобы добраться из Бетнал-Грин, воняющего болезнью, разлагающегося заживо сердца Ист-Энда, до Вестминстера, может уйти почти целая жизнь. Два часа – это тоже жизнь. Сначала его ослепил Лейстер-Сквер, щедро плеснул в глаза светом вывесок, мерцанием фонарей, бесчисленных неоновых подсветок и гирлянд. Человек брезгливо отфыркивался от этого света, не помогали даже очки, заблаговременно возвращенные обратно на нос. Потом на него навалились запахи – сотни запахов забивали ноздри, оседали в глотке, переплетались под языком и ложились пылью на нëбо. Горькие, сладковатые, кислые; естественные и явно синтетические, женские и мужские, живые и бездушные. Вестминстер всегда оживлен, и здесь совсем нет тени. Формально это не проблема, но тень была также привычна человеку, как цепной собаке – конура. А привычка, как известно, вторая натура. Он продирался сквозь этот свет, сквозь эти запахи почти также, как продирался бы сквозь толпу в рождественскую ночь – на него почему-то начала давить высота зданий, их размер и вес. Спасало только то, что человек знал путь. Его никогда не приглашали в тот дом, куда он собирался нанести визит этой ночью, но все одно, как рубец на ребре соверена – найдешь по наитию. Он помнил название улицы и номер, этого достаточно, ведь Лондон – не город, а открытая книга. Или детская головоломка, этакий пластиковый лабиринт в стеклянном шаре. Сегодняшний виновник торжества забрался в самую глубь Вестминстера, и только за это человек был готов его проклясть. Сердцем он уже как-то прикипел к индустриальному убожеству Бетнал-Грин, и здешняя вылизанная до блеска респектабельность дезориентировала, и, самое что паршивое – делала заметным. Человек понимал, что на этом геометрически идеальном фоне он выглядит, как большое расплывчатое чёрное пятно на белой ткани. На нём останавливали глаза, на него оглядывались. Исподтишка, но человек замечал, и даже оскалился в ответ на мимолетный взгляд какой-то девчонки. Отчего-то она испугалась, но на то и был расчёт – человек уже успел выучить и понять, что люди к нему, в целом, настроены не слишком дружелюбно, хоть правды знать и не могут. Наверное, в самом его лице, в самой натуре было нечто такое… отвратительное? Ну да неважно. В конце широкой, утыканной ухоженными безымянными деревцами улицы притаился двухэтажный грязно-бежевый дом, темнота придавала ему болезненно синий оттенок. Свет горел всего в одном из шести окон, на верхнем этаже. Двор, огражденный от внешнего мира грубо сваренным железным забором – тоже геометрически идеальным, ничего лишнего, даже самой завалящей завитушки, – был пуст, только большая лохматая собака дремала перед куцым кустом. Человек остановился, по-звериному склонил голову набок, чувствуя, как нервно, но привычно ползет вверх уголок губ. Человек сошёл с дороги и, ступая медленно, неслышно касаясь земли, двинулся вдоль забора. Войти с главного входа было бы неприлично, да и, справедливости ради, его здесь никто не ждал – ворота наглухо закрыты, а возиться с электронными замками себе дороже. Все бы хорошо, но вот собака – крайне неприятный сюрприз. Вой или лай может создать вполне реальную проблему, привлечь излишнее внимание. Если человека заметят, допустим, из окна, придется быстро сворачивать действо, а этого хотелось меньше всего. Неизвестно, когда он сможет вернуться, а если и сможет, болезненная паранойя хромоногого черта не позволит вести себя свободно. Так он думал, обходя по периметру забор. Два часа ночи. Уже два чертовых часа ночи. Но никого нет. Ни души. Джон уже не знал, что и думать. Потихоньку становилось очевидно, что драгоценное время они тратили зря. Никто не пришёл, только в очередной раз скрипнула от порыва сквозняка дверь. Энфилд соединялся с Джоном ещё пару раз, но без толку. В предвкушении он готов был принять за нужного человека любого припозднившегося прохожего. Как раз к полуночи пришлось выдворять восвояси какого-то патлатого подростка с остаточной героиновой печатью на изможденном худом лице. Сначала Джон подумал, прячась в нише за завалом, что его вполне мог прислать их псих – разведать обстановку, но по тому, насколько характерно паренек начал шариться в кучах мусора, понял, что нет, просто случайный наркоша. Передал его с рук на руки заботливому Гесту, проинструктировал сопроводить до машины. Человек перебрался через забор с какой-то потрясающей лёгкостью: уцепившись правой рукой за толстую перекладину, – снова эти вены на запястьях, – поддел лезвием вязь колючей проволоки и, придерживая её над собой, перемахнул с улицы на стриженый газон. Кажется, ненароком разбил низкий садовый фонарик и сам себя мысленно укорил – ни к чему создавать лишний шум, даже такой ничтожный. Влажная земля странно, непривычно пружинила под подошвами, волосы лезли в лицо, щекотали кончиками подбородок. Человек фыркнул, откидывая их назад и периферическим зрением уловил справа по борту движение, тихий шорох и как чей-то нос шумно втягивает воздух. Человек обмер, перестав на мгновение, кажется, даже дышать, медленно повернул голову и едва удержался, чтобы не сплюнуть от нахлынувшего облегчения. Собака – старая, длинноногая овчарка, – смотрела на него вопросительно, пригнувшись на узловатых лапах и вздыбив пыльный загривок. Не рычала, только слегка приподняла чёрную, блестящую от слюны губу, оскалив больные зубы. Человек наклонился тоже, выставив перед собой согнутую вниз в локте правую руку, левой безошибочно нащупывая холодную рукоять ножа. Если надумает кинуться, пусть лучше дерет нерабочую. – Тише. – Выдохнул на грани слышимости, так, будто бы думал, что собака могла его понять. Собака посмотрела на него внимательно, влажными, подернутыми белесой пеленой глазами. Она была слепа. Лаять не стала, лишь озадаченно принюхивалась, а потом ткнулась влажным носом в тыльную сторону его сжатой в кулак ладони, будто уточняя: кого это тут принесло? Расходились они медленно, человек не спускал с собаки бдительного взгляда до тех пор, пока спасительный угол дома не скрыл его от незрячих, но умных глаз. “Что, я вот настолько сукин сын?” – Подумалось на мгновение, но это был, скорее, плюс, чем минус. Человек с опаской заглянул в зияющую темнотой пасть окна. Никого. Рама поддалась легко, но не без скрипа – человек подцепил её лезвием, а потом, немножко подумав, перехватил обеими руками. В перчатках, так что можно хоть об этом не переживать. Он все с той же лёгкостью перескочил через подоконник, позаботившись о том, чтобы не разбить глиняный горшок с полумертвой геранью. Дом встретил человека тишиной, удушливым сумраком и стоячим, жарким воздухом, в котором роились мириады блестящих пылинок. Половицы взвизгнули под его шагами, и человек снова мысленно выругался. Если за каждое бранное слово полагается год в Аду, как говорят глупые святоши, то он, видимо, скоро переедет туда с вещами. Которые, впрочем, умещаются в одном рюкзаке, так что налегке пойдем, дорогой друг. Скрип сильно замедлял продвижение, человек пробовал каждую половицу прежде, чем ступить, и на то, чтобы покинуть невзрачную, без признаков жизни комнату, ушло бесценных пять минут. Это человек знал точно, его внутренние часы никогда не давали промашек, отсчитывали с точностью до секунды, на каком-то животном, подсознательном уровне. Дом был пуст, оглушительно пуст, как выяснялось по ходу скрупулезного осмотра. Человек подозревал, что к хромоногому черту редко заходят гости, но лучше было удостовериться лишний раз. Он напряженно вслушивался в тишину, пробираясь по коридорам, и его шаги отдавались едва слышным эхом от строгих глухих стен. Где-то под потолком едва слышно пикнула камера, среагировавшая на движение. Все окна в доме задраены наглухо, даже малейший сквозняк не мог проникнуть, было невыразимо душно, и пахло плесневелым, подгнившим деревом, как на заброшенных чердаках древних загородных халуп. Двери то и дело поскрипывали на петлях, когда человек надавливал на них подушечками пальцев, чтобы через образовавшуюся щель заглянуть внутрь. Впрочем, там не обнаруживалось ничего, кроме редких предметов, в основном, деревянной мебели. Заинтересовала человека только одна комната – небольшое подсобное, кажется, помещение. На первый взгляд, там не было ничего интересного, только всякий хлам. Но именно туда вела закреплённая у потолка проводка и именно там находился электрощиток. Человек в электронике не сказать, чтобы сильно разбирался, поэтому на всякий случай перерезал все провода прежде, чем выйти и продолжить путь. В этом доме все отдавало вековой, унылой стариной, начиная от плешивых меховых шкур, любовно развешанных на стенах, заканчивая удивительно многочисленными статуэтками и бюстами, посеревшими от пыли, попадавшимися то тут, то там. Полководцы, античные боги, все сплошь немы, прекрасны и глубоко символичны. Давид, Фемида, Александр Македонский. Аж тошнит. Из щели меж очередной дверью и паркетом пробивалась узкая полоска желтого света, схожая с лучом маяка, разрубающим безмолвную темноту. Человек остановился и сглотнул, чувствуя, как напряжение, собранное до этого в одну-единственную точку где-то на уровне ключиц, взорвалось и ударило разрядом тока вниз, от плеч и к запястьям. В несколько неторопливых, мягких шагов он оказался напротив. Надавил, как всегда – подушечками пальцев, и дверь даже не скрипнула, поддаваясь безоговорочно. Хромоногий черт мирно похрапывал в кресле-качалке – этакий симпатичный одинокий дедушка. Человек едва удержался от того, чтобы не хмыкнуть себе под нос. Свет, как оказалось, шёл от камина – не электрического, а вполне себе настоящего. Нож вышел из импровизированных ножен, как из масла – податливо, плавно и без лязга. Где-то под реберной клеткой стучало, билось, заходилось в истерике сердце – в его случае всего лишь орган, качающий кровь. – Привет. – Наконец человек позволил себе заговорить. Как только оказался достаточно близко для того, чтобы точным, выверенным ударом тяжёлой рукояти лишить – всего лишь на время! – остатков сознания прославленного генерала Джорджа Глоссопа. Он дернулся, захрипел и грузно завалился набок, а человек, недоуменно сведя брови, на всякий случай приложил два пальца к артерии – проверить, не сдох ли раньше срока. К счастью, нет. Под тонкой, сухой, изъеденной сеткой мелких морщин кожей едва колыхался старческий неровный пульс. Человек выдохнул. Ампула в кармане уже немного нагрелась скупым теплом его тела. Человек достал её максимально бережно и поднял чуть над собой, проверяя на жёлтом свету камина. В стекле мирно колыхалась маслянистая, кристально-прозрачная жидкость, похожая на текучий хрусталь. Человек кончиками пальцев надломил колпачок. В кармане обнаружился также бумажный пакет с одноразовым пластиковым шприцом. Человек надорвал его зубами – ни к чему заботиться о стерильности, – и аккуратно, уже хорошо знакомыми, доведенными до автоматизма за много лет движениями набрал в шприц жидкость из ампулы, щелчком выбил лишний воздух. Игла легко вошла в открытую, трогательно беззащитную вену чуть ниже сморщенной мочки уха. Человека била мелкая дрожь, но его рука была привычно твёрдой, и все не уходило странное, неприятное ощущение того, что он забыл нечто жизненно важное. Важное до зубовного скрежета, чему учили ещё давно, в далеком-далеком прошлом, но, хоть убей – так и не смог вспомнить. Уже бесполезный шприц человек не выбросил: завернул все в тот же пакет и положил обратно в карман. По самым смелым расчетам у него было около сорока минут, а очнуться, учитывая силу удара, генерал должен был где-то через минут пять-десять. Человек посмотрел на прибитые к стенке большие часы: без пятнадцати три. Всего на мгновение интересно стало, ждут ли его ещё в Бетнал-Грин или, все же, поняли бесплодность собственных притязаний? Они честно прождали до трёх часов ночи, но к тому времени стало уже окончательно ясно – никто не придет. Джон только что зубами не скрипел от досады и практически вымолил у Энфилда ещё хотя бы час. Он, конечно, и сам ни во что уже не верил – пустота, оглушительная пустота и равно такой же оглушительный провал. Подобный исход событий нельзя было не учитывать, но Джон гнал эти мысли от себя, как надоедливых мух, да и каким образом их Дьявол мог с самого начала знать о том, что его ждут? Или сделал это нарочно? Но зачем тогда?... Граффити на стене плыло и двоилось. У Джона совсем не было времени нормально сообразить, да и сейчас, если честно, мысли не складывались в ясную картину – вопросов куда больше, чем ответов, а мучительно затекшие колени и плечи думать совсем не помогали. Даже глаза сами собой закрывались, но гудящей, тупой обидой отзывалось в полусонном мозгу осознание собственной ошибки. Хотелось лишь верить, что она не приведет к чему-то фатальному, что это всего только глупый фарс, а, может, просто совпадение, может, их псих сложил-таки два плюс два и на этот раз не получил сто сорок восемь. Послышались шаги со стороны лестницы, Джон встрепенулся и притих, но это оказался всего лишь Гест. – Мистер Аттерсон? – Позвал он тихо. – Энфилд сказал сворачиваться. Со стороны кресла послышался тихий надсадный кашель, и человек оторвался от книги, наугад выуженной с полки у камина. Надо же как-то коротать время, в самом деле. На углу журнального стола сидеть не особенно удобно, но на полу было бы, вероятно, ещё хуже. – С добрым утром. – Человек склонил голову набок и на всякий случай поправил очки. На него недоуменно, злобно уставилась пара тёмных, ввалившихся глаз: – Ты кто, черт дери, такой? – Слова, очевидно, давались генералу с трудом. Возможно, уже занялась афония. Человек не ответил, только повел плечом и небрежно отбросил на пол книгу. Она, шелестя листами, с приглушенным стуком приземлилась на край ковра. – Тебе не нужно меня бояться. – Человек улыбнулся уголком рта почти по-дружески. – Считай, я пришёл просто поболтать. Кстати, а зачем тебе слепая собака? – Как ты сюда попал, Дьявол тебя раздери?! Это частная собственность, я вызову полицию… Человек усмехнулся и пожал плечами: – Вызывай. Он краем глаза следил за тем, как генерал попытался подняться с кресла, дрожащими руками цепляясь за подлокотники, и как мешком свалился обратно, не в силах удержаться на ослабевших ногах. Всего потуг таких было три, и с каждым разом все хуже и хуже, чем больше он старался, тем сильнее схватывало судорогой мышцы. – Что ты сделал, сукин ты сын?... – Раздалось наконец хриплое, мучительное, и этот непонятый ещё страх лип к человеку, как мокрый лист. Человек вздохнул и подпер подбородок ладонью, смотря прямо перед собой: – Ты знаешь, в далёкой юности мне нравился “Калигула”. Помнишь вот это: “убей его медленно, чтобы он чувствовал, как умирает”? Я ещё тогда решил, что мне очень подходит его метод. Человек снова повернул голову, чтобы натолкнуться на непонимающий, мутный взгляд. – Бэзил… – Только и пробормотал генерал, и с каждой секундой его глаза наполнялись страшным, тёмным, как дёготь, осознанием, – Это был ты?... – Я. – Человек согласно кивнул и легко спрыгнул с края стола, с хрустом размял затекшую шею. – Тебя Сэведж послал… Эта трусливая дрянь, это он тебя послал?! – Дребезжащий голос сорвался на задушенный вскрик и тут же был перебит кашлем. Человек застыл в недоумении, – воистину, можно найти любой смысл в чем угодно, – но быстро оправился и, мерно растягивая слова, ответил: – Может быть. Генерал дышал с трудом, под рубашкой тяжело вздымалась впалая грудь; он стрелял взглядом из стороны в сторону, как будто не мог понять, что происходит. Иногда он порывался двигаться, но заканчивалось все лишь судорожной дрожью, и от этого и голос, и взгляд его утратили всякие остатки решимости: – Ты пришел прикончить меня. – Не спросил, просто констатировал факт. Человек повел бровью и пояснил, в обычной своей манере раскатывая на языке гласные: – Строго говоря, ты уже мёртв. Так что мы с тобой просто болтаем. К слову, а что там с полицией? Генерал посмотрел на него злобно, но человек видел, как эта искра погасла, не успев даже толком распалиться, будто высекаешь огонь из полупустой бензиновой зажигалки. Странно, но совсем не было сейчас мандража – все шло четко, размеренно, как по выверенному, заученному сценарию. Злость человека была спокойной, словно устоявшейся, словно она слилась с его существом в одну вязкую, влажно чавкающую субстанцию. Генерал судорожно ловил обескровленным ртом воздух, морщился от боли, которая, как думал человек, должна была уже его пронзить, с трудом сглатывал, подавляя рвотные приступы и говорил через силу, на сиплых выдохах: – Скажи, что тебе нужно? Деньги? Киллеры работают за деньги… Я дам тебе денег, только уходи, только… Человек прервал его прицельным ударом в лицо: – Заткнись! – Рявкнул чуть громче, чем позволяли повреждённые связки. Генерал не издал ни звука, ни вскрика, ни стона, только кровь из разбитой губы текла к подбородку, а он, ожидаемо-неожиданно разбитый параличом, жалкий, неспособный даже ровно дышать, не мог её стереть; только смотрел затянутым гнойной, больной поволокой взглядом. Человек шумно выдохнул, стараясь унять захлестнувший запястья импульс, кричащий, зудящий, неумолимый. Отбросил с лица мешающие волосы. Генерал с трудом откинулся на спинку кресла, сомкнул побелевшие губы, но следующий рвотный позыв подавить уже не смог – вязкая, зеленовато-желтая жижа с булькающим звуком вылилась изо рта, расползлась пятном на рубашке, от полурасстегнутого ворота и вниз. Человек брезгливо сморщил нос, но это был больше демонстративный жест, чем искренний. – Зачем тебе это? – Через каждое слово мучительный вдох, – Ты же мальчишка совсем… Тебя найдут. И ты, и Герберт – вас закроют… – Ты правда так думаешь? – Осведомился человек и вновь улыбнулся. Импульс слегка унялся, вернув разуму определенную ясность, но ненадолго, до следующего медленного, уже не вполне внятного ответа, заплетающимся, неслушающимся языком: – Зря ты со мной болтаешь. Все, что мы говорим, записывают камеры… Найти вашу шайку будет легче лёгкого. Так что привет Сэведжу. Человек был уверен, если бы генерал мог – он бы рассмеялся. Человек уже больше не думал, он отвернулся, смотря прямо перед собой – перед глазами плясали пятна: чёрные, красные, они искажались, отдавали в голову, а оттуда – электричеством вдоль хребта, к ключицам, запястьям и коленям. Но это был не гнев – это была злобная, захлестывающая с головой радость: – Ты даже не представляешь, как мне жаль тебя разочаровывать. Человеку уже никто не ответил, только за спиной послышался полукрик-полухрип, и дальше около полуминуты – он отсчитывал, – стояла тишина. Человек не видел, но мог себе представить, как дергалось в предсмертных конвульсиях старое немощное тело, как пена выступала на иссохших губах, и как закатывались уже невидящие глаза. На прощание человек, повинуясь сиюминутному порыву, вогнал нож по самую рукоять, по примеру Бэзила, в остановившееся уже сердце. Считай, автограф. Обратно он шёл уже без опаски, не скрывая под капюшоном лица и не заботясь о прочих мелких предосторожностях – понятно, что камеры перестали работать после того, как оказались перерезанными провода. Тут даже физику учить не надо, и так все очевидно. Но все же странное чувство – щекочущее, скользящее, гадкое чувство того, что он что-то забыл, не давало покоя, забиралось иглами под кожу. Человек нахмурил брови, заправил за ухо прядь волос, – никогда не так не делал, вот ведь странность, – но не смог ничего придумать, все мысли занимал обагренный кровью, грязный, жалкий вид прославленного генерала, ещё недавно так легко смеявшегося после похорон, будучи уверенным, что ему-то ничего не грозит. Киллер. Почему он вбил себе в голову, что за ним пришел киллер? Выйдя уже через знакомое окно, человек вновь наткнулся на собаку – она вынырнула из кустов и вперилась в человека своим страшным слепым взглядом, но ему уже было все равно. Схватившись за перекладину забора, он обернулся и, одарив собаку очередной улыбкой, подмигнул: – Слушай, будь другом, – Проговорил нараспев, – вызови полицию. Дым обжигал иссушенное горло, проходился по связкам и оседал в легких. Внутренние часы подсказывали, что сейчас было около пяти утра – уже занимался рассвет. Солнце поднималось кровавое и светлое, перистые рваные облака, окрашенные розовым, лениво плыли по сонному небу, смешанному из крупных мазков серого, алого и голубого, и провода, намотанные на колки столбов, влажно поблескивали жирными красными отсветами. Человек наблюдал за этим с крыши. Только сейчас обратил внимание, что рукав толстовки перепачкался бурым – все же замарался о фонтан из пробитой артерии. Но это, в целом, мелочи – в тех местах, по которым он покидал Вестминстер, сложно встретить живую душу. За исключением, пожалуй, крыс. Самое сложное, пожалуй, было – изучить. Добросовестные английские работяги слишком часто наглухо закрывают подобные неочевидные пути отступления, надо следить постоянно, а этого человек себе позволить не мог, как бы ни хотел. Сигарета, догоревшая до фильтра, едва не обожгла пальцы. И только тут человек вспомнил, и эта мысль заставила рассмеяться во весь его невеликий голос. Это чувство – это гадкое, невыносимое чувство, мучившее его с момента, когда он открыл шприц, – наконец оформилось в одно простое, забавное, бесполезное понимание. Видимо, не одна Лиззи Льюис подвержена различным профдеформациям, с киллерами, нанятыми “чертовым Сэведжем”, тоже случается. Он забыл обработать иглу.