Галактика презрения

В её голове уже торжественно грохочут колокола, падает молот на судейский пьедестал, и строгим, но дрожащим от чего-то неизвестного тоном, надзиратель оглашает вердикт "виновна" для Кашики Юно. Неописуемое чувство – предвкушение дальнейшей расплаты для той, чей грех велик настолько, что расплатиться за него должным образом нельзя, даже выдрав её жизнь из мироздания. Никакие грехи прощать нельзя. Разве что те, которые прибиты гордо острозаточенными клинками справедливости к душе Юзурихи Котоко. Но называть их грехами – точно такой же грех, за который Котоко карает виновных этой тюрьмы. Кашики Юно – заключённая номер два в тюрьме MILGRAM. Фривольная, общительная и учтивая девушка, до скрипа зубов в натянутой улыбке не любящая, когда люди лезут туда, куда не просят. Разговаривать с ней – одно удовольствие. Похвалит, рассмешит, посоветует, да и плохого про тебя не скажет. Правда, хочешь ты или нет, но проникнуться глубже беззаботной трепотни она не позволит. От чего возникает не ложное ощущение, что пред тобой реалистичный манекен с приятным образом, лишь походящий на настоящего человека. Становится даже жутко. Знаете об эффекте "зловещей долины"? Тоже самое начинаешь испытывать при взгляде на неё, если чуть-чуть задумаешься и заодно усложнишь себе жизнь. А усложнение своей жизни – один из смыслов существования Юзурихи Котоко и необходимый для свершения правосудия аспект. Задумываться – её обязанность. К счастью или сожалению, кто Юно Кашики такая уже не имеет значение. — Я знаю, зачем ты пришла. Бежать смысла нету. Дай хоть в порядок себя приведу. – Почти шепчет Юно, на мгновение оглядываясь к ожидаемой гостье. — Не более минуты. Я уже отсчитываю в уме, поторапливайся. — Кто ж за такое время успеет подготовиться...Ну, грех жаловаться. И на том спасибо. – Она со вздохом обхватывает дешёвое прямоугольное зеркальце и придвигает к себе горсть принадлежностей для базового макияжа. Губы слегка напрягаются, их кусают изнутри, от дилеммы открывать рот или нет. –Знаешь, Котоко, я терпеть не могу таких самопровозглашённых героев, как ты. Они считают, что познали уже всю жизнь, и могут не только делать о ней выводы, но ещё и выдавать эти выводы за истину. Сорок секунд, тридцать девять секунд... — Вы похожи на религиозных фанатиков. Вот только если, в большинстве своём, религиозные фанатики считают себя существами перед Богом низшими, вы видите в себе самих Богов или их напарников. Вождь вашей идеологии, абстрактное понятие или создание, смотрит на вас с небес, и после того, как вы в очередной раз наказали человека с ярлыком "виновный", гладит вас по головке. – Юно приостанавливает свою речь, чтобы нанести клубничный блеск для губ светло-кораллового пигмента. Ближе к внутренней стороне губы накладывает слои потолще, а уголки покрывает тональным кремом. Способ "в корейском стиле", как его обычно называют. Слегка сминает и открывает рот со звуком "па", напоминающем лопанье мыльного пузыря. – Вы и в правду жалкие. Но не подумай, что я манипулирую. Хочу перед смертью высказать мнение о своём палаче, только и всего. Двадцать секунд, девятнадцать секунд... — Жалкая здесь только ты, Кашики Юно, убийца. Удовлетворяешь свои эгоистичные потребности за счёт слабых, гробишь их жизни...Я более чем уверенна, что ты даже не сожалеешь о содеянном. – Сказала, как отрезала. Брови презренно нахмурились, молча высказывая, что место Котоко – на вершине правосудия, а место Юно – на коленях и в цепях, как грешницы. — Всё так, всё так. Ох, меня прочитали, словно открытую книжку, не-е-ет... –Безэмоционально саркастичным тоном протягивает она гласную, а под конец слабовато хихикает. – Я и в правду не жалею об этом, так называемом, убийстве. Убила я не личность, а кусок плоти без души и сознания. Разве этот человекоподобный мусор правда имел смысл быть? – Не нужно углубляться в её слова, чтобы понять – для Юно, жертва была и в правду не более чем сгустком плоти и крови. Но здесь скрыто не одно лишь пренебрежение, нет, это обида, связанная неуловимыми нитями сложных чувств, связанная с чем-то личным, надуманным и запутанным. Котоко налету кивает себе, когда в голове проносится: "Это связано с отцом этого сгустка". Уже ясно, что Юно и в правду разорвала существование не взрослому человеку, а младенцу или же эмбриону. И не похоже, что она врёт. Хотя...Грешнику доверять нельзя. Пять секунд, четыре секунды... Юно деловито красит завитые ресницы тёмно-коричневой тушью, брови карандашом чуть посветлее, берёт острую подводку...Она в этом мастер, макияж на скорую руку и то вышел глазу приятным; ничем не хуже или лучше её натуральных черт лица, которые Юно умеет подчёркивать с изящным мастерством, без лишне интенсивных деталей. Одна секунда, стоп! — Время на прихорашивание закончилось. — Хей, можно ещё минуту на стрелки? Я их быстро не нарисую. — И не мечтай. Зачем ты вообще красишься, зная, что я размажу этот макияж в первые же удары? — И в правду...Ну, я надеюсь, что хоть немного от него останется. Я хочу умереть красивой, понимаешь? – Не понимает. Котоко и слова не говорила о том, что убьёт её. И быстро сообразив, откуда на лице Юзурихи эта растерянность, Юно поднялась с колен и ели волоча ноги, казалось, подплыла к ней вплотную грациозным лебедем, слегка покачивая пышные рукава-крылья. – Оказывается, всё-таки надо предупредить... – Шепчет в чужую шею, даже нагнуться не приходиться – их разница в росте не мала. –Убей меня, пожалуйста, Котоко-сан. Мне противен весь этот спектакль, и я не хочу терпеть его ещё один этап. – Голос становится всё тише, буквы выдавливаются с необычайно силой, благодаря одному лишь энтузиазму в своей просьбе. Словно мутированное существо, почти убившее само себя, и молящее учёных добить. – Уничтожь...Меня. О каком спектакле говорит Юно? Или совсем с катушек съехала, из-за пребывания в экспериментальной тюрьме для избранных? На самом деле, её мотивы довольно просты для не простого мышления. Взгляд в пустоту, поддельные эмоции, безразличие к происходящему – она уже мертва; не телом, а душой. Кашики Юно – зомби, и своего бездушного существа она не выносит. Единственное желание, что она хранила по сей день в своём тленном сердце – умереть с честью и достоинством. И теперь исполнение заветной мечты прямо перед ней, в лице горделивой недосадистки, кою категорично презирает и чьи напыщенно героические выходки терпеть не может. Обжигающе склизкой змеёй крадётся сомнение, коля своими мелкими чешуйками – навязчивыми мыслями – правда ли такая смерть будет полна чести и достоинства? Котоко, как от неё и молили, уже выставляет руку назад для удара, но напряжённые тонкие пальцы неожиданно боязно её схватывают. — Подожди ещё чуть-чуть– А спектакль...Ах, спектакль! Кто же в нём актёр, кто зритель, а кто призрачный творец декораций? И есть ли в этом спектакле хоть доля реальности? — Я не могу ждать. Отпусти, или мне придётся отодрать твою руку силой. — Я всего лишь хочу задать вопрос. Можно? – Котоко сердито молчит. Ещё немного, ещё чуть-чуть, и свой кулак она вонзит в чужой подтянутый живот, покрыв рёбра трещинами, если вовсе не сломает их. – Пожалуйста. Когда ответишь, тогда меня и порешаешь. Я не буду брыкаться. — ...Говори. – Котоко вздыхает и сдаётся. И в правду ведь не будет брыкаться, а если и попытается – на том свете жалеть не перестанет. Весь макияж растечётся, если останутся хотя бы его ошмётки. — Благодарю. – Юно сама понимает, что тянуть время – себе хуже делать. Нерешительно открывает рот, и с последующими словами её лик мигом приобретает более строгие черты, отмахивает все бесполезные колебания. Чего уж терять, когда перед тобой сама смерть, замахивается тяжелейшим кулаком, что погубил собой не менее десятка людей? – Как думаешь лично ты, не надзиратель или кто-то ещё, ты и только ты, какой вердикт я заслуживаю? Виновна я или невиновна? – Растягивается её хитрая улыбка, от чего желание отвечать тухнет, как от дуновения ожидаемого, но от того не менее неприятного, ветерка в покусывающий ознобом ливень. Выдуманные капли стекают по коже, одни с трудом впитываются, желая слиться с чем-то, стать одним целым и не расставаться(всё равно расстанутся), а другие повержено плюхаются, растворяя себя в небытие. Может, такого исхода и бояться первые капли, потому и решают стать чьими-то заключенными? Скорее всего, так и есть. Дрожь нагло ощупывает тело, залезает в самые его укромные места. Не скрыться, а того и не надо. Котоко не из тех, кто всю жизнь играет в прятки. Прятаться ей не от чего. Она всегда знала исход игры. — Все те, кто вытирают ноги о слабых – бессовестные нелюди. И ты одна из таких. Ты не заслуживаешь прощения, и даже умерев, не искупишься. Ты виновна, Юно. И снова неловкое молчание. Пара секунд – внезапный приступ гомерического ржания, отдающегося сводящей с ума какофонией от высокопрочных стальных стен тюрьмы. Звучит ли он счастливо? Разочарованно? Отчаянно? Истерически? А может, со всеми примесями и сразу? С ходу не поймёшь. А Юно всё смеётся и смеётся, то где-то в одной лишь гортани, то с протяжно громким "А", то с забавным губным мычанием. Отходит валко на шагов пять-четыре, еле держась на ногах, и обхватывает обеими руками живот, сминая в руках хрупкую талию. Сейчас, кажется, раздерёт саму себя в клочья, прямо как снимают в нереалистичных фильмах-ужасах. Режиссёры и сценаристы этих шедевров хоть открывали учебник анатомии в школьные года? Крайне маловероятно. Должно быть, Юно хотела издать ехидный смешок в её привычной манере, но мозг решил не останавливаться на малом. Самой Юно нравилось смеяться. Громко, чётко, безумно, не имея на смех особой причины. «Смех без причины – признак дурачины!» – говорит то самое дурачьё, всезнайки, каковыми величаво сами себя прозвали. Но опробуйте же это забавное действо, и утонете в его блаженстве, как в первых бутылках на пути к алкоголизму. Ведь ты смеёшься, и смеяться можешь над всем – собой, друзьями, знакомыми и незнакомцами, над миром, популярной идеологией и законами, над давней детской историей и прочитанной вчера статьёй, над отчаянием своего положения и над утратой дорогого. Над всем и сразу. И не надо лишний раз кому-то выговариваться или писать в личном дневнике. Достаточно рассмеяться в этом подобии жуткого припадка, и ты уже свободна ото всех мелочных мирских забот. Ты свободна. Кашики Юно свободна. Хохот становится всё тише, тише и тише, колени подкашивают, и она окончательно ускользает на пол, не имея ни малейшего желания тратить оставшуюся крупицу сил. Не имея ни малейшего желания делать что-то ещё перед смертью. Живот мучительно пульсирует после «выговора» своей хозяйки, от чего челюсти сжимаются, пытаясь унять назойливые покалывания. Взгляд – туман, все ранее резкие черты расплылись и приобрели формы амёб, у каждой из которых ручки-псевдоподии искривлены в совершенстве индивидуально. Ничего не слышно, кроме шума полумёртвого телевизора со свалки. Нет, нет, нет же, этот голос…! Низковатый женский голос откуда-то неподалёку…Нет же, нет, откуда-то далеко! Далеко, откуда-то с небес или наоборот – из бурлящей преисподней. Откуда-то то ли далеко, то ли близко, говорит что-то о чём-то… — Прощай, Кашики Юно. Сгори же в аду за грех, который нельзя искупить. Мучайся в смерти и после неё. Юно...Прощай. Глянцевые губы распахиваются с обыкновенным булькнувшим "па", встревоженно пытаясь изобразить последнее слово, но не успевает. Юно не боится смерти, нет, только рада ей. Но рефлекторно зрачки сужаются, когда за несколько секунд перед ударом, она застаёт звериный взгляд своей некогда приятельницы и этот азартный, надменный до тошноты оскал пантеры, изголодавшейся по лёгкой добыче. Хилая газель по собственному убогому желанию отдалась ей в лапы, только за секунды до смерти осознав своё жалкое положение. А пантера ликует. Тяжёлый кулак с ощущением животной страсти метко вонзается в солнечной сплетение худощавого тельца. Как не ликовать, когда наконец тебе открылась возможность очистить этот мир от гноя – кровожадных убийц? Нет, Котоко такой не является уж точно. Она – каратель всего бездушного, защищающая слабых и невинных от нелюдей, которых уже не спасти. Нелюдям приходится лишь умереть, дабы не распространять гной по всему социуму. Такова их жизнь, несчастная, но та, которую они заслужили. Может, теория о тысячи и миллионе иных миров окажется правдой, и в одной из параллельных вселенных несчастные найдут мир и покой, поменявшись ролями с ранее чистыми сердцами...Нет, грязные души отмыть нельзя, и таковыми они останутся в вечности. В вечности останутся алчными и эгоистичными, не отпустят свою неиссякаемою авторитарность, хоть под дулом пистолета, хоть пред падением в бездну. Неизменные твари. (Разве не идеальное описание Котоко?) Сейчас вырвет. В глазах Юно, мир теперь не просто состоит из витиеватых силуэтов, напоминающих одноклеточные бактерии, но ещё и отображается через полупрозрачную плёнку шума в вылетающих из орбит глазах, будто прямо в них кто-то выколол сотни мизерных дыр. Этот же шум мигом рассеялся в ушах с ракушки до слухового нерва, вынуждая мозг плавиться от избыточного хаоса. Дыхание перекрыло из-за спазма диафрагмы, и в отчаянии она то открывала, то закрывала рот, как лихорадочно крутящаяся в аквариуме рыба. Вся содрогается, концы пальцев неосознанно вырисовывают в воздухе угловатые формы в попытке что-то донести – а некому. На представление этой чёрной комедии пантере глубоко плевать, а стены лицезрели слишком много жестокости и отчаяния в этой тюрьме, чтобы беспокоиться об очередной жертве. Вишенкой-гигантом на чёрством торте была невыносимая боль, разрывающая тело изнутри. Казалось – ещё немного, и как по команде взорвутся все вены и артерии, заполнив кровью саму Юно – она превратится в кровяной мешок из натуральной кожи – и каждый уголок пространства вокруг неё. Интерьер MILGRAM сменится на однотонный алый. И только тогда Юно сможет умереть, как того и желала, и все эти муки останутся не напрасными. Слова уже не имеют смысла. Хищный взгляд сверху разжигается всё большей страстью, и очередной удар, на этот раз сверкающим носком ботинка и с наименьшей силой, прилетает всё в то же солнечное сплетение, чьи лучи угаснут через несколько минут. Сил держать глаза приоткрытыми у Юно больше нет – быстрее бы кончился этот пресловутый кошмар. За считанные секунды она сходит с ума, и боль любого вида уже кажется неземным наслаждением, билетом в один конец – в мир иной. В мир, где её поймут и примут. Звучит чересчур фантастично. — ...Постараюсь не тронуть лицо, раз так хочешь...! – Котоко разбивает свою речь на триаду обезумевших от рвано благородного азарта хохотков, впечатывая искривлённую женскую тушу в стальную стену, а следом нанося ещё серию ударов тяжёлыми кулаками. Напоминают две палицы, то одновременно, то поочерёдно выбивающие чужие органы и оставшуюся душу из тела редко посаженными колами. Туловище становится похоже на космическую картину безумной красоты, из-за расцветающих на коже гематом и местами кровавых впадинок. Нереальное искусство человеческого тела, и никакие художественные принадлежности не нужны. Лишь человек, чьё тело можно использовать в качестве живого холста. Вот только холст Котоко внезапно перестал окрашиваться всевозможными яркими переливами, уже не вырисовываются на нём завораживающие ореолы. — Умерла, как и хотела. Зачем только удовлетворяю её просьбы? Тьфу... Но это ведь не конец. Тело грешницы должно быть размазано, испепелено, оно обязано превратиться в ничто. Вдалеке уже слышны нервные шаги нескольких обладателей. Всё ближе, ближе, всё быстрее и быстрее. Как насчёт игры, сможет ли Котоко изувечить уже мёртвое тело должным образом, для придания ему особой уникальности? Где-то далеко, в другой вселенной, с другими мирами и теми же душами, всё могло быть по-другому. Разве Юзуриха Котоко и Кашики Юно не похожи? Идеологии и цели у них, естественно, кардинально различны, но их ненависть к жалости и нежелание быть типичным ярлыком одинаковое. Обе они многогранные личности, одинаково друг друга ненавидящие за, по мнению каждой, неправильное видение мира. Но в этой бесконечной вселенной, в этом единственном мире, с однократно живущими душами, они могут друг друга лишь презирать. Вернее сказать, одна может, а другая уже не в том состоянии. И потому, своё открытое презрение одна из них продолжит вселять людям, создавая свой идеальный мир. Не бывать такового. Котоко сжимает кулак, впивается когтями в собственную суховатую кожу – от такой мелочи ей никогда не было больно – и со всей накопившейся силы направляет его к лицу Юно. Не сможет всё-таки остаться после смерти красивой, макияж размажется в мгновение.