conveniunt

а у зла сточены зубы, затянуты шрамы, перевернут распятием крест, зло шипит, обкусаны губы, кровь сворачивается в узлы, он протягивает дрожащие руки — перезаряженный пистолет исходит смертью, оставаясь сладостью никотианы и Босве́ллийской смолы. заражается хохотом, а по впалым ланитам — штормами бытия, обожженного копотью неба, утапливается до основания город туманов, разлившихся рек, разрушенных мостов, и его тьма гуляет по коридорам зрачков, словно он сам тонкой иглой распорот - петля за петлей, как распускается молитва по отражениям капелл, как шевелят немыми губами свои грехи и причастие слезами из плоти и соли: «Джим, какая теперь твоя цель?», сжимая до хрипа глотку — подчиненное, а пристрастие доводит сводящим «conveniunt» кончики коснувшихся языков блуждающего пламени по ломкой паутинной коже, — Неужели не осталось больше идиотов и дураков? Мориарти хоть и смеется, но завершается привычным: «Боже…» зло поправляет галстук и стряхивает пыль с манжетов, — неудачный день… — скабрезно повторяя дурной мотив, тошнотворно и как же банально для таких стереотипных сюжетов, когда тот, кто был давно уже мертв, оказался жив… зло скалится и подбрасывает монету, услышав звон колоколов, он раздается там, где давно лежит тишина в сырой земле под дерном, как чей-то подпольный притон, скрывая в себе коды, ключи, шифры и имена, чьи-то слова, от которых сводит где-то под тёмным пятном на воротничке, неприятно пахнувший порохом и эпинефрином, и все это чувствуется так странно и неуместно, и рукавом он стирает со лба настигнутое приливом… — Ты уверен? — хрустя костяшками, спрашивает военный эскорт. — Есть сомнения… — отвечает сорванное кашлем горло. — У тебя — нет. А я… — сглатывая принявшую рикошетом скорбь, но он уже знает, что после заглушит себя самым дешевым пойлом… зло знает, что при оттягивании затвора происходит характерный щелчок, видит, как дрожит прицел даже у самых стойких, и, привычно ощущая артериальный больной скачок, он смотрит на того, кто лежит тигром на другой стороне смятой койки, ластится и вскрывает когтями аорты, затрагивая пульс, что когда-то было перекроенным и раздолбанным механизмом, и если все это имело тогда хоть какой-то свой вкус, то это стало единственным, что не было отвергнуто организмом… зло шаркает по настилам крыш, подбирая пустую гильзу, очерчивая излом, касаясь губами, словно было венчанным и будто бы «суждено», обернувшись, он знает, что в мишени читается история их эпикриза, и, улыбнувшись, начнёт: «Когда-то давным-давно…»