when my thoughts kiss the highway

      Рома смотрит в чужой взгляд как в зеркало, но видит в нем не себя, а лишь собственную гипертрофированную суть, многократно отраженную бриллиантовыми гранями чужого сознания. В него тоже смотрят как в зеркало и, Рома уверен, видят в нем те же неидеальные сколы на ребрах и такие же выщербленные неверными словами неровности на бетонных основах личности.       Они смотрят друг в друга, но сквозь, не видя за другим — себя, не замечая ни похожестей, ни различий, не потому, что они — одно, а потому что они — одни, и в этом одиночестве каждый из них уникален настолько, что другого понять невозможно ни сейчас, ни через тысячу сказанных слов, ни через миллионы прожитых вместе секунд.       Рома вдыхает соленый воздух и дым, подставляет лицо каплям дождя, стеклянными бусинами оседающим на кожу, а его зеркало натягивает на голову капюшон, и плевать, что сигарета потухнет, если под крышу не зайти.       Кто из них — чье отражение? Есть ли среди них двоих кто-нибудь настоящий, или оба они лишь сотканные из чужих ожиданий куклы, удивительно похожие на людей? Есть ли за их прозрачными глазами хоть что-то живое? Способны ли они не убивать тех, кто за зеркальную гладь решает заглянуть?       У Ромы вопросов больше, чем он задать сможет за свою короткую жизнь, но знает, что у существа напротив их столько же, и на двоих у них ноль ответов.       Потому что знать себя — это для тех, у кого за цветной радужкой нежная и трепетная душа, а не вязкий нефтяной комок алчущих демонов; для тех, кто знает, как на кончиках пальцев чувствуется забота, а на влажных губах — тепло.       Рома знает лишь вкус алкоголя, а губы напротив пропитаны едким дымом, и из общих пороков у них только крепкая страсть к оживляющим их игрушечные души кристалликам льда и разноцветным витаминкам, переданным чьим-нибудь влажным горячим языком.       Сегодня они передают витаминки друг другу.       В сплетении тел их белая кожа друг с другом сливается так, что не понять, где чьи колени и локти, да и неважным становится это, когда прикосновения к одной шарнирной куколке так же живо ощущает другая. Кто-то гладит их обнаженные спины, кто-то целует их ломкие шеи, и Рома кладет на плечи своему близнецу свои же, кажется, хрупкие ноги. Руки теряются в шелке волос, но чьих — тоже не разобрать, Рома слишком нечетко осознает границы свои, чтобы можно было почувствовать чужие.       Они проникают друг в друга так глубоко, что на время меняются местами. В чужой шкуре непривычно свободно, и под ключицами здесь не режет виною ежесекундно, не давит отчаянием виски, не разбивается в пыльное крошево сердце на каждом ударе о фарфоровые ребра. Рома бы тут остался, прожил под чужою кожей одну маленькую ничего не значащую жизнь, только знает, что эта иллюзия будет ничем не лучше его собственной клетки.       Ведь Рома смотрит в свой-чужой взгляд и видит в нем лишь распадающиеся на миллионы осколков тени людей, которыми они когда-то были или когда-нибудь могли бы стать, но уже никогда не станут, потому что умерли по пути.       И Рома знает, что такие, поломанные и искалеченные, они никогда не излечат друг друга, зато — не причинят вреда тем, от кого мертвая вода в их венах кипит, как живая.