варанаси

дни сгустились в одну бурую канитель. январь медленно приполз к своему завершению, а погода за окном не радовала от слова совсем – то моросило, то сыпало с какой-то невиданной яростью. недоволен что ли, боженька, рабом своим – славкой машновым? слава тоже от себя, если честно, не в восторге. мирон рассказывал, что от этих метеорологических фокусов у него развиваются мигрени, и даже однажды отправил славу в аптеку за обезболивающим. саша ходит какая-то вялая, слава притворяется недогадливым и особо не расспрашивает, но она сказала, что тоже из-за погоды. он у нее таблетки от мигрени-то и подсмотрел. прошел месяц. слава запаролил все соцсети, даже купил себе водонепроницаемый чехол на телефон, чтобы таскать его с собой в душ. страх того, что саша сможет увидеть то, чего ей видеть не нужно, стал буквально паническим. у нее, вообще-то, никогда и не было мигрени. прошел месяц. слава успел обсудить с мироном все, кроме того, что на самом деле заслуживает обсуждения. слава почти не появляется дома, он даже стал уходить на ночь – саше говорит, что зависает на студии, пишет альбом. по началу она расспрашивала его о концепции, о структуре, пару раз просилась на студию. теперь она молчит, когда слава заявляется впервые за трое суток, провожает его водянистым взглядом, – но молчит. слава не хочет об этом думать, не хочет от слова совсем. каждая мысль словно гидра, на месте одного вопроса вырастают три новых. у славы на это нет сил. вместо студии он зависает у мирона дома, чаще всего на полу в зале – там, где ножка дивана придавила мягкий серый ковер из икеи. большую часть их совместного досуга они просто сидят в разных комнатах, работают, слава пока не заслужил барского приглашения в личный кабинет мирона яныча, но ему и тут хорошо: на полу, у дивана. дешевый ворс из икеи кажется не настоящим – слишком мягкий под его мозолистой ладошкой. окси одолжил ему свой старенький лаптоп, чтобы не приходилось таскать свой тяжеленный асер с работы до дома и обратно. слава пишет там биты в флке, какие-то текста, записывает сэмплы. мирон пообещал, что не будет смотреть, но не то что бы слава против. возможно, если бы мирон прочитал, всем стало бы легче. немножко понятней. чуточку свободней. он оставил текстовый файл прямо по центру рабочего стола. если бы мирон только захотел узнать о чем слава думает. змеиные головы вопросов сплелись в клубок такого размера, которому слава даже не знает названия. так прошел месяц. мирон больше не прикасался к нему, даже старался не смотреть в его сторону лишний раз. после последнего их физического взаимодействия мирону вообще визуально стало интересно все, кроме него. слава уже написал столько текста, что хватило бы на десять сопливых альбомов и на парочку концептуальных сверху. в феврале накатило дежа вю – очередное осознание того, что расстояние между ними всегда было больше, чем казалось на первый взгляд. так было на баттле, где полметра ощущались бездонной рытвиной, так и осталось до сих пор, где коридор и дверь рабочего кабинета оказались крепче и недосягаемей любой крепости. слава как-то освободился с работы совсем поздно и тогда весь день сыпал мокрый снег. по всему городу были огромные пробки да аварии. он наивно переобулся в весенние кроссовки, за что поплатился мокрыми насквозь носками и отмерзшими пальцами ног. денег на такси не было, а тех, что были, все равно не хватило бы, и ему пришлось добираться до мирона на своих двоих. неприкрытые уши чесались от замерзших наушников – слава не послушался сашу и не надел шапку. зря. пришлось убрать наушники в карман - веселенький вальс снежинок все равно не мог его согреть. окси, как ни крути, был типичным заучкой-задрочкой и нравились ему вещи такие же задроченные, напомаженные, отдающие привкусом рафинада: оперы, балеты, оды. он включал всякое на колонке, а слава пытался слушать, просвещаться, но кислый дух буржуазии не давал насладиться высоким. слава как-то спросил, какой смысл пичкать себя элитарной культурой, если в работе всей своей жизни ты написал «девочку-пиздец»?        мирон ничего не ответил, лишь улыбнулся так ярко, наискосок, и прибавил звук погромче.        слава добрел до нужного дома только через полтора часа, мокрый уже по колено. свет горел лишь на седьмом этаже, что странно, вроде бы многоэтажка. мирона не было дома – возможно, выбежал в магазин, хотя в такую погоду? у славы все равно был дубликат, на который мирон, вредности ради, повесил брелок с собственного мерча. «позер». слава прошел в теплую парадную, оставляя за собой неприятные грязные лужи, поздоровался с консьержкой. лифт уже два дня не работал, поэтому пришлось волочить натруженные ноги еще и на двенадцатый этаж по лестнице. на третьем пролете он решил надеть наушники – было скучно шлепать в тишине. под мазурку оказалось повеселее. на девятом сил и дыхалки уже не осталось, а в мокром пуховике слава только больше вспрел и захотелось открыть окно. он высунул мокрое от пота лицо в форточку, февральский ветер неприятно лизнул скулы. внизу сидел на лавочке мирон, курил, слава сразу его узнал. было очень странно смотреть на него вот так. слава проверил телефон – ни одного сообщения, даже ни одного твита за целый день. он стоял, долго разглядывал его с высоты, – дольше, чем одну сигарету, – фантазировал о чем тот думает, пока щеки совсем не озябли. потом сидел так на ступеньках, пока не прослушал все сюиты к щелкунчику. подъездная дверь всё не хлопала, шагов снизу также не было. все-таки мирон был прав, и что-то в этом есть, - как минимум, жалкое ожидание не кажется таким убогим под аккомпанемент скрипки и пианино. слава выглянул еще раз в окно, но мирон ушел, даже лавочку успело замести в том месте, где он сидел. а может и не сидел он там, или это был не он, или не было его там никогда, как и не было никогда призрачного «мы», а только «я и он». я и ты. слава тогда не пришел. ни на следующий день, ни через. он не писал неделю, даже не пытался как-то глупо задеть его в твиттере. создание альбома медленно начало скатываться куда-то в стол. саша выглядела пободрее, когда слава снова стал ночевать дома и перестал шляться не пойми где, но вскоре его затворничество начало её утомлять. слава только и делал, что тусил на вписках, хапал с ваней и шарахался как огня любого о нем упоминания, любого смутно знакомого силуэта. в середине февраля стало страшно, что всё оно так глупо закончится. однажды отсутствие самоуважения взяло верх, и слава ночью приехал к его дому, чтобы жалко потоптаться внизу, чёрт знает зачем. протоптал по мокрому мартовскому снегу тропинку от парадной к окнам, – три двадцать пять, три двадцать шесть, – потом пошуршал вокруг дома. один круг, второй, третий, – три сорок, три сорок один. посидел на лавочке, снег под ним весь растаял, намочив пуховик. слава долго сидел, слушал рахманинова, сборник «симфонические танцы». в четыре утра до него дошло, что искусство не нужно понимать, не нужно оценивать сложность его выполнения, отточенность техники, а нужно только чувствовать. и ему не нужно ничего понимать: ни почему он приехал, ни зачем он приехал, ни для кого он приехал. четыре ноль семь, четыре ноль восемь, четыре ноль девять… в четыре тридцать слава просто почувствовал, что зря это было, и заказал такси.        окси написал в марте: «я прочел». ваня в тот вечер притащил марок, слава поломался немного, а потом стало на всё и на всех, в принципе, похуй. было весело и потно. слава только с раза третьего смог разлочить телефон и с раза пятого понять, о чем речь в сообщении. буквы на экране плыли, рассыпаясь и собираясь заново в миронов портрет. слава возил пальцами по экрану, гладил это лицо, даже сквозь стекло чувствуя его кожу, крючок его улыбки, морщинку между бровей. цифровой окси что-то ему говорил, но буквы плясали и выпрыгивали из лички прямо в ванину однушку, отталкивались от стен, потолка. слава бегал за ними по комнате, как за солнечными зайчиками, но не смог поймать ни одну.        утром слава залез в телефон и увидел, что-то типа: «ук-узу-0ахшми-трщ9раоав», «89пму8щпз0ю….», «0000амеууи0».        «блять», написал слава. «было хуево вчера», написал слава. «ндеюсь биты тоже полсшал», написал слава.        окси послушал.        славе до сих пор нравится думать, что вместе с началом весны начал оттаивать и мирон. с тех пор ничего особо не поменялось, только теперь слава приносит мирону какие-то свои пластинки, приносит книжки, скорее даже подбрасывает, как какую-то запрещенку. ему нравится распихивать их по углам, а потом представлять, как мирон случайно на них натыкается. как лезет в шкаф за очередной рубашкой с убогим принтом, а натыкается на пошленькое «голубое сало», как заглядывает на полку и втыкает в «кодекс самурая», как роется в своей миллионной коллекции грампластинок и вытаскивает оттуда «золотую коллекцию хитов» михаила круга. слава до похода на блошку и приобретения даже и не знал, что михаил круг выпускается на виниле.        они даже открывают для себя особенное искусство спора - бессмысленное зубоскальство, но все равно приятно. слава никогда не спорил с сашей, никогда ни в чем ей не перечил, почти всегда соглашался, даже если очень не хотелось. он никогда не тыкал сашу лицом в её ошибки и косяки, никогда не утверждал ей, что она не права, особенно, когда она не права. слава вообще едва ли мог сказать ей хоть слово против. с мироном же совсем другое дело. слава любит с ним сцепиться даже когда повода нет, особенно, когда его нет. это трёп ради трёпа, бесцельный, глупый, почти беззубый лепет. сначала мирон заводился с пол оборота и громкий срач стоял на несколько часов, но евреи всегда умели анализировать своих врагов, поэтому он решил, что лучшим решением бесполезной дискуссии будет игнор. а лишать себя такой роскоши слава не захотел. поэтому он решил докапываться до мирона, до его вкусов, до его взглядов, до его музыки, до его действий, до него самого да побольнее. за живое. слава вряд ли всегда и во всем был таким хейтером и завистником, часто он любил то же самое, читал то же самое, и, что страшнее всего, думал то же самое, что и он. их мысли были почти одинаковы, просто каждый заворачивал их в свою уродливую обертку. это бесцельное подтрунивание, детское баловство. но окси это заёбывает буквально через полчаса (это рекорд по скорости выхождения из себя) и он начинает контратаковать. говорить накипевшие и неприятные вещи в ответ. говорить правду. даже саша, когда он её разочаровывал, не говорила ему таких слов. они даже начинают драку (во второй раз), мирон крепко залепляет ему в скулу и щека сразу наливается малиновой гематомой. слава больно выворачивает ему руку, а потом унизительно вдавливает мордой в понтовый миронов диван из настоящей кожи, и с такого положения любая ссора становится приятной.        и слава понял, что от слепого обожания все-таки быстро устаешь, а от слепой ненависти почему-то нет.       

***

       – слава… слава… машнов!        – …что?        слава разлепляет глаза, трет до бензиновых разводов под ними, но все равно упирается взглядом в чернильную темноту. под его щекой что-то мягкое и волосатое, в руках шуршит книжка. слава щурится, еле разбирая буквы, - «голод» гамсуна, неделю назад ее всучил ему мирон. че-е-е-ерт, он что, уснул? слава шарит нетвердой рукой по полу в попытке найти телефон, - хорошо, что не запнул его под диван или еще куда. экран бьет по зрению вспышкой супер новой – 4:07. твою мать. он отрубился где-то в четыре, мирон что, не мог его разбудить? личка телеги разрывается от сашиных сообщений, мобила - от пропущенных, ведь слава ушел из дома еще часов в десять утра.              (17:18) Пойдешь домой, купи пожалуйста хлеб       (17:21) И маргарин       (17:21) хочу вечреом сделать картофельное пюре       (19:44) Если хочешь ужинать, приходи домой раньше 12       (19:44) Я ухожу с девочками       (19:45) К Кате, я тебе говорила       (19:45) Если ты меня хоть иногда слушаешь       (20:06) Слава мне нужно отдать тебе ключи       (22:38) Возьми трубку       (23:01) Я не хочу знать где ты шляешься       (23:01) домой сегодня можешь не приходить       (23:02) И только попробу завтра заговорить со мной       (23:02) Я не собираюсь больше это терпеть        твою мать.        – машнов, сколько можно тебя звать!        – что?        – сюда подойди!        принятие вертикального положения требует от славы особых усилий. он уснул на полу, отлежав себе руку и, похоже, простудив поясницу. ебанный мирон. слава встает, подбирает с ковра книжку - страницы выглядят ужасно, хорошо, что хоть не порвал. о чем он вообще читал? с форточки тянется зябкий июньский сквозняк и заползает славе под потную футболку, стягивая кожу мурашками. слава ежится пока ковыляет на своих пластилиновых ногах к источнику звука.        дверь в миронов кабинет открыта, но слава замирает на пороге как вкопанный.        внутри кабинета оборудована мини-студия звукозаписи: стойка, звукоизоляция, микшеры – ну полный фарш. слава бьется об заклад, что мирон, спроектировав дизайн интерьера, еще долго онанировал сам на себя: в кабинете стоит небольшой диванчик цвета гейнсборо в углу; кресло-качалка теснится с книжным шкафом у окна; закрытые жалюзи для полной интимности еще и зашторены. у стены расположен роскошный стол, у которого мирон, ссутулившись, сидит на игровом кресле (слава видел такой у какого-то стримера) и пялит в навороченный макбук.        – ну что ты там встал! иди сюда быстрее!        единственное, чем затуманивается весь этот фешенебельный оргазм – бескрайний срач. сколько мирон не выходил из кабинета? сутки? двое? слава не приходил ни вчера, ни позавчера – был завал на работе. вчера окси удалил аккаунт и в инсте, и в твиттере, слава звонил, но абонент был вне зоне доступа. сегодня он решительно пришел с утра, но кабинет был заперт, а квартира не подавала признаков жизни. слава неловко переступает порог, нос режет запашок не первой свежести: на полу валяются бутылки, банки, шмотки, какие-то контейнеры, таблетки. много таблеток. просто дохуища.        – ну наконец-то блять, садись.        мирон машет рукой куда-то рядом с собой, на табуретку у стола. слава окидывает его взглядом – видок у мирошки тоже не первой свежести: щеки впали, белки воспалились, кожа потрескалась - ходячий референс для эстетики «героиновый шик». мирон не обращает на него совершенно никакого внимания, у него на экране несколько открытых микшеров, три ютьюбовских вкладки с разными видео и какая-то переписка на почте. слава смотрит в экран, но не успевает отследить и пары движений, – окси производит деятельность так активно, словно от этого зависит его жизнь. спустя какое-то время славе начинает казаться, что мирону просто нравится бить по клавиатуре и клацать мышкой.        что за хуйня-то, господи.        – мило тут у тебя.        вспоротое молчание сводит скулы.        – я заказываю клининг каждый день, но в собственном кабинете убираюсь самостоятельно. – мирон сосредоточенно возит курсором по всем вкладкам, так и ни разу не взглянув на него. – я занят последние дни, – слава фыркает, – и у меня нет времени на уборку. но это все не имеет смысла, ведь то, чем я занимаюсь сейчас, это очень важно и требует моего полного вовлечения и концентрации. – в микшере у мирона просто какое-то месиво. – не только ты один тут мажешь соплями по ворду, так что, текст есть, но надо прислать ребятам на студию демку. послушай, мне кажется, по сведосу чего-то не хватает.        слава смотрит, как мирон елозит ползунками в микшере туда-сюда, а провод его наушников болтается выдернутым из гнезда ноутбука.        – зачем ты удалился из твиттера?        мирон хмурится, задетый чужим игнором.        – я везде удалился, – говорит окси, а под носом у него собирается потная испарина, – сегодня выкинул симку, заебали. всем нужно было знать, куда я делся, чем я занят, ел ли я, пил ли я таблетки, как будто мне, сука, пять лет.        потная испарина копится в губной ямке, мирон нервно слизывает ее языком. ползунки в микшере скачут вверх и вниз, вправо-влево, а мирон все пялится в экран и слушает пустоту.        – ты пьешь таблетки?        мирон метает в него не взгляд, а кинжал. прямиком славе в голову.        – ты же знаешь. я не какой-то там псих.        «не какой-то там псих» открывает окошки в ютьюбе, каждое по очереди: сначала оркестровое выступление с вивальди, потом какую-то лекцию дугина, и в заключении пятичасовую нарезку мыла. славу начинает мутить.        – давно ты их не пьешь?        – это не твое блядское дело! – мирон разворачивается на кресле так резко, что чуть не сносит ногой славину табуретку.        его глаза широко распахнуты, капиллярная сетка воспалилась, мешки впали. они впервые за несколько месяцев на таком крохотном расстоянии друг от друга и от желания прикоснуться у славы чешутся ладони. комната с прилегающим срачем меркнет. слава скучал. мирон сжимает до побелевших костяшек подлокотники, наверное, держится из последних сил, чтобы не влепить ему пощечину.        – не пытайся, сука, лезть в мою голову.        угроза кровоточит в каждом мироновом слове.        от такой интонации любой смертный зарылся бы головой в песок да поглубже. немой дугин с экрана продолжает вещать свою излюбленную шизу. мирон напряжен, вытянут как струна, которая еще немножко и лопнет. которая еще немножко и исполосует славику мордаршку. он сгорблен и взбешен, как голум, а еще немножко и подлокотники сменятся слаивной шеей.        слава не идиот, он знает, что такое биполярное расстройство, как оно проявляется, как с ним жить и как с ним бороться. знает про фазы, про то, как себя вести рядом с человеком в состоянии мании. например, точно не стоит заставлять его нервничать, или злить, или проявлять к нему агрессию. нужно просто переждать, пока период мании не кончится, и все. слава же не идиот, он умеет ждать: он ждал несколько лет, пока окси его заметит; ждал год до баттла; ждал, пока он на него посмотрит, вспомнит о нем, скажет о нем что-нибудь.        и мирон смотрит. впервые с января, смотрит. скалится, чуть ли не с пеной у рта, но смотрит.        слава умеет ждать, умеет терпеть, но… зачем?        он устал.        – начнем встречаться, это станет, сука, моим делом?        он скучал.        – или что, пока я не заслужу твоего взгляда, не заслужу хуйни в твоей голове?        он зол.        – или может твоя ебанная невеста приедет из лондона и залезет в твою голову, а я пока пойду погуляю? – у мирона натурально вытягивается лицо, но славе похуй. он вскакивает с табуретки и она наконец-то падает, – ты прав, ты не «какой-то там псих», ты - самовлюбленное мудло, и таким тебя делает не твоя биполярка, а твой говеный характер.        теперь славу по-настоящему тошнит то ли от застоявшегося запаха пота и просрочки, то ли от себя и от собственных слов, поэтому от выскакивает из кабинета, выбегает подальше из этого шизофренического тупика в недосягаемую реальность. он носится по залу как смерч, собирает свои шмотки: зарядку, книжку, мобилу. пишет ване: «буду через полчаса, ниче не спрашивай». вылетает в прихожую, вспоминает, что забыл ветровку. завтра обещали ливень, а так как сюда он больше не сунется, и домой его не пустит саша - под дождем в ней шляться все-таки будет приятней.        он чуть не сбивает со всей дури мирона, зачем-то выползшего из своей клоаки. он точно сошел с фоторобота здешних ориентировок – очередной наркоман, сбежавший из ребы. слава смотрит на него, и тупая злость сменяется какой-то лающей, саднящей тоской.        – она на сушилке. ставил стирку пока ты спал.        его голос сиплый, простуженный. рассветная синева просачивается из окна, в темноте делая мирона похожим на утопленника.        держать рот закрытым требует от славы титанические, сука, усилия. слава шумно дышит через нос, как мыльная лошадь, в попытке перевести дыхание. успокоиться. извиниться. не вести себя как урод, ведь в этой квартире концентрация уродов на квадратный метр уже зашкаливает.        – не уходи.        слава вздыхает так гулко, что отдается эхом в собственных ушах. мирон мнется, подпирает собой стену, его худые колени торчат над краем домашних шорт.        – поцелуй меня, – произносит одними губами.        произносит ли? или это снова славины выдумки?        телефон вибрирует в заднем кармане джинс, - наверное, ваня. походу пишет, типа: «что за хуйня дядь??», «посрался с сашей?», «или с этим???». или названивает таксист, которого слава уже успел вызвать. или саша налакалась со своими подружками и решила поныться ему в трубку о том, какой он мудак.        слава все знает сам.        весь мир сужается до белых мироновых коленей. на языке горчат невысказанные слова и нереализованные желания, но не дай бог он откроет рот – польется как из рога изобилия. он смотрит на мирона: худой, уставший, больной человечек. смотрит, как бесится сердечная мышца в чужой груди, и от стука ее вибрирует футболка. как же славу так угораздило?        слава умеет отказывать, но… зачем?        слава хватается за хлопковую ткань – хлопковое сердце – и выключает телефон.