Твой человек

-Я так больше не могу. Он стягивает с переносицы очки, нажимая ладонями на закрытые подрагивающие веки, но забывая выдохнуть. Кривая линия губ. Нервный перекат по плечам. Он снова останавливается там, где кто-то просит шагать. Набирать темп. Проскакивать на автомате. На последнем усилии. Для этого последнего рывка у него больше нет сил. И желания. -Что? Он сглатывает нервно, фокусируется на расплывающихся под ладонями цветастых пятнах, только не на его голосе. Снова пытается держать себя в узде. Как загнанную лошадь. Которой наконец надоело гнать под шпорами слетевшего с катушек наездника. Но доехать надо. Надо кому? -Я так больше не могу, Роберт. Он отнимает ладони от лица, моргает пару раз и поднимает глаза. Красные, уставшие глаза со следами всех тех бессонных ночей, в которых у него нет личной жизни и впринципе личности. В которых все, что важно-это ОН. Только его жизнь. Построенная из череды сигарет и безумных идей. Идей, в которых он Прометей. Даритель. Спаситель человеческий. Великий мученик. Но Эрнест тогда кто? Тот, кто медленно сходит с ума в уплату за то, что Прометей продолжает жить. В уплату за то, что каждое утро на этой чертовой скале он снова здоров и снова печален. И его снова можно терзать. Ведь он вечный. Навечно исцеленный. Но Лоуренс нет. -Я не могу жить с тобой, зная, что всё в твоей жизни сводится к дерьмовой статистике, в которой твой уход сводится к минимуму, но никогда не ровняется нулю. Он поджигает сигарету в трясущихся руках. Поднимает взгляд. В отличие от всех остальных, он научился смотреть ему в глаза. В глаза, в которых никогда нет и не будет его отражения. Потому что они зеркало души. А у Роберта в душе не он. Гении всегда любимы. Но Лоуренс не гений. Он тот, кого любить не позволено. Не заложено в формулу. Не выведено в аксиому. Не требующую доказательств. Или позволено, но не ему. Он тот, кому любовь нужна, но не доступна. И в этом наверное его личная пафосная театральная трагедия. Поставленная на лучших подмостках мира. Трагедия, в которой он, наверно, не меньше, чем Ахиллес. Но лучше бы ему быть Патроклом. -Я не могу каждый раз бояться того, что ты опять вытворишь глупость. Что ты перейдешь кому-то дорогу. Вдруг очнешься и решишь, что снова делаешь что-то не так. Я не могу, Роберт! Он сбрасывает пепел нервным взмахом запястья. Пьёт виски. И прячет блики слез за бликами очков. И срывающуюся с губ последнюю мольбу за хриплым низким тембром. Ему хочется повалить его на пол. Пару раз пройтись костяшками по выступающим скулам. Растереть чужую кровь по рукам. Только бы он понял. Только бы требующая его пустота внутри перестала так истошно выть на растущую луну. Только бы он ушел сам. Наконец ушел сам. И оставил его где-нибудь на мраморном полу очередной церкви. В которой он снова молится только о нем одном. Ему хочется проснуться. Исцелиться. Наконец очнуться. Но пелена перед глазами каждую ночь снова душит его его образом. И синевой его глаз. Его собственное тело. Подсознание. Сознание. Больше ему неподвластно. И он медленно сходит с ума. В ловушке, которую Роберт называет любовь. Но он не умеет любить. -Я не смогу тебе помочь! Когда они придут за тобой, я не смогу бороться. Я развернусь и уйду, потому что я не ты. Я сломаюсь, Роберт. Я не смогу. Шепотом куда-то в пустоту. Если бы он мог рассказать ему. Тому Роберту, который бы понял его. Тому Роберту, который бы любил его. Тому Роберту, который бы защитил его. Но того Роберта здесь давно нет. И он снова бросается в чужой бой. Бой, который будет последним. Для него. Для безотказно любящего Патрокла. Так пусть он станет последним и для безутешного Ахилла.