Почерком резким Я рисую между точек отрезки От пяток до макушки Так соединяются в созвездия веснушки
— Милый, — Эзоп касается тонких плеч нежно-нежно, под пальцами пряча рыжеватые веснушки, и улыбается уже привычно. Сегодня на небе — солнце да светлые облака. И почему-то ему забавно при мысли, что таких солнц у него два. Джозеф нос прячет в кремового цвета одеяло и сопит мирно и тихо — просыпаться по утрам он не особо любит, но Эзоп это, если честно, понял после первой недели их совместной жизни. Он всегда такой: лежит до самого позднего времени, позволяя лучам бегать по тонким чертам лица и изящным изгибам худого тела, а еще руки, зачерненные бездной, прячет под шелковой подушкой. Прекрасен, подобно картине в музее, но Эзоп рад, что такой его лик лишен чужих взглядов и слов. Он залезает на постель обратно, пальцы сцепляя в замок и забирая самым наглым, но бережным образом, всего Джозефа себе. В ответ слышит лишь сдавленное мычание. — Еще пять минут. . . — Сегодня выходной, мое солнце, — шепчет, за ухом трется носом довольно, и скользит руками по любимым тонким косточкам. За эти несколько дней Эзоп уже позабыл, насколько тягостна была рабочая неделя когда-то, ведь сейчас у него есть причина по вечерам быстрее возвращаться домой, а в выходные просыпаться чуть раньше, чтобы любимого порадовать завтраком и хорошим кофе — или же оставить на нем следы парфюма, смешивая шоколад с мятой, и медленно-медленно будить касаниями рук и губ. Ладонь на бедре, поцелуй на шее — он ласкает тело Джозефа бережно и мягко, позволяя ему плавно перейти из мира Морфея в мир реальный и развернуться, забирая в сонный поцелуй. — Мне казалось, ночью мы гуляли у моря и собирали ракушки, — мурчит Дезольнье хрипло-хрипло, проронив слова невзначай, и пальцами пробегается по светлой щеке. Его глаза теперь ярче любого янтаря, а волосы напоминают чистую, идеальную медь. На ум отчего-то приходит сравнение с фениксом: едва не сгорел при их первой встрече и долго-долго, с всхлипами и криками, разговаривал всю ночь, а сейчас прижимается так крепко, чтобы между телами не осталось воздуха, и мягкими губами оставляет влажный след. — А может, в отпуск и правда на море? — Эзоп улыбается уголками губ, приникая к тонкой шее. Целует, покусывает, давая любимому затеряться во внимании и касаниях, а еще жадно позволяет себе собрать с его прекрасных губ полустон. — Но сначала, полагаю, мы еще немного полежим.***
Старые стены с ржавыми сливами для воды и куча рукописных вывесок сменяются деревьями, а после — песком под ногами и шумом волн. Джозеф уже, кажется, по привычке поправляет галстук, которого сегодня и в помине нет. — Думаю, тебе стоит ненадолго забыть о работе, — Эзоп легко поддевает пальцами верхнюю пуговицу его рубашки и расстегивает ее, освобождая алую от следов шею. Рядом все равно ни души: лишь светлое небо и они одни. Здесь, среди легкого ветра и сияния воды, Джозеф кажется кем-то особенно ярким. И нет, не каким-то вырвиглазным, а наоборот изысканным и дорогим, необычайно дорогим. Эзоп остается позади, наблюдая за тем, как развиваются рыжие волосы и ткань белого брючного костюма, рассматривает и спокойные движения: длинные пальцы, которые легко и ровно держат небольшой камень, а после совершают четкий бросок. Раз, два, три. Целых три следа на мелких волнах, и звонкий смех. — Мне так легко, милый, — Джозеф заправляет пару прядей за ухо и вытягивает руку, чтобы вновь сплести пальцы с тем, кто когда-то спас его, пусть даже и не представляет, что Эзоп — далеко не единственный герой среди них двоих. Он совсем легко поглаживает костяшки и прижимается к родным рукам, чувствуя себя беглецом, избавившимся от бренного мира и привычных обязанностей. Песок едва щекочет ноги, просачиваясь между пальцев от очередного шага, и с очередным вздохом, кажется, все мысли вовсе улетучиваются прочь, как стая улетающих вдаль птиц. Море кажется лишь красивым дополнением к этим серым прядям и нежному взгляду, кажется чем-то, что должно уйти на второй план, пропуская вперед теплые слова о любви и аромат мяты со специями. И Джозеф тянется к этим словам, разделяя их поцелуями снова и снова, обвивает руками шею, лелея комплиментами в ответ. И создается ощущение, что все понемногу встает на свои места: образ ушедшего художника более не тревожит в коротких снах, а долг, которого Джозеф когда-то боялся как огня, ныне не представляет никакой угрозы. — Я люблю тебя.