пленники мира размытых границ

vse kar vem in kar znam, je, da ne boli, ko me tvoj objem zakriva.

      крису двадцать один — и у него, перфекциониста, прагматика и вообще контрол-фрика, не жизнь, а сплошной раздрай.       нет, то есть в принципе все идет четко по плану: будильники, пары и репетиции, не более трех чашек кофе в день и одной сигареты в неделю, кпд — сто один процент; но когда он стоит, в теплый шарф утыкаясь замерзшим носом, на остановке в унылую, синюю половину восьмого утра, или смотрит в окно кофейни в ожидании американо для бояна, который его катает из универа на репетиции и с репетиций домой, и капучино с корицей и «погорячее, пожалуйста» — для себя, или стоит перед сном под упругими струями кипятка, ему хочется закричать.       потому что спокойно в последний раз ему было еще в октябре, до релиза сингла, а затем вдруг — пиздец: бессонные ночи, тревожные дни и мерзкое чувство, как будто его укачивает на ускоряющей бег по оси земле.       потому что за прошлый месяц его раза четыре душило паническими атаками, и последнюю он пережил в туалете клуба, зажатый меж холодом умывальника и горячим, широким, сильно пахнущим виски и тошнотворным «tobacco vanille» тома форда телом, под которым, вообще-то, хотел тяжело дышать и постанывать от ощущений немного другого спектра — повезло еще, что неудавшийся one night stand оказался врачом и понял, что что-то не так, даже раньше него самого, а потом еще вызвал до дома такси за свой счет, ведь когда появлялось желание просто затрахать тревогу и боль, крис приходил в места злачные без компании: не хватало еще, чтоб друзья его видели вот таким — совершенно беспомощным, потерявшим контроль над собой… и отчаявшимся.       еще потому, что его снова бросила девушка, а ему надоело носиться за ней, как побитый хозяйкой пес, и клянчить прощение за ошибки, которых он даже не совершал, и на лапках задних крутиться в надежде за послушание ласки чуть-чуть получить — проглатывать свою гордость лишь из-за страха остаться одним: они были вместе еще со школы, и он просто не представлял, какой может быть жизнь без нее и болезненной, странной этой любви, бывшей с его стороны поначалу притворством и самообманом, а затем захлестнувшей его с головой, под собой утопившей все то, что он чувствовал к бояну; и каждая пауза, ими — или, скорее, ею — взятая на «подумать», и каждые сутки молчания после очередной сцены ревности или какой-нибудь мелочной ссоры его изводили настолько, что он научился терпеть, и молчать, и, виноватым не будучи, извиняться, лишь бы она его не оставляла, лишь бы не чувствовать одиночество — такое, в котором он тонет сейчас, но уже не зовет на помощь, ведь спасения, кажется, ему нет.       ему, которого, видимо, слишком трудно любить таким, какой он на самом деле: слишком гордого, упрямого и принципиального, ненавидящего компромиссы, боящегося доверять, — которого просто никто не готов принять настоящим, со всем его множеством демонов, которых становится с возрастом только труднее в омуте тихом своем топить, ведь коварные эти твари, как оказалось, умеют плавать.       хуже всего, впрочем, то, что это все видят — и задают вопросы.       «ты в порядке, бро?» — опустив руку ему на плечо, спросил на курилке бара в прошлую пятницу ян, глядя внимательно так, что крису аж стало не по себе, будто душу его просветили рентгеном, и неуверенное его «да» прозвучало, скорее, не как утверждение, а как вопрос, благо, неловкую паузу получилось заполнить дымом, а петех лишь усмехнулся в ответ недоверчиво: «как скажешь».       «что с тобой происходит, малой?» — поинтересовался вчера мартин, как и всегда пугающе проницательный, мягко сжав в своих пальцах его запястье, чтоб зафиксировать в воздухе мелко трясущуюся ладонь, и крис, выдернув руку и раздраженно нахмурив брови, про передоз кофеином невнятное что-то сказал.       «вы расстались?» — бесцеремонно наваливается на него боян прямо сейчас и глазами своими темными смотрит прямо в его глаза, и крису приходится, вопреки себе данному обещанию, закурить во второй за семь долгих дней раз: они все равно на улице, сидят на террасе кофейни, наслаждаясь апрельским солнцем, лучи которого ярко бликуют в поданных к чашкам стаканах воды и на спинках кофейных ложек, но растворяются в спело-вишневой радужке бояновой, словно в черной дыре.       — без обид, но отстань, — просит он перед тем, как зажать между губ сигарету. — я не хочу говорить об этом.       — но если поговоришь, станет легче.       — не станет.       — ты пробовал?       — нет.       — ради Бога, крис, — невесело ухмыльнувшись, боян качает разочарованно головой. — тебе двадцать один, а ты ведешь себя все еще, как обозленный тринадцатилетка.       и крису требуется все его самообладание, чтоб не повысить тон.       — а какая тебе вообще разница, как я себя веду? — тихо, сдавленно спрашивает он. — то есть спасибо за беспокойство, конечно, но это моя жизнь, и я с ней прекрасно сам разберусь.       — я вижу, как ты разбираешься, — помолчав чуть-чуть, хмыкает боян и допивает свой черный без сахара, почти околевший, в один глоток. — дай сижку, пожалуйста.       игнорируя первую фразу, крис достает из кармана ветровки помятую пачку и зажигалку кладет между ними на стол; благодарно кивнув, цветичанин тянется к ним и, не смущенный неловкостью этой слегка затянувшейся, но красноречивой самой по себе тишины, неспешно закуривает, а потом продолжает:       — сколько часов ты спал этой ночью?       — восемь.       — пиздишь. ты в половину четвертого скинул мне мем, а встаешь к первой паре в семь.       — аплодисменты, шерлок, — фыркает крис и закатывает глаза. — хорошо, три часа. и что?       — а сколько раз в день ты ешь?       — про регулярность стула тоже вопросы будут?       — сколько, крис? — переспрашивает почти раздраженно боян, и под взглядом его, неожиданно взрослым, серьезным крис себя чувствует вдруг совершенно беспомощным, маленьким… беззащитным — и отвечает невольно:       — допустим, один.       — а выходные в последний раз когда проводил не в клубе?..       и вот это уже слишком.       стараясь не выдать того, как сильно его задело, крис на спинку стула откидывается и тянется так глубоко и жадно, что чуть горло рвотным позывом не сводит, а после, дым медленно выдохнув, сквозь сжатые зубы цедит:       — а ты?       потому что он понимает, что́ боян имеет в виду.       потому что боян единственный видел — всего один раз, но все же — его, всего мокрого, на танцполе, с руками какого-то парня на бедрах и блеском стеклянным в зрачках, и ему даже хватило наглости подойти и спросить, все ли в порядке и как дела, а потом еще это вслух по дороге на репетицию вспомнить спустя пару дней; такой же наглости, с которой он сейчас усмехается криво и, окурок в пепельнице раздавив, подается вперед, чтобы левую ладонь крисову своей теплой-теплой накрыть.       — а я не ищу себе секс на одну ночь каждый раз, когда мне разбивают сердце.       — как будто тебе его разбивали, — огрызается крис и от обжигающей нежности прикосновения этого освободиться пытается, но цветичанин не позволяет: кисть его вовремя перехватывает и стискивает несильно, а потом опускает обратно на стол и ласково-ласково пальцами гладит, легко так, что даже немного щекотно.       — а ты думаешь, нет?       — я думаю, боян, что ты не имеешь понятия, что это такое, когда от тебя отказываются.       — почему?       — потому, — нервно сглатывает гуштин и, сигарету потухшую выбросив, без остановки на передышку выпаливает: — что ты красивый, талантливый, обаятельный, ты звезда и всегда ею был, а за периферией внимания не оказывался, и я ни разу не слышал, чтобы тебе отказала хотя бы одна девчонка, и…       — «за периферией внимания»? — а боян перебивает, и губы его растягивает улыбка. — криско, малыш, ты такой зануда.       — а ты, бойчи, настолько до этого внимания шлюха, что даже сейчас разговор перевел с меня на себя.       — ну перевел, вообще-то, ты.       и крису ответить на это нечего, и он просто краснеет и с места вскакивает, злостью с дыханием собственным давясь, и уходит, даже пачку и зажигалку свои не забрав.       а когда он приходит домой, его накрывает вновь.       топит в бешеном стуке собственной тахикардии, в острой нехватке воздуха и таком мерзком, липком, холодном страхе, что он прямо в прихожей на пол сползает по стенке и, руками себя обхватив, дрожит; потом, через множество долгих минут, заставляет себя подняться, разуться, защелкнуть дверь и добрести до кухни, потому что в одном из пустующих ящиков морозильника завалялся лед, и только когда он в ладонях сжимает холодные кубики, из которых стекает вниз по запястьям вода, он понемногу заново начинает тело свое ощущать.       и нихера, получается, он не в порядке.       и нихера он один с этим всем не справляется.       но проходит вечер, яркой закатной медью слепящий заплаканные глаза, и проходит ночь, в чьей темноте он умудряется их наконец закрыть, и наступает утро с безжалостным звоном будильника и отвратительной болью в затылке — и он, посмотрев на свое лицо в зеркале, опухшее, мертвенно-бледное, решает, что обойдется сегодня химическая инженерия как-нибудь без него.       затем умывается, клеит под нижние веки патчи и греет для кофе воду, но обнаруживает, что в холодильнике нет молока, а в кармане ветровки — таких нужных сейчас сигарет, и поэтому выливает одним движением неудобоваримую черную жижу в раковину, ведь он же не боян, который такую гадость раз пять в день без сахара хлещет, после чего надевает первые шмотки, попавшиеся на глаза, и выходит из дома, сам толком не зная, куда.       и вот, спустя, кажется, час бесцельных скитаний по своему району, одного слишком горького и перегретого капучино с корицей из местной кофейни и пары десятков затяжек выбивающим дух красным marlboro — захотелось чего-то нового, — он, весь трясущийся от кофеина и никотина на совершенно пустой желудок, садится за стол в своей спальне и достает гитару, потому что в мозгу его — головокружительная пустота, в которой звучит лишь мотив и одна строка…       — ne govoriva več o tem, — читает мартин ее во всеуслышание и, усмехнувшись, подносит лист ближе к глазам — между собой они шутят, что от постоянного залипания в монитор он скоро ослепнет, в то время как сам он даже отказывается надевать очки. — это о… кхм, ней?       — о ком же еще, — отзывается сухо крис, головы специально не поднимая, чтобы никто не увидел, как у него розовеют щеки, и продолжает бороться с заевшим замком на гитарном футляре.       — терапия творчеством? — подкалывает неосторожно ян и, не дождавшись реакции, склоняется у юрковича над плечом. — по аккордам пока что как-то… оптимистично?       и крис, инструмент наконец-то достав, ворчит:       — потому что суть в тексте, — а боян, отвлекшийся от телефона, тут же вмешивается:       — что за текст? покажите мне!..       текста-то, впрочем, всего два куплета простеньких и припев — тоже не то чтобы замысловатый, и оттого, наверное, боян его и просматривает сначала скептически, а потом еще и, нахмурившись, исподлобья бросает на криса нечитаемый, странный взгляд, но спустя минут двадцать ему уже, вроде бы, нравится — и тогда особенно, когда крис, к струнам глаза опустив смущенно, начинает играть… и петь, что у него вообще-то, совсем не ахти получается, а от смущения, лицо краской жгущего, и того хуже.       — дорабатывать надо, — дождавшись, пока он закончит, замечает серьезно и, как всегда, безупречно по факту ян, однако мартин на него вдруг так косится, что он добавляет тут же: — но если в целом, то прям хорошо, — хотя крис за столько лет дружбы слишком хорошо его выучил, чтоб в это поверить.       — тогда пару раз прогоним сетлист и после подумаем, что с ней делать? — предлагает боян, и все подают одобрительный звук, после чего по задачам своим разбредаются, а сам он, отложив на стол лист, исписанный почерком гуштина, секунд пару о чем-то думает — и подходит решительно к крису, и локоть его сжимает, от проводов отвлекая, и, вверх потянувшись, в ухо самое шепчет: — умница, криско.       а того прошибает током.       потому что какого он черта, во-первых, себя так ведет, словно они не ссорились буквально позавчера, а во-вторых, до сих пор, по прошествии стольких лет, вызывает у него ощущение, что эллипсоид земной уходит стремительно из-под его ставших ватными ног?..       «умница, криско», блять. как будто он видит его насквозь — и читает все грязные его мысли, все фантазии в душе, постели и под или над чьим-то телом, с которым он из себя часть тоски выебывает, ибо да, черт возьми, как ни стыдно признать, он вместо каждого из на лицо слащавых, но в груди и плечах широких парней, становившихся для него теплом на одну одинокую, пьяную ночь, представлял его, бояна, а с девушками принципиально не спал, потому что к той, что его оставила и с которой они «больше об этом не говорят», это было бы неуважением, а вот боян…       боян без уважения обойдется. ведь сколько бы он ни пытался ему быть другом, он все еще лицемерный, заносчивый и в принципе невыносимый мудак, ни в одной из вселенных не способный взаимно его полюбить, и кичливый, надменный позер, столь многое о себе мнящий, что наверняка всерьез думает, будто его похвала для криса хоть что-то значит, хотя тот после этих двух слов свою глупую песню ненавидеть вообще начинает и все время, что парни между собой обсуждают, что можно с ней сделать, то перебирает в бессмысленных сочетаниях струны, то пялится в стенку, то, взглядами напряженными провожаемый, гоняет на перекуры, и хорошо еще, что коллегам хватает такта за ним не ходить — даже бояну, который, впрочем, и без того не может оставить его в покое и постоянно что-нибудь спрашивает, то ли действительно ничего в выражении его лица и интонации голоса не читая, то ли нарочно знаки все игнорируя, и касается: ладони, предплечья, колена, бедра; осторожно, тепло, мягко, ласково.       и как гуштин до конца репетиции вообще доживает — неясно, но когда выходит на улицу, под нежный весенний ветер, ему хочется голову к небу поднять и спросить: «за что?» — как будто оно может дать ответ, но вместо этого он лишь вдыхает сладковатый от близости вишен цветущих воздух и достает сигаретную пачку — но не успевает даже ее открыть, как за спиной звучит тихий смешок и чуть хриплое:       — может быть, хватит?..       чтоб не сорваться и не заорать, крису приходится побыстрей закурить, глотку дымом себе заткнуть, и пальцы его, крутя зажигалку, дрожат так же сильно, как, кажется, голос, когда, струйку тонкую вытолкнув изо рта, он выпаливает:       — могу задать тот же вопрос тебе, — и, развернувшись, с высоты своих ста девяноста трех над бояном, голову тут же задравшим, почти нависает. — может быть, хватит с заботой своей приставать?       а тот произносит серьезно, совсем без издевки:       — нет, — и, привстав на носках, сигарету прямо из пальцев его забирает, чтоб затянуться ей самому. — ого, это marlboro? с каких пор?..       — тебя где́ воспитывали? в хлеву?.. — цедит ядовито крис, но взгляд с трудом отрывает от пухлых губ. — что за…       — нет, но там, где с друзьями делятся куревом, горем и радостью.       — и о личных границах не знают, наверное.       — да ты заебал со своими границами, — огрызается боян вдруг. — весь твой характер — сплошная граница, блять, — и, видя, что крис собирается отвечать, обрывает жестко: — заткнись и не перебивай, — после чего снова в легкие тянет дым, потому что осекшийся тут же гуштин замирает, глаза распахнув в удивлении широко, и чувствует, как к лицу приливает кровь. — хвостом вилять я перед тобой и твоим разбитым сердцем уже устал, так что будь паинькой, прикуси свой острый язык и слушай. помнишь, когда мы писали на карантине «демонов», ты мне позвонил и спросил, все ли со мной в порядке? и тогда я сказал тебе, что из-за твоей вечной холодности у меня к тебе нет доверия? помнишь?       — ну.       — хорошо. мне казалось, нет.       — поче… — пытается снова вмешаться крис, но боян снова не позволяет:       — тс-с, — и палец свободной от сигареты руки к его приоткрытому рту прикладывает. — так скажи мне, криско, почему я делаю все возможное, чтобы быть тебе другом, забочусь, тревожусь, отраву вот всякую отбираю, а ты все равно ведешь себя так?..       а гуштин вздыхает, думает про себя: «Господи Боже, блять, неужели он правда не понимает?..» — но вслух сказать вообще ничего не может — смотрит только в глаза эти темные, почти черные, и, беспомощный, безнадежный, сдается, тонет в них сам и здравый свой смысл весь за собою тянет на вишневое, мать его, дно, его персональный круг ада, как банально бы ни звучало, хотя это не он здесь лирик, так что какая разница, и позволяет бояну говорить, допытывать дальше:       — может, я семь лет назад сделал что-то не так один раз, и ты все это время ждешь, пока я догадаюсь, ведь объяснить самому тебе гордость мешает?.. потому что сука такая ты только со мной: на пацанов ни срывался ни разу, а как я слово, так ты мне десять, и…       и лишь когда боян на этом моменте паузу делает, чтобы в последний раз затянуться, крис немного в себя приходит — и руку его чуть сжимает в запястье и отводит от губ своих, хотя очень, очень не хочется, чтобы поток наконец-то прервать этот:       — мне казалось, ты любишь быть исключительным, — и на этом он должен бы остановиться, однако…       однако его несет — как будто взгляд этот темный, глубокий, сияющий опьяняет, разносит по венам безумие и парализует миндалевидное тело в мозгу; несет — и он продолжает, спотыкаясь в слогах иногда, на одном дыхании:       — хотя ты и есть исключительный, боян. и я всегда тебе из-за этого завидовал, потому что меня бесило то, что кто-то может быть настолько лучше меня во всем, и потому что на тебя обращали внимание все, а на меня — никто, и потому что даже мой отец тобой больше гордится, чем мной, а мне приходится постоянно ему доказывать, что я тоже чего-то стою. бля, да я даже из-за тебя гитару взял в руки, но не чтобы с тобой подружиться, хотя тебе нравится так думать, а чтобы меня любили так же, как тебя, понимаешь?.. поэтому перестань на меня тратить время, пожалуйста. я слишком много лет вел себя как мудак, я этого не заслуживаю. и…       и он что-то еще сказать хочет, что-то, что так и рвется, подступает к самому горлу, но цветичанин, сигарету, уже дотлевшую, к ногам бросив, обеими ладонями обхватывает его лицо, несильно и нежно, и, углы челюсти пальцами большими поглаживая, спрашивает его словно с какой-то горечью:       — криско, милый, ты что, серьезно?..       а крис серьезно — и потому кивает…       молча. потому что к горлу подступает горячий, тяжелый ком, а к глазам — непрошеные, мать их, слезы.       но говорить и не нужно — слегка улыбнувшись, боян делает это сам:       — пиздец. ну и как в умной такой голове может быть столько глупостей? — а после, слегка улыбнувшись, вновь на носках привстает и добавляет тише, почти полушепотом: — мальчик мой родной, ты же восхитительный, — и теперь каждый произнесенный им звук так физически близко, что дразняще щекочет его, криса, рот. — и ты никому не должен завидовать, а особенно мне, потому что я без тебя ничего не добился бы. ты же мой маккартни, крис, ты забыл?.. а я леннон только рядом с тобой. я пробовал писать один — помнишь, чтó получилось? вот именно, ничего. и если бы ты меня, загордившегося придурка, не вернул, я бы сейчас пел в ресторанах на свадьбах, а не в дважды распроданной «цветличарне». так что…       остановившись, боян вдруг опускает взгляд, и ресницы его дрожат, а на щеках проступает румянец, и крис зрению собственному не верит, а еще меньше — слуху, потому что последние несколько слов одними губами, кажется, произносятся:       — можно, пожалуйста, я тебя обниму?..       в том, что напрячь слегка связки и ответить короткое это «можно» у него получится, гуштин искренне сомневается, поэтому просто, с трудом вымолчав — только приличия ради — с десяток секунд, вперед наклоняется и сам обвивает неловко руками теплое-теплое тело, и не проходит, кажется, и мгновения, прежде чем боян крепко к груди его прижимается и подбородок укладывает на плечо.       боян, который пахнет самым типичным факбойским одеколоном и табаком, а еще горячей кожей и потом, ведь он без танцев своих обойтись не может даже на репетициях, и у которого сердце стучит так часто и громко, что можно попробовать счесть удары — и сразу же сбиться, и который так хорошо ощущается в его, криса, объятиях, что тому хочется чувство это внутри памяти своей вытатуировать, чтобы, как бы больно оно ни делало, никогда его не забывать, потому что от него хорошо и спокойно, а покоя крис не ощущал уже много месяцев.       боян, его друг и невзаимная, больная любовь на протяжении семи лет, что пальцами лениво выводит узоры какие-то на его спине и широко улыбается, чего крис не видит, но слышит в его голосе, когда тот произносит негромко, как будто боясь спугнуть:       — ты такой острый, знаешь, — и ладонями скользит по его лопаткам, — худой, — а потом ребрам, — одни кости, — и вниз к пояснице, — ты был ел хоть что-нибудь, — а после, о Боже, блять, бедра, — а то вот, весь трясешься, а сейчас, вообще-то, апрель, — и руки его жгут сквозь косуху и хлопок толстовки так, что каждое из прикосновений этих достает через них до самой кожи. — может, поедем ко мне, м-м?.. я накормлю тебя супом…       — но ты не умеешь готовить.       — мартин умеет. он сегодня ночует у своей подружки и сказал, что если я не доем суп, то он переедет к ней.       — клево. накормишь меня чужим супом, который не хочешь есть сам, а потом?..       а потом крис моет посуду, пока боян варит им кофе, и они выходят с чашками на балкон, где выкуривают за разговором по две.       еще позже — смотрят какой-то фильм, перейдя на диван в гостиной, на котором обоим, так-то, достаточно места, но крис все равно ютится в углу, а боян — у него под боком, и он совершенно не против, когда гуштин, не сдержавшись, касается робко его волос, гладит нежно от макушки и до загривка, а затем запускает в густые и мягкие пряди пальцы и перебирает, расчесывает, не вникая в происходящее на экране совершенно, весь погруженный в движения своей руки и звук тихого, размеренного дыхания бояна, которое в какой-то момент глубоким, медленным, еле слышным становится.       и тогда крис поднимается осторожно, укрывает его перекинутым через спинку пледом и, выключив телевизор, бесшумно уходит — и пока дожидается у подъезда такси, белый дым выпускает из легких в пушистое облако пышно цветущих вишневых ветвей и думает, что бросить травить себя никотином он когда-нибудь сможет, а вот разлюбить дурака этого — нет.