Плаха

Медное, покрытое весенней наледью солнце уходило за горизонт, отбрасывая слабые лучи на кривые дороги, покрытые изумрудным мхом каменистые подворья и слабые вены рек возле стрелки острова Сите, могущественного Королевства Франции. Как никогда за последнее время, сумеречное небо в тот вечер было удивительно ясным и чистым: звездные алмазы, нанизанные на лазурную ткань мироздания, двигались с запада на восток по Млечному Пути. Они совершали свое грациозное и плавное, несколько равнодушное шествие по небесному куполу, и покров тьмы, следующий за светилами, неумолимо окутывал старинный город. Исчезала Гревская площадь с ее помостами, поющих о каждом беспокойным воем набатов; исчезали башни Собора Нотр-Дам и остроконечные готические шпили, цыганские бродяги и полоумные гадалки, цветные базары и конные экипажи королевской гвардии, молодые орешники и студеные пруды. Невидимая смута гнала все живое, видимое и невидимое, прочь из города, некогда покрытого рыцарской славой. Боги, как печальна вечерняя земля! Как таинственны первые туманы над тихими озерами! Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед кончиной и кто покорял эту землю — силой ли, умом, благодеянием или отвагой — неся на себе неподъемный груз, тот поймет эти слова. Их понимает уставший; и он без грусти покидает призраки родных земель и воды ее прохладных рек. Он отдается с легким сердцем в объятья смерти, зная, что только ей подвластно утолить его душу. В этот вечер — что было необычно — каждый житель парижского поместья мог бы увидеть высоко наверху, помимо заостренного лунного серпа, метеорный поток. Позже его назовут Нормидами, что происходит из созвездия Наугольник; но их свет не озарял слепые окна обычных горожан. По крайней мере, знаменательного события никто из них не заметил. Однако падающие звезды то и дело освещали полукомнату-полукелью узника, для которого ночь была особенно беспокойной. Одетый во вретище, искалеченный и лишенный всяких регалий — знаков былого величия — он неотрывно смотрел в окно. Только что тяжелая, дубовая дверь стылого подвала захлопнулась, и пленника покинул странный человек в черном плаще. Посланник, который минуту назад стоял перед павшим ниц на холодный каменный пол в молитвенном положении, Великим Магистром Жаком де Моле, сообщил благую весть. «Свершилось, Господи!» — воскликнул немолодой, однако не растерявший внутренних сил тамплиер. Отчаяние, изъевшее смелое сердце, точно медленная отрава за целые семь лет заключения, стало медленно отступать. Вместо боли и смутной тревоги крепла невыразимая благодарность, оживлялась великая вера. Этим утром, 18 марта 1314 г., ему предстоит отречься от всех ложных свидетельств против Ордена Храмовников, восстановить его честное имя и святость ценой собственной жизни, взойдя на медленный костер. А пока перед рыцарем простиралось сияние звездных осколков — этой ангельской пыли, окутавшей нездешним светом его искалеченные руки, обнажающей рубиновый блеск от шрамов по всему телу, убелившей лицо и густые пряди. Всего одна ночь — как этого мало для того, кто не терял надежды целых семь долгих лет! — и он обретет свободу, точно пламенеющая птица. Хотя... есть ли что-то сейчас, что способно сколь-либо значительно пресечь его свободу? Жак де Моле не прерывал одну из последних молитв в своей жизни, несмотря на усталость и состояние, граничащее между явью и сном. Он больше не чувствовал окаменевших мышц и воспаленных от холода легких, изглоданных плесенью; он не чувствовал лихорадки — точнее, не обращал внимания, как на мельтешащих туда-сюда черных крыс, запаха затхлости и вони от других заключенных... Руки были зажаты намертво в кулаках, ещё теплых — но ему все равно не согреться. Он старался дышать как можно медленнее, но все же не мог не чувствовать боли от малейшего глотка кислорода, который вливался в его грудь так мучительно и тяжело, будто негашенная известь; воздух шипел и разъедал всю покалеченную изнанку, и кажется, что сильнее ломал, чем поддерживал жизнь. «Воистину, место в Раю средь Небесного Воинства заслужат лишь самые отчаянные храбрецы. Пусть и я, однажды павший в жестокой сечи, смогу присоединиться к достойнейшим воинам и королям, что предвечно несут стражу в небесных чертогах. Давно стали они звёздами на ясном небе и наблюдают за нами, радуясь новоприбывшим в сонме своей. Пусть и я... о Всевышний... однажды стану средь них... Пусть я дождусь... своего часа... и встречу его достойно...». Храмовник совершал усердную молитву, и в лунном свете постепенно рассеивались очертания мрачной комнаты, плавились железные оковы и цепи. Возможно, впервые в жизни двадцать третий и последний Великий Магистр Ордена Тамплиеров, рыцарь и монах, чьи знаком отличия и особой гордости служил белый плащ с вышитым багряным крестом, дал полную свободу любви, которая питала его деяния, мысли и лучшие устремления сердца. Что-то удивляло его сильнее, чем весьма необычное чувство облегчения перед, казалось бы, неизбежными событиями; но сконцентрироваться на какой-либо отдельной мысли ему не удавалось, как бы он ни старался. Лишь осколки слов, несвязные и разбитые на слога, томились в его сознании и моментально таяли под переменчивым мерцанием полумесяца, исчезая и не оставляя никакого следа в его спутавшейся памяти. Примерно в полночь сон наконец сжалился над бедным узником. Ему снилась лунная дорога, ведущая в Иерусалим; там он бесконечно беседовал с духовным отцом Ордена, утвердившим Устав. Это был Бернард Клервоский, облаченный в ослепительные звездные одежды. Между ним и пленником проходила временная черта почти в два столетия, однако, сегодня была такая ночь, когда сходились самые немыслимые дороги, ведущие в одну сторону — Краеугольного Камня Третьего и последнего Храма, которому, возможно, так и суждено остаться идеальным стремлением человеческих сердец. Жак де Моле стоял на коленях перед великим предком — так, как и мечтал сделать, будь это сколь-либо возможно в земной жизни; перед человеком, который оживил Орден ныне забытой мечтой о Храме, где «можно преклоняться перед всеми видами благодетели и благих деяний». Последний Магистр даже рассмеялся во сне от счастья — до того все складывалось удивительно прекрасно среди лунного, неуловимого свечения. Они оба о чем-то вечно беседовали и прекрасно понимали друг друга — и Учитель, и верный Ученик — что для восстановления Божьей обители требуется особая сила, которая сумела бы сочетать между собой как монашеские, так и рыцарские идеалы. Они оба знали, что в этом кроется ответ на известный вопрос, волнующий людей его времени: что есть свобода? что есть воля? а что есть свобода воли? а что есть воля к свободе? Жаку де Моле вспоминались слова Бернарда Клервоского, прочитанные им еще на заре своих юношеских лет: «Отними свободный выбор, и не будет того, чем спасаемся; отними благодать, и не будет того, что есть причина спасения. Дело спасения не может совершиться ни без того, ни без другого: во-первых, без того, чем совершается, во-вторых, без того, в чем совершается. Бог — творец спасения, свободный выбор есть только способность; и только Бог может дать его, а свободный выбор — принять». В Ордене наказывалась любая заносчивость; но также порицалась полное упование на небесные силы, отнимающее смелость, притупляющее ум и происходящие скорее от неверия и трусливости, нежели от послушания. «Fac quod debes et quod futurum est» — именно таким должен стремиться стать настоящий тамплиер! Ведь без аскезы, без принятия силы, многократно превышающей возможности человека — Божественного Пламени — рыцарский подвиг становится бессмысленным или даже опасным, а без постоянной дисциплины и кодекса чести соискатель чаши Грааля, увы, не имеет власти выполнить свое предназначение. Перед последним Магистром снова проносились слова святого, определившие почти тридцать лет назад его земной путь: «Это... новый тип рыцарства, неизвестный прошедшим векам. Он непрерывно ведет войну на два фронта, против зла во плоти и против духовного его воинства на небесах. Если кто-либо сильно противостоит врагу во плоти, уповая лишь на крепость плоти, едва ли я отмечу это, ибо примеров тому множество. Также и когда кто-либо борется с демонами и пороками одной лишь духовной силою; нет в этом ничего удивительного, хотя и заслуживает похвалы, ибо мир полон монахов. Но когда видишь человека, мужественно опоясывающего себя обоими этими мечами, кто не сочтет это достойным всяческого удивления, тем более, что ранее такого не случалось! Вот это поистине рыцарь без страха, защищенный со всех сторон, потому что душа его защищена броней веры, тогда как тело защищено броней из стали. Так он вооружен вдвойне, и не страшен ему ни Дьявол, ни человек. Не потому, что он просто не боится смерти — нет, он даже жаждет ее. Зачем ему бояться жизни или смерти, если жизнь для него — Господь, а смерть — благо?». Жак де Моле принял некогда эти строки как часть себя. По учению Бернарда Клервоского, для того, чтобы справедливо различать ложь от истины, а доброе — от скверного, храмовник должен сначала подчинить демонов своего сердца, упражняясь в послушании и целомудрии, в скромности и молитве, а также в посте. Мудрый Магистр понимал, что это означает на своем опыте, поэтому не единожды отговаривал молодых и горячих юношей от смелого, но поспешного выбора — ведь не знали они, в чем мерило и достоинство их истинной силы. «Что случилось со мной? И почему на сердце мне так легко и спокойно?» Он пытался раздумать над этим; но вот — лунная ночь ускользала под натиском неумолимого счета времени. И тут до сознания рыцаря дошла одна пронзительная мысль, что не пришла бы на ум ни одному здравомыслящему человеку: «Почему я не задыхаюсь? Почему мне больше не больно?» Он сам не заметил, как панически начал оглядывать ладони, почему-то решив, что с ними должно быть что-то не так. Жак судорожно ощупал правое запястье и с опаской прикоснулся к вздрагивающему, впалому узору ребер. И где-то далеко-далеко, кажется, по ту сторону залитого мглой небосклона, он ощутил слабые отголоски чего-то ноющего, чего-то по-настоящему живого и страшного, что намертво заледенело и застыло внутри. «Почему я не слышу стука сердца? Я умираю?» Эта спонтанная мысль, рожденная сама по себе, пробила током все существо узника. Вот, он прикладывает руку к груди и закрывает веки, вслушиваясь в наличие ударов струящейся по алым нитям эликсира жизни, в пустоту этой отдаленной от людской суеты каморки. Ничего не происходит; ночная тишина давит на слух предельно равнодушно и отвратительно сладко, а звуки переливающихся колоколов где-то вдали окутывали черной тоской, словно с рыцарем это случалось и раньше — и стены, изъеденные сыростью, и крысы, глодающие черствый хлеб, и безжалостный небосвод и утомительный лунный свет — словно рыцарь уже испытывал это блаженное безумие раньше. Под грубой мешковиной почти незаметно, легко и осторожно, отбивало ритм его сердце — настолько спокойно, что неестественно, будто звуки биения более не принадлежали телу. Будто само сердце больше не принадлежало тамплиеру. Он напрягся и что есть мочи впился в грудную клетку, желая удостовериться, отогнать дурное наваждение и вздохнуть с облегчением, что его молитва не была прервана внезапной смертью или визитом палача. Но не успел ощутить болезненные увечья: его холодную ладонь остановили чьи-то теплые руки. Жак повернул голову и замер: перед ним предстали образы братьев-храмовников — убитых в сражениях, безвинно казненных, замученных в пытках во время судебного процесса. Сотни, тысячи рыцарей проходили рядом, почтительно касаясь по очереди его руки, и каждый образ был облачён в яркий блеск, обагрявший линию горизонта. Этот звонкий блеск, который, казалось, заставляет глаза испытывать боль, давал Жаку понять, что ему не привиделось, хотя он давно привык к призрачным видениям и ночным кошмарам. Секунду он сомневался в увиденном, однако все-таки признал факт — как отчаянно он желал верить, даже если это все бы оказалось абсолютным безумием, и в конечном счете он бы вновь остался в плену господствующих страхов. Вглядываясь вдаль, в стройном войске Магистр с ужасом узнал своих ближайших соратников — прецептора Нормандии Жоффруа де Шарни и славного Гуго де Пейро. Жак де Моле ясно помнил: несколькими днями назад все они, трое, стояли на парижской паперти, когда Архиепископ Санский медленно перечислял обвинения. Впрочем, никто из них — источающих смрад, измученных и тощих, потерявших всяких человеческий облик — не запомнил основных обвинений. После того, как служителем закона было объявлено о «величайшей милости» — а именно так он назвал приговор о пожизненном заключении — Магистр и прецептор вдруг вышли из общего строя и заявили: все обвинения против рыцарей-тамплиеров получены под пытками! Таким образом законность приговора ставится под сомнение, а прежние показания отменяются. И это — спустя семь лет бесплодных попыток завладеть рыцарскими сокровищами, ради которых и был затеян весь инквизиторский процесс. Известно, что авантюра Филиппа IV и Папы Климента V потерпела крах и обернулась против них же самих. Великий Суд растерялся, наконец, поняв, чего все это время добивались смелые рыцари. Они хотели памяти о своей чести, о мужестве и подвиге павших во имя святого Ордена и его идеалов. Но не растерялся Король, приказав передать рыцарей в руки палачей. Увы, тамплиерам не суждено было выжить; только спустя несколько лет пыток последний из них, наконец, это понял и сумел смириться. Он должен был, как и все остальные, уйти из истории — исчезнуть прочь, будто его и не существовало вовсе. И когда его сердце, наконец, замрет, он, поддаваясь безмятежному покою, войдет в безвременье лет с привкусом дыма и смешавшейся с ним едкой горечи. Близился рассвет. Теперь почти на дне, добравшись до конечной точки, откуда уже не может быть возврата, Братья встретились вновь. Им было так страшно разомкнуть эту невидимую братскую цепь; они видели в ней спасение, и они чувствовали, как их замершие навечно сердца трепетали от долгожданного и неподдельного счастья. Жак все еще стоял на коленях; и когда первые лучи умытого росой солнца стали пробиваться сквозь призрачные фигуры из его сна, Магистр вдруг отчаянно ухватился за тонкие ткани их выбеленных мантий, с силой удерживая их в своих одеревеневших и скрюченных пальцах, будто чувствуя, что видения могут раствориться в воздухе в любое мгновение. Но фигуры не исчезали. Каждая из них стояла рядом, хотя утренний ветер, приносящий дурные вести, пытался отогнать их прочь, касаясь ступней, вечно спутанных, разбросанных по плечам побелевших волос. В душе Магистра, с каждой минутой, не оставалось никаких сомнений, никаких противоречий и вопросов: это точно они, его Братья, настоящие и живые, и он может снова ощутить тепло их рук, не тронутым смертельными ранами и невыносимой, разрывающей изнутри болью. А главное — через это тепло ясно почувствовать, как упорно и неустанно продолжает гореть в них некогда разожженный огонь безудержной жизни, который королевские слуги так безобразно посмели перебить своим изуверством. Жаку де Моле пришлось так долго ждать этого момента — а ведь прошло-то всего ничего, семь лет! И этого было достаточно, чтобы он осознал, насколько сильна связь между их неприкаянными душами, которые уже никогда не смогут быть порознь, даже если одна из них сгинет в мучениях или потеряется где-то на перекрестке ворот пекла и равнодушных небес. Он смотрел далее и никак не мог наглядеться; ему не под силу было оторваться от чарующего видения. Он боялся даже моргнуть, лишь бы все явленное не рассеялось, точно мираж, в лучах селенитового света, а реальность приближающейся казни не просочилась так невовремя сквозь растворяющуюся пелену его доброй мечты. «Ты продолжал верить в Братство, спасая его от неминуемой гибели, хотя сам умирал вместе с ним» Скоро, совсем скоро в полдень Жак де Моле будет близок к Братьям, от которых его отделяет шаг по серебряной ленте, как никогда раннее. Они здесь, все единые в каждом — проклятые, одинокие, опороченные, лишенные всех знаков чести. Они разбиты и сломлены; их кости раздроблены, а души выжжены и запятнаны теми грехами, что легко может приписать народная молва и которые нельзя искупить. Их бесчисленные лица изувечены и стерты в вехах истекающих лет; однако они все равно вместе, будто это было прописано мелким почерком при их рождении и в самом конце перекрещенных судеб. И будто ничто неспособно разрубить эту невидимую связь, будь то затмевающее ум озарение или нечаянно оборвавшаяся нить жизни. Великий Магистр крепко и безмятежно спал, впервые за вереницу лет; долгожданный покой запечатлел на его лице, словно выточенным из драгоценного мрамора искусным мастером, смиренную улыбку на губах, разбитых до запекшихся шрамов. Она становилась ещё более сильной, стоило только подумать еще раз, снова мысленно повторить как нечто неоспоримое, нечто само собой разумеющееся: «Пока они рядом, все точно будет хорошо» И ужасы тех секунд жизни, которые способна подарить мучительная гибель, покажется сущей мелочью. Он просто радовался этому крошечному моменту, зная, что скоро может потерять все это — все, чем, по сути, никогда полностью не владел, и даже в какой-то момент... предал? Присоединится ли он к тому воинству, или же останется навеки один, изгнанный из него как недостойный — это оставалось неизвестным. «Я точно знаю, что недостоин» Возможно, он ничего не почувствует и, закрыв глаза, просто улыбнется своему самому мерзкому страху в виде бездонной тишины и пустоты, уходящих глубоко внутрь под переломанные кости — справедливому наказанию за допущенную слабость в виде оговора собственных Братьев. Пусть даже под физическими страданиями. А, может, он обречен каждый раз испытывать это — растворение в своем сожалении каждый раз, когда поднимет глаза и встретится с их, все это время надеявшихся на его стойкость, способность защитить или предотвратить заговор? Он будет вечно размышлять лишь о своем малодушии и ни о чем другом, и это — худшая из всех пыток, которую когда-либо знал его дух; его собственная плаха, на которую — в отличие от этой нелепой казни — он готов положить голову по собственной воле. Его личный Дьявол, перед которым однажды дрогнуло его сердце. Однако, рано или поздно сны заканчиваются, не исключением стала и эта странная дрема. В замочной скважине глухой кельи раздался звон ключей, отпирающий темницу. За открытыми дверями еле слышно доносился людской гул. Благо, массивные каменные стены, построенные больше века назад, надежно защищали как осужденных от голосов простых горожан, проходивших мимо, так и самих простолюдинов от нечеловеческих криков, рвущихся из ненасытной утробы тюрьмы. Таких за прошедшую пропасть времени было слишком много... слишком, чтобы оставаться в здравом рассудке. Прежде чем Великий Магистр переступил порог ненавистного карцера, он заметил одну важную деталь. Этим утром в темных подземельях крепости было относительно спокойно: палачи исчезли, а искалеченные трупы, судя по всему, выбросили в ров на съедение рыбам и голодным собакам. Это могло означать только одно: на казнь прибыл сам Король, Филипп IV Красивый, ближайший советник и хранитель королевской печати Гийом де Ногаре и трибунал Святой Инквизиции.