Не забывай

Сквозь узкие оконца пошарпанного прицерковного здания проникал солнечный свет. Город спал, а нам ним возвышалось солнце. Оно выходило из облаков над самым горизонтом, освещая низкие пятиэтажки и высокие своды их единственной церкви. Уцелела, после советской власти она чудом, что стало лишним поводом для укрепления веры. Среди почти разрушенных и полузаброшенных хрущёвок она выглядела по настоящему величественно. Бедность и нищета этот городок под Петербургом пропитали, а она светила своими куполами и стремилась к небу. Часть окон небольшого здания рядом, соединённого с церковью, выходили как раз на эти купола. Под самой крышей в просторном помещении жили юные воспитанники церкви. Спали они на маленьких кроватях, приставленных друг к другу то изголовьем то как придётся. До определённого возраста детей здесь не делили на мальчиков и девочек, воспитывали одинаково в строгости. Дети совсем маленькие и постарше были одеты в одинаковые белые просторные одежды. Мальчики в шортах или штанах, девочки в платьях, под которыми всё равно красовались шортики. Детей учили закрывать своё тело и хранить в чистоте от чужих прикосновений. Почти все из них были сиротами, которым было некуда возвращаться, которых никто и нигде не ждал. Страх того, что их выгонят подкреплял послушание и смирение. Справедливости ради здесь хотя бы была еда. Прямо под помещением на первом этаже были комнаты взрослых и столовая. Рано утром, пока город ещё спал в их большую общую комнату трижды стучали, то одна из их воспитательниц, безликая и безмолвная в чёрной длинной рясе. Она, как и её сёстры, никогда не говорила, а только заботилась о детях и чистоте церкви. Любовь у них была одна и дети её любили гораздо больше взрослых. Один из мальчиков выскочил из под одеяла и побежал к двери, но открыв её никого там не нашёл и только расстроенно охнул. Люба им показывалась крайне редко. Одна из девочек, его возраста воскликнула громким шёпотом:       — Ты что делаешь Она подбежала к нему и испуганно выглянула за дверь, а потом закрыла её. Тоненькая и маленькая Соня, с такими же тонкими и длинными чёрными волосами, она хмуро смотрела на нарушителя порядка. Кудрявый мальчик Паша фыркнул, насупился и отвернул от неё голову.       — Дверь уже открыть нельзя       — Нельзя! — резко отрезала Сонька, — Нас позовут, ты что правил не знаешь Паша у них был новеньким и весьма строптивым, на вид лет 12-ти. Детей его возраста, включая Пашу было всего трое: сам мальчик, зануда Соня и молчаливая Саша. Детей ещё было много, но никому из них, кроме троих, не было больше 10-ти. Самым маленьким был сиротка с золотыми волосами, которого подобрали буквально под мостом. Этому ангелочку было всего 4. Соня, как самая старшая из них (ей было 12 и семь месяцев) за детьми присматривала и была им кем-то вроде матери. Пока их не успели жестоко наказать, она воспитывала их и старательно проговаривала все бесчисленные правила. Ребята в комнате тем временем начинали просыпаться. Кое-как раскрывались сонные глазки и они начинали тянуться к небу ручками.       — Так нельзя, ты что не знаешь, — начал передразнивать её Паша, но Сонька уже не слушала. Она начала носиться с детьми помладше. Девочка помогала им переодеться, заправить кровать, натянуть смявшуюся простынку на матрас и прочее, прочее. Паша вертелся вокруг неё и всё дергал, благо не за волосы. Сашу никто не трогал и ей никто не помогал. Девочка молча поднялась с кровати, аккуратно своими бледными ручками заправила кровать, натянула дневное платье и закуталась в тёплую одежду. Она всё время мёрзла. Высокая для своих лет, но тонкая как спичка. Детскую нескладность она прятала под большой одеждой, а тонкое личико обрамляли светлые волнистые волосы, не кудрявые, но и не прямые. С другими детьми она общалась плохо и они не собирались с ней сближаться. Паша не отделялся от общей массы и бегал хвостиком за Соней, а Сашеньку за глаза называл странной и двинутой. Говорил он много обидных слов не по возрасту, однако, правильной Соньке всего не рассказывал. А Саша казалось и не хотела к другим ребятам. Привыкла бедняжка. Она сама заправила кровать, всё-всё разравняла и, поникнув, начала одеваться. На улице всё только начинало оттаивать и расцветать, потому их пристройку уже не отапливали и по утрам в их коморке стоял жуткий холод. Дети только успели проснуться и расшуметься, кто помладше, умудрился залезть на шею Паши и радостно дёргал того за волосы, пока взрослые не видят. Но как гром среди ясного неба в деревянную дверь раздалось ровно три отчётливых стука. То Любовь стояла за дверью и ждала детей. Шум за дверью затих и через полминуты в дверном проёме робко показалась Сонька в тонком платочке на голове. За ней вышли все остальные. Любовь из себя представляла женщину удивительно молчаливую, она ничего не говорила, даже не мычала и не молилась. Руки у Любви были ловкие и нежные, они с лёгкостью подшивали одежду детям и также легко убаюкивали их, если того требовал случай. Её худощавое личико без намёка на румянец выглядывало из под чёрного платка. Она всегда была в одинаковых просторных платьях с длинными рубашками или кофтами поверх. Никто и никогда не видел больше её морщинистых старых рук, никто не знал о цвете её волос и количестве седины в них, потому как ни разу она не выходила из комнаты с непокрытой головой. Общалась Любовь одними глазами, серыми, выцветшими. Но детям с ней было на удивление совершенно не страшно. Её, на зло отцу Евгению любили гораздо больше. С ней рядом было безопасно и тепло. Всякий раз Соня поражалась тому, как же могут греть её оледеневшие и старые руки. Своими серебристыми глазами Люба пересчитала детей, молча кивнула им в качестве приветствия (дети всполошились и начали спешно кивать, стараясь, чтобы Люба это видела), повернулась и неспеша пошла вниз по лестнице. Все до единого шли за ней. С Любой спокойнее — каждый из них рано или поздно это понимал. Их процессия спускалась вниз по обветшалой лестнице, окрашенной когда-то в белый цвет. Узкие витражные окна едва ли освещали пролёт. Любопытные большие глазки засматривались на лики святых, схематично отражённые в цветном, чуть побитом, стекле . Они жадно запоминали всё, пока Люба нарочито медленно спускалась на первый этаж. Пусть полюбуются, пока никто не видит. Сразу за лестницей их ждал общий коридор, который ничем не отделялся от столовой, он был залит светом как раз из неё. Все как один, кроме Любы начали щурить глазки и по памяти пробираться к другому коридору, поменьше. Он соединял пристройку и церковь. Это был самый страшный и длинный отрезок их пути, на котором со стен на детей взирали иконы. Похожие на человека, но людьми не являющиеся, они вызывали в животе какое-то неприятное, странное ощущение, которое взрослые велели называть восхищением и любовью. Соньке этот коридор всегда давался тяжелее всех. Она до боли сжимала свои маленькие кулачки, зачем-то задерживала дыхание и начинала смотреть в пол. Справедливости ради большинство неловко мялось под их строгими взглядами. Пашка храбрился, а Саша... Саша их правда любила. Ответь они ей взаимностью и подари наконец девочке счастье, не было бы Сашиной любви предела. Чем явственнее становился запах воска, тем быстрее шла Любовь, пока не отнимала с большого прохода без двери ткань и не впускала детей в большое, расписанное удивительными узорами здание. Хочешь не хочешь, а здесь голова любого инстинктивно задиралась, чтобы посмотреть на образа, отпечатанные на сводах церковных. Маленькие сердечки в хрупких грудинках трепетали от их вида, пока Любовь мягко подталкивала их к месту утренней молитвы. Дети же всё продолжали оглядываться по сторонам. Миновав жуткий коридор, каждый из них смелел и становился наглее. В их маленькой церквушке было всего несколько священников и одна Люба. Но зачастую между выставленных икон ходил щуплый рыжий старичок в не такой уж и церковной одежде, часто с сумкой на плече. Он не только щепетильно следил за чистотой церкви, но и писал иконы для неё, переплавлял воск в новые свечи, чинил алтари, если то требовалось. Для детей, однако, он так и остался странным старичком в клетчатой рубашке, отчётливо видно им было только его лысину, а подходить ко взрослым здесь они не могли. Было ещё одно негласное правило: не разговаривать в церкви помимо молитвы или исповеди, которое Паша незамедлительно нарушил. Мальчик наклонился к Соньке, потянул её за платок, чтобы та тоже наклонилась и тихо прошептал, глядя прямо на лысину:       — А это кто? Сонька вместо ответа скорчила обиженную гримасу и вырвала кончик платка из его рук. Говорить девочка не стала, а вместо показала Пашке язык. Тогда её и настиг немой взгляд Любы. В нём смешалось всё от осуждения до непонимания. Резал он хуже ножа своим: я была о тебе другого мнения. Соня пристыженно опустила взгляд, чуть ли не плача и пошла на своё место для утреней молитвы. Паша остался довольным и гордо пошёл за ней. Дети стройно встали рядами перед священником, синхронно подняли маленькие ручки к груди. А Любы как не бывало. Женщина растворилась среди церковного полумрака и оставила детей один на один с монотонным голосом слуги Божьего. Каждое утро их встречал сухенький седой мужчина, который говорил сотни раз отрапортованные слова. Он не смотрел более ни на текст, ни на детей, а смиренно вёл свою службу. Тёмные щенячьи глаза, совсем не свойственные такому статному мужчине, были опущены к полу. Так размеренно он продолжал, шевеля одними губами. Каждодневно их всех поднимали ради этого нехитрого мероприятия, длинной в десять минут, половину из которых они стояли на коленях. Изо дня в день. Одно и то же. Иногда Саше казалось, что это сводит её с ума. Любовь вернулась также незаметно, как ушла. Её шаги в отличие от всех остальных были неслышимы даже в церковных стенах, когда чужие всегда отдавались эхом. Дети снова столпились рядом со своей негласной "матерью", пока та их пересчитывала. Закончив, Люба повела их в столовую, на завтрак. Постная каша с утра, стала сродни подарку для детей, росших в голодные девяностые. Ей они радовались как в первый раз. Саша, Соня и Паша попытались пойти с ними, увязавшись хвостиком за Любой, но та остановила их вытянутой вперёд рукой. Любовь медленно покачала головой и указала пальцем вниз. Вся задумчивость и грусть с лица Саши спала, она растерянно стала оглядываться по сторонам и искать знакомые серые глаза. Люба тем временем стала уходить. Девочка подорвалась за ней и уже сделала несколько шагов вперёд, но её остановила ручка Сони. Она зло шепнула Саше:       — Сказали же стоять. Насупившаяся, с надутыми щеками Сонька выглядела уж очень уморительно. Паша важно покивал головой, еле сдерживая смешки. А Соня успела раскраснеться, да так, что уши порозовели. Саше было не до веселья. Бледными пальчиками она перебирала край своей рубашонки, голубые, цвета хрусталя глазки опустила вниз, в горле встал ком. Нелепую сцену прервало его появление.       — Дети мои, — гулко отразился от церковных сводов глухой, низкий голос. За спинами детей возникла его величавая громоздкая фигура. Весь в чёрных одеждах с предательски рыжими волосами, цвета не меди и не заката, а ржавчины с тёмными и светлыми прожилками. Его величавая гигантская фигура по определению внушала страх. Одним своим присутствием великан в два метра внушал подсознательный ужас, как взрослым, так и детям. Его широкие плечи всегда были расслаблены, голос всегда оставался тихим и спокойным, но было в нём что-то отталкивающее, ужасающее. Стоило глянуть на его лицо, разрисованное морщинами, с аккуратной рыжей бородой, обрамлённое волнистыми волосами, которые он не стриг, а собирал в низкий хвост, как всё становилось понятно. Тяжёлый взгляд его свинцово-серых глаз смотрел в самую душу человека перед Евгением. Взгляд его не был ни суров, ни грозен, а только печален и иногда строг. Словам мужчина предпочитал молчание, однако, за неимением другого выбора продолжил, почти ласково:       —Всё ли у вас хорошо? Живёте ли вы по совести? Он раскинул свои огромные ладони в сторону, приглашая детей под руки. По одну сторону от Евгения встали Сонька и Пашка, а по другую Саша. Все с благоговением и скрытым опасением поднимали глаза на мужчину. Он то Пашку и вытащил из нищеты и дал ему новый дом. Перед ним Пашка становился Павлом и вёл себя как самый прилежный мальчик на свете. Большие ладони Евгения мягко опустились на плечики Саши и Павла, едва касаясь их. Мужчина чуть наклонил к ним голову, не меняясь в лице.       — М? — он всё ещё ждал ответа на свой вопрос.       — Да.. — голос Сони прозвучал совсем сдавленно и тихо, словно она боялась разговаривать с Евгением. Соня набралась духу и продолжила, — Всё хорошо Мужчина повернул свою голову к Павлу, ожидая и его ответа.       — Мне всё очень-очень нравится и здесь все такие добрые, а ещё... Евгений приставил палец к губам, призывая Пашу быть тихим. Тогда восторженный появлением Жени мальчик притянул его к себе за рукав и чуть ли не подпрыгивая затараторил:       — А ещё еда вкусная, всё такое красивое и ребята хорошие На лице Паши с каждым словом всё больше расцветала улыбка. Как бы он не храбрился и не строил из себя бунтаря среди сверстников, рядом с Евгением он становился как никогда послушным. Со всей детской наивностью светил зелёными глазками. Мужчина медленно кивал ему, пока не перешёл к другой своей воспитаннице — Саше. Негласная любимица всех взрослых с по настоящему ангельской внешностью и молочно-белой кожей. Она не боясь смотрелась в его свинцовые глаза своими светлыми серенькими. Саша робко кивнула и тихо-тихо шепнула что-то одному только Евгению. Мужчина ласково погладил Сашу по голове и выпрямился. Девочка не спешила поправлять съехавший платок, ей не хотелось терять то приятное ощущение его прикосновений. Тем больше завистью к ней пропитывалась Соня. Она зло фыркнула и отвернулась. Евгений тем временем последовал к выходу. Вставшую перед ним массивную дверь он с лёгкостью открыл одной рукой, приглашая детей выйти на улицу. Мужчина не удосуживался лишними объяснениями и продолжал стоять как огромная статуя у выхода. Дети должны были сами догадываться, чего он от них хотел. Как не удивительно первым на выход пошёл Паша, за ним засеменила Соня, а следом и Саша. Евгений вывел детей на небольшую площадь, если тот клочок земли на перекрёстке без намёка на асфальт можно было так назвать. Священник, ещё недавно читавший проповедь был уже здесь. Вместе с Любой они тащили немногочисленные мешки с хлебом на столы. Большие кастрюли супа уже подготовили и вынесли повара. Всё это добро лежало на столах, плотно припёртых друг к другу и стенке церкви, чтобы никто не повадился красть под чутким надзором Любы. Со временем людей к месту раздачи еды стекалось всё больше. Саша с интересом и любопытством смотрела на каждого приходившего, совершенно не слушая Евгения, который наконец решил подать голос.       — У вас есть вкусная еда, крыша над головой, но сталось это всё с милости Божьей Взгляд его был устремлён куда-то далеко в небо. Мужчина сам не верил в то, что говорил. Люди надо сказать собирались самые разные, от мала до велика. Стареньких прихожанок их церквушки Саша насчитала больше всего. Они приходили со своими мисками и ложками, потому как посуды церковь не выдавала. Самые разные бездомные, которые случайно попали на благотворительную акцию, скромно мялись в сторонке без мисок или чего-то подобного. Были и молодые люди, которые ни с кем не делились своей находкой и боялись, что все узнают об этом месте и еды на них не хватит. Но самыми важными, как им внушали в церкви, являлись дети — чистые души. Их собралось не так много, но лишь ради их "спасения" церковь периодически устраивала подобные акции. Их было легче привлечь к вере, легче переучить и погрузить в церковную жизнь. Саша и другие дети вряд ли об этом догадывались. Их знания заканчивались на том, что спасти от вечных мук можно только детей и они им помогали. Евгений, казалось, сам в эту чушь не верил, но продолжал говорить, пока священники начинали раздачу еды.       — Потому милость свою вы должны проявить к ближним...       — Помощью им и относиться должно к другим так, как хочешь, чтобы относились к тебе! — выпалила, не выдержав Сонька, самая прилежная воспитанница. Евгений медленно опустил к ней свой тяжёлый, мрачный взгляд. За свинцовой пеленой сгинула, так и не проявившись, его жалость. Он задумчиво протянул:       — Да... Верно так, встанешь с Севой, — мужчина кивнул в сторону священника с щенячьими глазами, который уныло разливал бабушкам суп, — Паша Как гром среди ясного неба Пашку застал его голос. Мальчик всё время этого нравоучения отрешённо пялился в сторону детей беспризорников, словно кого-то там узнал. Мальчик весь встрепенулся:       — Я?       — Ты идёшь к Ивану, — Женя подтолкнул мальчика рукой, чтобы тот понимал к которому подходить. Одна осталась Люба, к которой, не дожидаясь указания Евгения пошла Саша. В маленькой груди что-то больно кольнуло. Бедняжка надеялась встать рядом с ним, но в раздаче Женя более не принимал участие. Он ушёл молча и незаметно. У него всегда были дела, о которых он не рассказывал, его время от времени видели с разными людьми, шаги Евгения всегда эхом разносились по церкви, но его самого нигде не было. Некий ареол загадочности вокруг него создавала даже просторная одежда под которой не было видно какого телосложения был мужчина. Но из всех людей в церкви он был пожалуй ближе всего к Саше. Его девочка больше всех любила и уважала, тянулась к нему, как могла, да вот только Соня давно её опередила. Саше оставалось только смиренно раздавать по пол буханки хлеба с Любой под руку. Буханки были по сравнению с обычными совсем небольшими, но даже так на всех обычно не хватало. Люди старались занять места поближе, а кое-кто даже взять вторую порцию. Такие попытки моментально пресекались строгой Любой или крупным Иваном. Пока Паша с Соней обменивались шёпотками, Саше оставалось стоять в сторонке за Любой и протягивать незнакомым людям хлеб. Она робко поднимала серенькие глазки на каждого, кто к ней проходил и со слабой, смущённой улыбкой тянула к ним ручку с постным хлебом. К очаровательной девочке нельзя было не тянуться. По мере сил и возможности люди улыбались ей в ответ, что заставляло Сашу радоваться. Так она и стояла под боком у Любы, улыбаясь, пока перед Сашей не встало лохматое нечто. Девочка, совсем маленькая и кудрявая, с пышными тёмными волосами, в которых путались тонкие прутики, молча и требовательно протянула ей свою ручку. Была она в больших подвязанных кое-как джинсах и гигантской для неё ветровке, ворот которой не скрывал ломких детских ключиц. А глаза её беспросветно чёрные смотрели исподлобья хмуро и с опаской. Своим тёмным взглядом она сверлила Сашу. Сашенька застыла на месте. Пусть грязная и хмурая, с босыми маленькими ножками, но очень красивая она стояла перед ней. Необычная смесь удивления и смущения сковала девочку, которая прежде такого никогда не испытывала. Она поздно поняла, чего от неё хочет босоногая девочка. Саша поспешила дать ей половинку хлеба и чуть не уронила его по пути. Аксинья(та самая босоножка) вырвала пол буханки из бледных ручек и убежала, освободив место в очереди. Саша растерянно проводила незнакомку взглядом, но двинуться с места никак не могла. Скоро Саша смирилась с тем, что с этой девочкой, по всей видимости её ровесницей, они больше никогда не встретятся. Саша в миг поникла, но продолжила свою нехитрую работу. Чистое утром небо постепенно наполняли тучи, такого светло-серого цвета, что и глазки Саши. Раз половинка хлеба, два половинка. Лица сменяют друг друга, пока наконец пред ней снова не оказывается та самая девочка. Лицо Саши светлеет и она не задумываясь тянет Сене ещё кусочек еды, чтобы хоть раз её коснуться. Удивительной, дикой, незнакомой. Её резко прервали. Любовь схватила Сеню за запястье и подняла над головой "воровки", что посмела взять не положенную ей порцию. Девочка действовала на опережение. Она набрала побольше воздуха в лёгкие и что есть мочи выпалила:       — Аааа, бьют, крадут, убивают, а-ааа, больно-больно!! Всё время, пока кричала она пыталась вырваться из крепкой хватки Любы, но хлеб упрямо не отпускала. Сеня и тянула и резко подавалась в сторону, но Любовь оказалась гораздо сильней маленькой девочки. Сдаваться Аксинья не собиралась. По толпе пошли шёпотки и начали вспыхивать один за другим недовольные возгласы:       — Ребёнка?       — Бьют?!       — Ребёнка отпусти, сука!       — Отпусти! Толпа заволновалась, кто-то даже стал напирать на Любу. Иван и Сева, конечно поспешили её на помощь, в основном Иван. Любовь по прежнему молчала, а девочка продолжала кричать о том, что ей больно и вырываться. Наконец её усилия дали плоды. Люба под всеобщие возгласы осуждения отпустила Сеню, но людей уже было не остановить. Кто-то решил проучить "мерзавку" и многие двинулись за ним. По одиночке и смотреть в глаза Любе бы побоялись, но в толпе другое дело. Самые хитрые под шумок начали красть буханки и всего трём взрослым их было уже не остановить. Сеню в этой толпе чуть не задавили, пока её оттуда не вытянула чужая белая ручка. Саша, собралась с силами(надо сказать последними) и вытянула их двоих. Она забежала вместе с Сеней за церковь, в самый потайной уголок, на который не выходили ни окна, ни двери. Платок её потерялся по дороге и золотые локоны рассыпались по её плечам. Совсем не такие пышные, как у девочки рядом. Сеня не дожидаясь, пока у неё отберут хлеб, начала жадно есть, чуть ли не давясь им. Вблизи в глаза бросалась её болезненная худоба. Саша снова на неё засмотрелась, а Сеня невозмутимо достала ещё один кусок хлеба из безразмерного кармана и начала уплетать уже более спокойно. С опаской, но без былой агрессии она смотрела на Сашу. Любопытство и интерес затесался в этих диких чёрных глазках. С места их побега ещё некоторое время доносился неясный шум, но различить в нём что-либо было крайне сложно. Саша и не пыталась, всё её внимание было приковано к Сене. Она боязливо оглянулась и сделала шаг навстречу к незнакомке. Сеня отступила назад на несколько шагов и упёрлась спинкой в стену.       — Я Саша, а ты? — её нежный тихий голосок так редко звучал, что иногда казалось, будто она немая. Аксинья молчала. Она несмело, прощупывая почву, поднесла хлеб к губам и откусила. Сеня продолжила есть. Саша поджала губки, наблюдая за всем этим.       — Ты меня... понимаешь? Сеня насупилась ещё больше и медленно кивнула. Ещё бы она не понимала. Чего этой монашке вообще надо, пускай идёт своей дорогой. Девочка с недоверием смотрела своими глазками пуговками и подъедала хлеб, пока Саша продолжала её рассматривать. Она и так головкой покрутит, и на грязные стопы Сени посмотрит, и в глаза с интересом заглянет. Так они и переглядывались, до тех пор пока Аксинья не закончила есть хлеб. Девочка снова нахмурила тёмные бровки, казалось это была её любимая эмоция, и тихо буркнула:       — Сеня я Тихий девичий голосок был совсем застужен. Саше было стыдно сказать, что она её не расслышала и девочка робко подошла ближе, заглядывая в её чёрные-чёрные глаза. Она прокашлялась и медленнее, не отводя взгляда от Саши сказала:       — Аксинья, имя такое, не знаешь?.. Ну и дура! Сашу толкнули в плечико и убежали куда глаза глядят. А она осталась стоять одна вместе со своим детским смущением и стыдом. Ручки, прежде сжатые в кулачки у груди, опустились. Расстроенная маленькая Саша не понимала, что она сделала не так. Девочка понуро опустила светлую головку, оставаясь одна. На неё смотрели лишь заросшие плющом белые стены, грязная холодная земля. Чем дольше Саша стояла на ней, тем больше мёрзла. Её легкую одежду продувал ветерок, а обувь не спасала стопы от холода осени.

***

— Сашенька, девочка наша, выходи! — тянулся певчий голос Севы. Всеволодом его не называли даже дети. Среднего роста, пожалуй, даже ниже, сухой и тощий, весь седой, а глаза большие, отнюдь не мудрые. В них от ума одно смирение. А вот талант певчий у него был, ещё какой, но Севочка монотонно читал молитвы, не придавая словам в них никакого смысла. Таких "Севочек" везде много, везде они найдутся, ничто их не заботит и ничего они не хотят, плывут по течению, делают что сказано и чувствуют себя весьма комфортно будучи ведомыми. Не без греха конечно. Нашёл, однако, Сашу не он. Услышав, как её зовут, девочка словно очнулась, она побежала на голос, но столкнулась на полном ходу с огромной мужской фигурой и упала. Лбом она впечаталась точно в его живот, а упала ровно на копчик. Мужская фигура не шелохнулась. Каменный исполин разве что заметил маленькую девочку и мысленно отметил: "нашлась". Евгений наклонился и буквально поднял её за ручку. Он терпеливо подождал, пока та отряхнётся от грязи и поправит платье с пальтишком. Серые, мрачные глаза всё это время наблюдали за ней. Евгений будто знал, что сейчас она начнёт оправдываться, извиняться, решит, что её накажут как и других детей. Саша пока этого не понимала, но она не как другие дети, её наказывать никто не в праве.       — Я...       — Не ушиблась, дитя моё? — перебил её низкий голос Жени, который подал ребёнку руку, чтобы та за неё ухватилась. Большая и шероховатая, с ранними морщинами на ней и мозолями от тяжелой работы ладонь. Саша медленно и несмело покачала головой, после аккуратно взялась за несколько его пальцев своей маленькой белой рукой. Она с интересом рассматривала эту повидавшую жизнь руку, в небольших белых шрамах, со своей прерывистой линией жизни. Девочка даже проводила пальчиками по его грубой коже, как бы изучая чужую руку. Евгений сжал её руку, прекращая попытки девочки прощупать каждую его морщинку. Он не давил на неё, смотрел ласково, если это можно так назвать, с долей жалости в свинцовом море серых глаз. Рыжие волосы на улице, без света свечей, под тусклым осенним солнцем за облаками, казались скорее ржавыми, чем рыжими. Но большая фигура его всегда оставалась печальной.      — Пойдём погуляем, — Женя повёл её от церкви к полю. Всё также молча и не спеша. Делать ему было нечего, как упрекать малышку или спрашивать, почему она убежала и за кем. Ей всего 12, имеет право быть ребёнком. Пугливым, слабым, маленьким, глупым человечком, который за всю свою жизнь ничего, кроме молитв не знал. Евгению их было очень жаль, а почему, он им объяснить не мог. Так исполин с маленькой девочкой за руку шёл по огромному полю, на котором когда-то гектарами росла рожь. Никто её больше не выращивал и не собирал. Дикая, предоставленная самой себе она всё же росла.