Flower boy

Деваться Канде и правда некуда, поэтому он всё же вынужден прикладывать некоторые усилия, чтоб не начать жалеть побитого жизнью подкидыша с собачьей кличкой вместо имени, которого с малых лет на тот свет отправить не хотел разве что ленивый. В его тихом, вкрадчивом голосе успокаивающее тепло мешается с неизбывной болью, как измельчённые в керамической ступке мягкие лепестки - с битым стеклом. Оказывается, в ту ночь к ним в Орден поскрёбся не наглый сопляк с абсолютно детскими представлениями о мировом порядке, а искалеченный своим беспросветным прошлым, полуживой комок сожалений, страданий и незаживающих потерь. Трижды, если считать помутнение рассудка Маны, осиротевший за свою недолгую жизнь ребёнок, каждый раз вынужденный, подходя к зеркалу и видя клеймо на лице, помнить - как, за что и почему. Не имеющий никакой возможности забыть, не думать, не возвращаться снова и снова в тот цирк, в ту церквушку, в ту зиму. К тем стылым могилам. К «преступлениям», за которые он сам на себя наложил проклятие - уж пострашнее тех, что описаны в священных книгах. И куда глубже тех, что оставляют на память о себе шрамы. К «преступлениям», которые совершил бы, на самом деле, любой, даже самый праведный человек, окажись он на его месте. Прежде чем что-то сказать, Канда вовремя останавливает себя: не сразу, но к нему приходит осознание, что сейчас, в своей голове он оправдывает Стручка теми же словами, какими оправдывали его самого Мари и Тидолл, Бак и Комуи - все те, из чьих глаз, из чьих глоток ему так сильно хотелось выцарапать, выдавить, выгрызть зубами эту бестолковую, снисходительную жалость. Жалость, которая не способна ни воскресить, ни умертвить, - всегда готовая лишь продлить и без того невыносимую пытку. Конечно, Стручок, которого знают Линали с Джонни, поблагодарил бы Юу за слова поддержки; может, даже улыбнулся бы своей коронной улыбочкой, сражающей наповал всех, включая бессердечных роботов. Но Стручок, которого успел узнать Канда - Стручок, которого Канда чувствует так же остро, как раненый кит слышит раненого кита за тысячи километров - не простил себя. А значит - Стручок не позволит это сделать никому. И в кои-то веки Канде хочется проявить к чужой слабости уважение. Так он думает. Но на самом деле ему просто стыдно. Хотя бы за то, что в первую же их встречу он смачно плюнул в его открытое дружелюбное лицо, в его шрам и в его, покрытое гнойными язвами, незаживающее прошлое; за то, что с такой лёгкостью нашёл виноватого в своих собственных слабостях. К сожалению, этим навыком Юу всегда владел лучше, чем Мугеном. «Да кто вообще захочет пожимать руку проклятому», - фыркнул он тогда, решительно уходя прочь от человека, в котором, как в специально для него написанной книге, его ждали ответы на многие, мешавшие ему жить, изводившие его денно и нощно вопросы. Взять ту же свободу, о которой Канда всю жизнь грезил. Она вполне могла обернуться для него адом, через который был вынужден пройти в детстве Стручок: вечными скитаниями в поисках еды и тепла, драками за плесневелый кусок хлеба, рабством под чужим, не менее грязным сапогом. Фантазировать о том, что на пути к счастливой жизни стоял один лишь Чёрный Орден, было довольно наивно. Нет, не наивно даже. Так было проще - засыпать, просыпаться, жить изо дня в день. Один-единственный, видимый, знакомый вдоль и поперёк, почти что родной враг всегда лучше сотни неизвестных, пока ещё скрытых, таких далёких. И отчаянная борьба с первым услужливо создавала приятную иллюзию незначительности остальных. Так, сконцентрировав все свои проблемы в одной жирной точке, Юу отказывался смотреть вдаль и замечать поджидающее его за ненавистными стенами многоточие. Потому, прожигая Стручка тяжёлым взглядом, и не понимал, как можно самому, не будучи закованным в кандалы, притащиться в Орден. Честно говоря, никто из экзорцистов этого не понимал. Даже те, кто его полюбил - они просто-напросто приняли в нём всё, каждую из его карнавальных масок (Канда видел такие в Венеции, он узнаёт их узоры в его мимике: чёрно-белую маску Пьеро из бисквитного фарфора со скорбной слезой под левым глазом, золотисто-алую смеющуюся маску Шута с «ослиными ушами», декорированную серебром маску хитрого Кота, носатую маску Чумного доктора со стеклянными глазами и зловещую атласную маску Бауты); масок, скрывающих самоубийственное безумие. То, чего Канда принять в нём так и не смог. Быть может, чужие мотивы, чужое упрямство и сумасшествие бесили бы чуть меньше, задай он хоть пару вопросов ещё в первые дни их знакомства - там, в длинном коридоре, ведущем к Хевласке, в купе поезда, везущего их на первую совместную миссию, у тела мёртвого старика и неисправной куклы, в пустом тренировочном зале, в шумной комнате отдыха, да хотя бы в сауне, в конце концов. Оно пришло бы ещё раньше, если бы Юу позволил себе роскошь смотреть на окружающий мир не сквозь чужую, мутную, поцарапанную призму. Если бы да кабы. «Ой, я тебя умоляю, Юу! Больших лжецов, чем любители правды, ещё поискать надо! - парировал Лави всякий раз, как Канда упрекал его в неискренности. - Лжец хотя бы самому себе отдаёт отчёт в том, что врёт. Правдоруб же свою ложь нарекает истиной в последней инстанции, водружает на пьедестал и тут же выкалывает себе оба глаза, чтоб, не дай Бог, не узреть изъяна. Взять хотя бы тебя, дружище. Скажи, чем именно тебя так сильно беспокоит чужая, даже самая невинная ложь, м? А, может, ты просто боишься однажды в неё поверить?» Кролик в тот день, разумеется, получил по башке. Но, наверное, впервые в жизни не за глупость, а за меткое попадание в тщательно скрываемую ото всех болевую точку. Ведь больше всего на свете Канда, всегда смеющийся в лицо опасностям, боялся поверить в существование безвозмездной доброты - той самой, которой никогда не знал и по которой плакал ночами, в далёком детстве, как по заветному обещанию, которое ему никто никогда не давал. Чтоб слёзы раз и навсегда высохли, достаточно было убедить себя в главном правиле этого обманчивого мирка: всем от тебя что-то да нужно, и особенно тем, кто клянётся в обратном. Тем, кто клянётся в одной лишь искренней, беззаветной любви. Поэтому, слушающий собственное сердце, а не чужие команды и приказы, мудрые советы и настойчивые просьбы, Стручок одним своим существованием представлял угрозу для замка иллюзий, в котором запер себя Канда. Ни с кем не связанный, никому ничем не обязанный, инородный и своевольный, этот мальчишка отдаёт себя всего - просто так, каждый раз; не потому, что так надо или правильно, а будто по-другому не умеет. Будто не сможет сделать вдох, если не придёт на помощь всем, кто в беде. Толком даже не оглядываясь на тех, чью жизнь спасает и в корне меняет, он делает это прежде всего для себя - страшный, неисправимый эгоист, которого абсолютно не в чем упрекнуть. Которому глубоко в душе ни холодно, ни жарко от чужих упрёков, от чужих угроз - и (да, как бы он ни улыбался, как бы ни смущался) от чужих благодарностей тоже. Мраморная колонна, рассекающая ледяной шотландский ветер, не столько разделяет их, сидящих сейчас ближе друг к другу, чем когда-либо, сколько защищает Канду от его новых, пока едва ли знакомых ему самому - слабостей? Страхов? От новых капканов? В борьбе с которыми даже привычный гнев совсем что-то не помогает, предаёт. - «Когда ты научишься любить, путь сам откроется перед тобой». Так мне сказал Мана. И я не поверил ему. Жалкое существование, которое влачили кочующие не по своей воле, озлобленные на весь свет циркачи, встречные бродяги, замученные голодом одинокие матери с едва дышащими младенцами у тощей груди, да и я сам, - такая жизнь каждым своим днём отрицала всю ту сказочную ахинею, что он нёс. Но... понимаешь... - обняв себя руками и переходя на шёпот, в хриплом бессилии выдыхает Стручок. - Я захотел, чтоб это было правдой. И затихает. Словно стекло и правда застряло в горле, обманчиво сладкое, как раскрошенный леденец. И как это так получилось, что бесконечная, не дремлющая ни секунды боль внутри Канды не признала в этом мальчишке своего сразу же? Да нет. Как раз-таки признала. И в ужасе отпрыгнула от него, как от собственного отражения. * * * - Задрых, что ли? - Уснёшь тут, на семи ветрах. - Вот и я примерзать, кажись, начал. Ну тогда чего расселся. Подъём, Дураканда! Нас ждут славные победы в карточных боях. И, если повезёт, пара тарелок горячей похлё-ё-ё-ёбки. - О каких славных победах может говорить бессовестный мошенник, ни разу ничего не выигравший честным путём? Солнце давно село, и в сумраке передвигаться гораздо безопаснее, но всё же стоит подумать о том, как спрятать седые лохмы Стручка и катану, привлекающую ненужное внимание прохожих. - О, это ты вовремя меня стыдить вздумал. Молодец! Ну давай, попробуем по-твоему. Раз нам свезло в одной лодке оказаться, добудем пропитание не обманом, а собственным трудом. - Это каким же? - чувствуя подвох, недоверчиво щурится Канда. В Италии, оказавшись без ничего, буквально в одних порванных штанах, Юу помогал старушке в её огороде в обмен на еду и одежду. Но сейчас уже поздновато для посевной и сбора урожая, да и деньги им нужны позарез. Да и щедрых, добродушных старушек что-то не видать. - Самым древним и проверенным. Что встал? Иди сюда и запоминай. Вот, значит, расстёгиваешь ворот досюда, ногу правую сюда - эть, левое плечико - эть, волосы откинь, шею покажи, вот так, грудь вперёд, смелее... то-то же, - чужие ловкие руки едва касаются не то что кожи - самой одежды. Но этого достаточно, чтоб отвлечься и не думать ни о чём, кроме замёрзших пальцев, цепляющих спутанные пряди волос: осторожно, да, зато без отвращения, которого Юу так боялся и которое, как ему кажется, заслужил. - Если просто на скамейке помацать, то бери на своё усмотрение. Если на целую ночь - тут уж только золотыми. И ещё - если с поцелуями, то сразу требуй, чтоб сверху накинули. И следи, чтоб не мелочились! Послушно застыв в непривычной, вычурной позе, Канда моргает. Ему кажется, он делает это с таким громким, тяжёлым клацаньем, что все в округе слышат. Где-то вдалеке начинает протяжно выть собака, и Канда уверен, что это из-за него. От неприглядности происходящего. Или в знак солидарности. - ... в смысле. - В коромысле! Как ещё предлагаешь заработать в кратчайшие сроки и чтоб, ко всему прочему, на приличный хавчик хватило? - Я не понял. Ты мной торговать вздумал, что ли?... Ты? Мной? - Нет, конечно. Не всем тобой, а лишь твоим трудолюбивым телом, клянусь! - и вскидывает руки так, будто это его извиняет. - Не обижайся, но за душу твою, как и за поганый характер, боюсь, много не отсыпят. Ну чего вылупился? Если есть варианты - предлагай. Может, ты у нас мастер на все руки и умеешь чинить всякий хлам, как Джонни, а? Или готовить умеешь, как Джерри? Не стесняйся, выкладывай все свои таланты. Обещаю, что не умру от зависти. - Слушай сюда... ты... я тебя сейчас так починю... - запоздало, и от этого ещё более раздражённо поправляя на себе униформу, готовится убивать Юу. Скользит пронизывающим взглядом по совсем уж от рук отбившемуся Стручку - уличная жизнь плохо влияет на так называемых британских джентльменов. Особенно когда эти так называемые джентльмены те ещё разбойники. На языке вертится тысяча и одна причина, по которой им стоит поменяться местами с этим прирожденным жиголо, тысяча и одно оскорбление - личное, гнусное, в какой-то степени даже похабное. Но ни одно из них так и не звучит в этот вечер. Юу и сам не успел заметить, с какой лёгкостью стал проглатывать собственный яд - и при этом почти не закашливаться. - Что притих, язык проглотил? - передразнивает Стручок, повторяя ту же фразу, которой несколько часов назад, сжимая в руках катану, пытал его Канда. А если так: профессиональный глотатель стекла Уолкер и профессиональный глотатель шпаг Канда - чем не идея для стабильного заработка? - Карты так карты, - устало трёт он переносицу. - Пошли уже. Стручок, явно готовившийся к потасовке, неверяще смеётся, прежде чем двинуться с места. Видимо, не только Канде тяжело даётся привыкание. Это немного успокаивает. * * * «Оставь Аллена мне» - выжег эти слова, как собачью команду, на внутренней стенке черепа Канды вонючий Апокриф, прежде чем бросить его в подворотне. С каждым днём число тварей, считающих Стручка своей собственностью, растёт в геометрической прогрессии - наверное, для поддержания баланса: ведь если тебе никто по-настоящему не нужен, значит, ты будешь нужен сразу всем. «Интересно», - думает Юу, - «чего же хотел от него редкий добряк Мана?» И хотел ли вообще этот чокнутый хоть чего-то от слепо любящего его Стручка, а не от собственного, коварно спрятанного в нём, такого же чокнутого брата? Есть подозрение, что этими же вопросами каждую ночь задаётся и сам Стручок. А не найдя ответа (точнее, не найдя того самого ответа, с которым можно было бы примириться и легко жить дальше), постоянно ищет смерти. Надёжный и верный ребёнок-поводырь, нарезающий круги вокруг засыпанных снегом трупов, он мог запросто вырасти конченным отморозком, сносящим всем вокруг головы и принимающим тёплые ванны в чужой крови. Он мог, объединившись с ноями, отомстить каждому причастному к Ордену человеку, окончательно разуверившись в тех, на кого полагался; в тех, кого считал своей новообретённой семьёй. В тех, кто позволил заточить его, как еретика, в камере для страшных преступников за простое желание «спасти». В тех, кто, одухотворённо улыбаясь, нагло врал ему про божественное предназначение светящейся дряни, грязным осколком застрявшей в его руке. И Канда бы понял его, как понял потонувшего в ненависти и преступлениях Алму, насадившего на клинок тело Эдгара Чана. Если ты с рождения закован в цепи, то ненависть, как единственную форму свободы, понять и принять гораздо проще, чем милосердие и любовь. Ненавидящий Чистую Силу всем своим естеством, Канда бы понял Стручка, даже обнаружив вместо Ордена лишь развалины и тела. Но Аллен Уолкер вырос человеком, которого Канде всё же проще пожалеть, чем понять. Правда, в целях сиюминутного заработка, самоуверенно, как к себе домой вваливающийся в очередной паб Стручок, без всякого зазрения совести обыгрывающий местных пьянчуг, надо сказать, и тут приходит на выручку - жалеть прожжённого плута, распознающего по этикеткам выпитых бутылок, через сколько примерно его оппонент начнёт терять бдительность, кажется чем-то противоестественным. Интересно, что, оказавшись в по-настоящему родной стихии, он демонстрирует черты, которые раньше Юу в нём практически не замечал: тон его голоса меняется, речь замедляется и начинает пестрить крепкой мужской бранью, почти к каждой фразе добавляются не всегда приличные прибаутки, а расслабленная поза и уверенные движения за столом придают ему, наверное, сразу лет эдак десять. Сочетание всего вышеперечисленного с нежным, периодически выстреливающим из-под пушистых ресниц взглядом жертвенного агнца; с тонкой, беззащитной шеей; с узкими запястьями, - это пугающее сочетание несочетаемого в одном живом человеке вводит в заблуждение и путает даже тех, кто ещё не успел накидаться. - Кому больше нечего предложить - прошу сдрыснуть, - приветливо оглашает Стручок. - Э, уважаемый... да, ты. На кралю свою перед сном так глазеть будешь, понял? - откидывается на спинку стула, смачивая для вида губы в дешёвом виски, едва заметно при этом морщась. И лысый громила, растерявшись, послушно отводит взгляд, встаёт и в спешке прихватывает со стола недопитую бутылку. Освобождая место для очередного дурака. Он умеет быть «своим в доску» с незнакомцами, умеет производить впечатление на матёрых уголовников. Ловко притворяется безобидным, когда это требуется, и с той же вёрткостью оборачивается сущим демоном. Будто в нём живёт не только Четырнадцатый, но и вульгарный генерал Кросс, и воспитанный Мана, и весь передвижной цирк вместе с медведями и мартышками. - Вам, прекрасная леди, - отколов от выигранного, абсолютно ненужного ему пиджака безвкусную брошь и протянув её наблюдавшей за ними официантке, подмигивает Стручок. - За удачу, которую вы мне подарили. «Ну приехали, он уже с каждой встречной юбкой флиртует. Осталось ещё мёртвую откопать и начать всюду таскать за собой в красивом, компактном гробу под цвет собственных сапог», - угрюмо сидя в стороне и стараясь, по возможности, не отсвечивать, думает Канда. Ещё сильнее стараясь не замечать влюблённые взгляды юной дочери хозяйки заведения, направленные в его собственную сторону. Уже второй час она лишь на него и пялится. Кажется, даже не моргает. И как глаза-то не устают? - Мэри, протри освободившиеся столы, - уже не первый раз за вечер наклоняется к ней мать, круглолицая, русоволосая, дородная женщина, родительским сердцем почуяв неладное. Следящая за порядком в зале и на кухне, все два часа она в основном предостерегающе зыркает на достигшее легкомысленного возраста чадо. И Канда почему-то с ностальгией вспоминает Комуи, вечно истерящего от одной лишь мысли, что Лина сбежит с первым встречным. Конечно, его страх напрасен, беспочвен и наигран - обожаемая сестрёнка никогда и ни за что не бросит своего любимого братца, и Комуи знает это лучше других. Может, именно поэтому Главный управляющий Чёрного Ордена так плохо спит. - Да, матушка, - невинно опустив длинные густые ресницы, кивает девушка, берясь за тряпку. Когда они со Стручком только пришли сюда, все пуговицы её шерстяного платья были застёгнуты. Сейчас уже - не все. Канда закатывает глаза. Неужели женщины думают, что мужское внимание так легко привлечь? Идиотизм. Он же не Лави какой-нибудь, одним глазом умудряющийся и в книгу смотреть, и в чужое декольте нырять. - Вот же прощелыга! Давненько я таких шустрых тут не встречал. Это ж надо, обыграть самого Мо Гиллиса! Ты откуда такой взялся вообще? - Ну уж пардоньте, - снова придвигая к себе добычу в виде грязных монет, профессионально давит обворожительную улыбку Стручок, ловко игнорируя вопрос о родных местах. - Маманя меня не любила, зато карты сегодня за всю родню жалуют! Якобы случайно брошенная фраза про мать работает как часы: на лице сидящей поодаль хозяйки таверны тут же проступает сострадание. А вместе с ним и та, свойственная лишь женщинам, нежность, способная даже в отъявленном негодяе, вроде генерала Сокаро, разглядеть недолюбленное дитя. - Кэти, угости ребят горячим, - обращается она к розовощёкой девушке, как раз с пустым подносом направляющейся на кухню. - За счёт заведения. - Ты смари-и-и, а! Стоило паре смазливых сосунков притащить свои задницы в этот гадюшник, как он сразу же превратился в благотворительный фонд! - восклицает щербатый Мо, вылупив красные от количества выпитого глаза на Стручка - впрочем, совершенно беззлобно. - А хотите, ещё раз сыграем? - преисполненный участия, тот уже снова перетасовывает карты. - Думаю, мне просто повезло в этот раз. Обычно я в чистую продуваю. - Да щас, нашёл дурака! Последнее выдрать хочешь? Парни, осторожно, этому палец в рот не клади. И откуда только такие жадные до чужого добра детишки берутся? - нет, этот, видимо, не успокоится, пока не выудит подробности. Придётся выдумывать краткую биографию на ходу. - Ты не из Дамфриса, случаем? А то знавал я одну хитрю-ю-ющую лисицу оттудава, «Королевой Сердец» звалась. Могла хоть архиепископа Кентерберийского, хоть самого чёрта в карты обдурить, не твоя ли маменька? - Не. Моя все карты, которые дома находила, в печи сжигала и после этого на горох меня ставила, - вздыхает Стручок так убедительно, что если бы Канда не знал правду, то поверил бы в этот трёп на раз-два. - А это ты рукой, значит, из печи картишки вытаскивал, ага? - Вы про это? - быстрый кивок на красную руку с Чистой Силой, наскоро обмотанную куском ворованной ткани, бывшей ещё пару часов назад чьей-то простынёй и сушившейся в частном дворике. - Не-а, эт я сестрёнку малую из горящего дома вытаскивал. Тогда же вот и поседел... - О господи... - хватается за сердце хозяйка. - Кэти, ну куда так мало? Двойную порцию неси! И побольше мяса. - И всё же странная вы парочка, - никак не унимается щербатый, на этот раз прожигая взглядом Канду. - Молчун ещё этот. Он кто, твой цепной пёс, что ли? - А? Не. Это мой... кузен. - Ха! То-то, смарю, похожи как две капли воды! - взрывается хохотом мужик, стуча кулаком по столу. Вместе с ним начинают гоготать все рядом сидящие и мимо проходящие. - Наши отцы - родные братья, - не моргнув глазом, спокойно поясняет Стручок. - Просто мой всю жизнь домоседом был, а батя Боба тот ещё любитель попутешествовать. Особенно по Азии, верно говорю, Боб? В момент, когда Юу понимает, что теперь он «кузен Боб», стакан в его руке начинает идти трещинами. Нет, это ж надо. Обязательно найдёт, где подгадить. Он уже готовится открыть рот, чтоб наказать эту сволочь каким-нибудь именем позабористее, вроде Джебедайи, как вдруг хозяйская дочка, незаметно подкравшись, томно вздохнув и облокотившись на их стол, мурлычет: - А мне нравится имя Боб. Оно такое... такое му-у-ужественное... Бо-о-об... А полное как? Роберт же? С детства обожаю имя Роберт! - О-о-о, поплыла девчонка, - качает головой друг щербатого Мо, одноглазый Сэм. - Робин. - Пристально, как змея перед атакой, глядя девушке прямо в глаза, вдруг сухо произносит Стручок. - Но им в ордене имена меняют. Это я его по привычке братской Бобом зову. Мне можно. Для всех остальных он отец Гавиний. - В ордене? - удивлённо хлопает глазами девица, отказываясь понимать услышанное. - Отец?... Отец Гав... - ... виний. Ну да. Боб же у нас трап... э-э, как их там... траппист, во! Это монахи такие, обитающие далеко-о-о отсюда, в аббатстве Ла-Трапп. Они обет молчания дают и всё такое. Его в мирскую жизнь на время отпустили - поприсутствовать на похоронах нашего бедного дядюшки, да упокоится душа его грешная... - Монах?! - Самый истовый! Его из родной кельи метлой не выгонишь. Боб там местная легенда, каждые три месяца рекорды ставит по воздержанию. Юу сначала тяжёлым, немигающим взором глядит на «кузена Джебедайю» и только потом, повернувшись к девчонке, утвердительно кивает. Тем самым разбивая все её далеко идущие планы и мечты вдребезги. Поняв, что ловить ей здесь больше нечего, она стыдливо застёгивает верхние пуговицы платья и, прикусив губу, отступает. Мысленно Канда, незаметно для себя войдя в роль святого отца, отпускает юной Мэри все её грехи - бывает, пройдёт, с годами поумнеет. Пока не замечает вновь проснувшийся интерес в блестящих девичьих глазах. Пытаясь проследить за её взглядом, он утыкается в белоснежные ключицы Стручка. Ключицы как ключицы - ничего интересного. - Чё, потерял там что-то? - с мерзкими интонациями в голосе спрашивает Стручок. С не менее мерзким, наигранным любопытством заглядывая себе в ворот рубашки. - Смотри не замёрзни, - не разжимая губ, шепчет Юу, бесцеремонно поправляя на седой голове самодельный капюшон. Особенно старательно, как уставшая мать - непослушному ребёнку во время зимней прогулки, прикрывая горло. Его пальцы грубо, напористо касаются кожи и выпирающих косточек, - и без этого можно было спокойно обойтись, но. Словно не укутать, а оставить синяки - первостепенная задача. Словно это Стручок виноват, что Мэри теперь плотоядно смотрит на него, и что Канде на это не плевать с высокой колокольни. Парадокс, но чем дольше на него глядит Мэри, тем, как назло, привлекательнее она кажется Канде. И тем сильнее его вся эта ситуация бесит. Честное слово, лучше бы они со Стручком как следует, не изменяя традициям, подрались перед приходом сюда. Потому что Юу не знает, куда деть - свои руки, своё раздражение, себя самого. - То катаной прямо в парке, на глазах у честного народа раздеваешь, то в монашку заворачиваешь, - смеётся Стручок, не сопротивляясь. - Ты уж определись. Легко сказать - «определись». Если бы всё было так просто. Если бы всё в мире, включая собственные желания, можно было поделить на правильное и неправильное, на чёрное и белое. Кто-то до них тоже пытался - и вон, в итоге, плюнув на всё, придумал серый цвет. - Угощайтесь, детишки, - ставя на стол тарелки с едой, подмигивает им Кэти. - Долгая вас ждёт дорога, судя по всему. Поэтому ешьте и пейте сколько влезет, хозяйка сегодня добрая. - Спасибо! А твою порцию мяса я себе перекину, лады, Бобби? - не спрашивает, а уведомляет Стручок, уже вовсю бесстыже орудуя столовыми приборами. - Ты же у нас, как-никак, строгий пост соблюдаешь, все дела. - Смотри не подавись, - все так же еле различимо шепчет Канда, позволяя себя объедать. И внимательно, изредка моргая, безнадёжно смотрит - сам. При всём желании не в силах отвести взгляд от самопровозглашённого кузена и его виртуозного владения искусством лицемерия. На самом деле, весь оставшийся вечер строя из себя молчальника и ковыряясь ложкой в тарелке с овощами, он лицезреет целый моноспектакль. Убеждаясь лишний раз в одном - там, где многие учились, шестнадцатилетний экзорцист Уолкер мог смело преподавать. Хитрый, мимикрирующий под кого угодно, вызывающий своей ложью в простых сердцах симпатию, сопереживание, грусть и радость; надевающий на себя свою очаровательность, как сценический костюм, - он ведёт себя как годами натасканный хамелеон из клана Книгочеев, по долгу службы обязанный всюду внедряться и со всеми сливаться. И тем не менее, загнанный в угол всеми, кем только можно - от Ордена с Ноями до Чистой Силы, - тонким стеблем вытянувшийся к свету прямиком из ямы с дохлым псом, Стручок кажется Юу до судорожных спазмов в груди родным. Теперь так. * * * В таверне, служащей ещё и гостиницей, им удаётся не только сытно поесть, отогреваясь у огня, но и немного поспать - правда, за тесную комнатку уже приходится платить, и не только выигранными деньгами, но и обещанием, что ничья честь в эту ночь не будет запятнана. - А то я прям сплю и вижу, как бы завалить какую-нибудь надушенную прыщавую курицу, - ворчит Канда, демонстративно громко проворачивая ключ в дверном замке и зачем-то ещё подпирая стулом дверь. Подойдя к окну и проверив, нет ли на улице ничего подозрительного, он заваливается на старый, неудобный и слишком маленький для него диван, прислонив Муген к подлокотнику. Тем самым без всяких споров отдавая Стручку узкую кровать. - Решил убить меня своей добротой? Хитро. - Неблагодарная ты скотина. Чтоб тебя к утру клопы сожрали. - Мечтай, Дураканда. Это, кстати, полезно - развивает воображение. Юу складывает руки на груди и, наконец, от всей души фыркает в потолок. Признаваться в таких вещах странно даже самому себе, но впервые за очень долгое время он чувствует в груди что-то, совсем слегка напоминающее... умиротворение? - Будь здоров, - улыбается Стручок, снимая куртку, отряхивая её и вешая на спинку стула. Так же аккуратно он снимает и разглаживает жилет, стягивает с себя и, носок к носку, ставит у кровати истоптанные сапоги. Всегда такой внимательный - к вещам. Канда следит за ним краем глаза, потому что не следить нельзя: ведь, зазевавшись, можно и Ноя проморгать. Или, того хуже, пропустить очередную важную деталь в поведении Стручка, дополнительный штрих к его портрету, который сейчас - отныне - важнее карты с сокровищами; сложнее шумерских иероглифов на каменной плите. - Сам не болей, доходяга. - А я, кстати, не заметил у Мэри никаких прыщей... - как бы между делом сообщает его очень наблюдательный «кузен». - Что ещё ты у неё не заметил? Давай, огласи весь список, мне ведь так интересно. Как раз думал, чем бы занять ночь. - Пф-ф. Злишься, что я тебя в монахи записал? Ну так и сказал бы при всех, что я дурачок и что нечего меня слушать. Сейчас бы уже с Мэри и её мамой детали предстоящей свадьбы оговаривали. - Ты не дурачок. Ты безмозглый тупица. Такими, как ты, только тараканов давить. - Опять не так. Тебе не угодишь, - Стручок тяжело опускается на кровать, громко и натужно под ним, таким невесомым с виду, скрипит матрас. Он устало вздыхает и тоже поднимает глаза к потолку. Белые ресницы цепляют сочащийся из узкого окна лунный свет, как паучьи лапки - паутину. Так на гравюре художника Ёситоси смотрела в ночное небо поэтесса Оно-но Комати, сидя на упавшем надгробии; так на другой его гравюре растворялась в свете полной луны печальная Югао, призрак возлюбленной принца Гэндзи. - Был у моего учителя плотоядный цветок по имени Розанна. Дико капризная дамочка, скажу я тебе. Так вот ты - в десять раз капризней! - Прибереги свои комплименты для непрыщавой Мэри. - Очаровательной, трогательной, милой Мэри - ты ведь это хотел сказать? Канда поворачивается на бок, смотрит на Стручка в упор - тот садится на кровати по-турецки и смотрит на него в ответ. - Что, так сильно нравится? - спрашивает Юу, как будто ему интересно. - Кто? - Ну не я же. Стручок молчит, явно думая над вопросом, при этом внимательно изучая лежащего перед ним Канду - будто где-то под ним притаилась вдавленная в диван Мэри или любая другая хорошенькая девочка, которая может ему понравиться; каждую из которых запросто, как таракана, здоровый крепкий Канда может случайно раздавить. Но даже в мягкой полутьме, в ночной тишине, в душной комнатушке, - этот взгляд дарит больше, чем то, на что Канда осмелился бы рассчитывать. Этот взгляд не ранит, не подозревает и не пытается отогнать его. Оказывается, иногда достаточно такой вот мелочи. - Я человек простой, - выдаёт наконец Стручок, пожав плечами и почесав нос. Притягивает к себе за уголок подушку и начинает её мять, как тесто. - Мне нравится сытно есть, крепко спать и деньги копить. «А ещё тебе нравится недоговаривать и страдать за других». - Заливай! Ученик, который к шестнадцати годам понабрался у своего горе-учителя привычек врать, сбегать, скрываться, перенял его умение жульничать, морды бить, разбираться в пойле и табаке всех сортов, вдруг пытается строить из себя невинность, когда дело касается женщин. Ха. - Блин, ну логика у тебя железная, конечно! То, что мой учитель алкаш, не значит, что я тоже алкаш! - вспыхивает Стручок. - Да меня от одного запаха спиртного блевать тянет! - То есть... - Нет. Никаких «то есть». Не надо тут этих твоих параллелей. Я просто хотел сказать, что не всё так однозначно. - То есть... Канде в лицо прилетает подушка. Тёплая. Стремительно гаснет единственная свеча на прикроватной тумбочке. - Всё. Спи уже. Зря, что ли, за крышу над головой платили. - Узнаю старого доброго жлоба, - потягиваясь и устраиваясь на подушке поудобнее, бормочет Канда. Спать он, разумеется, не собирается. Сторожить сон Стручка стало новой привычкой - и это, конечно, приятнее, чем видеть кошмары или гоняться за ним по городам и весям, но всё равно ужасно утомительно. Никогда не знаешь, кто откроет глаза - спаситель всего человечества, голодный до вишнёвых пирогов или зловещий ной, жаждущий чужой крови. Такая вот русская рулетка. И, честно говоря, при всех угрозах, так легко слетающих с его уст, Канде уже порядком надоело точить об него Муген. - Директор того цирка... - вдруг подаёт голос лежащий лицом к стене Стручок. - ...Тот мерзкий тип? - Ага... он самый... он... постоянно угрожал, и намекал, и касался с таким... с таким гадким значением... Хотелось не то что отмыться - хотелось кожу с себя содрать и просто... - судорожный вдох, медленный выдох, - раствориться. Перестать существовать. Канда сглатывает - не без труда, нервно, оглушая самого себя. Гнев разливается по телу неприятной, но такой знакомой, утаскивающей в сырые катакомбы тяжестью - защитным, естественным для него желанием рубить всех направо и налево. - И я... видел, как он использовал других, таких же бесправных, как я. Слышал истории про тех, кого он по ночам приглашал к себе. Мне было страшно однажды оказаться на их месте. Так страшно, что я долгое время даже в совершенно безобидных прикосновениях других людей видел лишь угрозу. Голос то и дело подводит Стручка, но он продолжает, как если бы от этого разговора зависела чья-то жизнь. Чья-то - не его, разумеется. На свою ему всегда было плевать. - Потом стало до того невыносимо вечно трястись, бояться неминуемого, что я просто... вроде защитного механизма включил. Перестал ассоциировать себя со своей физической оболочкой. Убедил себя, что в этом теле нет для меня лично никакой ценности. И, знаешь, это помогло. Стало легче выносить и холод, и усталость, и голод, и страх. Даже рука перестала меня волновать - подумаешь, всего лишь конечность, уродливая и бесполезная. Цирк всегда был полон калек, бывших циркачей, звёзд арены, которые, получив увечья, скатывались до чернорабочих: у кого-то было обожжённое лицо, кому-то тигр руку отгрыз... Он вдруг издаёт тихий звук, напоминающий то ли всхлип, то ли хихиканье. - Эй. Ты чего там? - обеспокоенно приподнимается на локте Канда, первым делом коснувшись рукояти катаны. - Да так. Слышал бы меня сейчас Тики Микк. Бедняга только и делает, что гоняется за мной с настойчивым предложением лишить руки, а я его посылаю. «В жопу Микка», - нахмурив брови, думает про себя Юу. - «В жопу всех, кому от тебя что-то нужно. Строевым шагом и под бодрую музыку». Только вот опасной, хитро спрятанной в густой листве ловушкой является любая мысль о том, что самому Канде ничего не нужно. Стручок, конечно, всю его жизнь перевернул с ног на голову, но вот заразить своей слепой щедростью пока не успел. К тому же, большим заблуждением было бы считать, что Канда выше и лучше других - даже такого грязного выродка, как Тики Микк. Остаётся лишь верить и надеяться, что ему хватит сил никогда и ни о чём не попросить. По крайней мере вслух. Этот ведь отдаст всё - и будет таков. Как призрак, легко оставляющий материальный мир - скроется там, куда никто из живых не сможет попасть. - Ну а раз уж тебе так интересна моя личная жизнь, что ты аж спать не можешь... Пауза, явно рассчитанная на то, что Канда выразит свой бурный протест, повисает в воздухе, ничем не нарушаемая, вынуждая Стручка - неуверенно, растерянно - продолжать: -... то знай: первый поцелуй у меня был, вопреки рассказам болтуна Лави, совсем не с Роад. - И не с Тики, я надеюсь? - Надеешься? - Стручок... - Ладно-ладно. Её звали Тея, - голос его снова теплеет, как толстые бока керамической кружки с дымящимся в ней медово-цветочным отваром. - Она была средней из трёх дочерей одной очень богатой и знатной вдовы, любившей частенько принимать у себя всяких ярких личностей. Моего учителя, как сам понимаешь, упустить она просто не могла. - Да уж, попробуй отыскать павлина ярче, чем Кросс, - не скрывая презрения, соглашается Юу. Этой реакцией походя на Тидолла сильнее, чем ему хотелось бы. - Ну, и? Что было дальше? - О, так тебе и правда интересно... - и удивление Стручка не кажется поддельным. Он ненадолго умолкает, прежде чем снова продолжить. Канда ждёт, притаившись, как цирковой зверь ждёт подачки. - Немногим старше меня, почти что моя ровесница, Тея вела довольно закрытый образ жизни. Её можно было найти разве что в саду или в библиотеке. Даже во время ужина она редко появлялась вместе со всеми, а если и присутствовала, то обычно молчала. - Затворница, значит. К постригу готовилась? У тебя с тех пор заскок на религиозные общины? - Тея с рождения страдала хромотой. - А... - Ничего особенного, я даже не сразу понял, что её что-то беспокоит - думал, она просто не любит танцевать, в отличие от сестёр. Но мать будто бы немного стыдилась её из-за этого. И я сразу почувствовал к ней такое щемящее чувство нежности. Не из-за того, что она хромала и никому по сути не была нужна в этом огромном, похожем на дворец доме. А из-за того, что, будучи хромой и никому не нужной, она была... как сама любовь. - Это, блин, как? - Ну... Ласковая, добрая. И всегда немного печальная. Я не знаю, как объяснить. С ней хотелось дурачиться и плакать одновременно. Легко найдя общий язык, всё свободное время мы проводили вместе: рисовали, делали украшения из цветов и ракушек, она учила меня петь, а я ее - играть в карты. - И ты не жульничал? - Ни разу. - Твою мать. Значит, всё было настолько серьёзно? - Серьёзнее некуда. Мне казалось, именно про это пели в песнях, именно это испытывали люди, встречая свои вторые половинки. Я даже... - Что? - Только не смейся. Все деньги, которые мы с учителем собирали на дальнейшие расходы, я, не сказав ему ни слова, потратил одним махом, - Канда не видит его лицо, только спину, но знает точно, что он покраснел от ушей до самой шеи. - На кольцо. - И ни одного медяка на пирожное? - Ни одного. - Да ты романтик, Стручок. - Поверь, мне очень хотелось им быть. А это, как оказалось, разные вещи - хотеть и быть. «Поверь, у тебя отлично выходит и то, и другое», - думает про себя Канда. - «Даже профессионал с намётанным глазом едва ли сумеет отличить копию от оригинала». - Так и что в итоге? Вы тайно обвенчались? Она всё ещё ждёт тебя, каждый день выходя к старому маяку? В Канду летит сапог, но он ловит его у самого носа. - Кольцо я потерял, решимость свою - тоже, - с явной неохотой вспоминает Стручок, падая обратно на матрас и вновь утыкаясь носом в обшарпанные обои. - Учитель, когда узнал, даже ругать не стал. Наоборот - похвалил, козлина. А это было в сто раз хуже, чем если бы он меня как следует наказал! Ещё и все слова, которые я собирался ей сказать, стали вдруг такими неловкими и тупыми... Поэтому всё оставшееся время мы провели в ещё более неловком молчании. А когда пришло время прощаться, она притянула меня за уши к себе и поцеловала - сама, в губы, по-настоящему. Вот тогда-то моё решение не ассоциировать себя со своей физической оболочкой, видимо, и сыграло со мной дурную шутку. - Почему? - Кроме боли в ушах и вкуса наших с ней слёз, мне не запомнилось ровным счётом ничего. Будто всё самое прекрасное и важное, о чём я только мог мечтать, произошло в тот день с кем-то иным. Не меня целовали, а кого-то другого. Знаю, звучит по-идиотски... Канда, большую часть жизни посвятивший поискам мёртвой женщины, мечтавшей однажды состариться не с ним, идиотским бы это точно не назвал. - Знаешь, как будто уже тогда, ещё до всей этой истории с пробуждением Неа, я подсознательно готовил себя к мысли, что моё тело - всего лишь вместилище, склянка для очередного раствора. Канда знает это чувство слишком хорошо. С самого рождения его тело ему тоже не принадлежало. И пока в нём Чистая Сила - вряд ли будет. Но Канда, которого растили как элитного бойца могущественной авторитетной организации, которого взял под своё крыло принципиальный гуманист Тидолл и которому, не без активного участия Комуи, позволялось многое, может лишь догадываться о том, как скручивались от ужаса внутренности у дефективного, всеми брошенного, абсолютно беззащитного ребёнка в мире алчных, грязных монстров. Понятно, почему его настолько выбили из колеи слова Джонни о дружбе и желании идти с ним до конца. Привыкший отдавать, отрывая от себя с мясом, он совершенно не умеет принимать. Как бы красиво Стручок ни пел про командный дух, как бы ни заботился об окружающих, внутри у него гудит заснеженная пустыня - абсолютно непригодная для жизни, враждебная, дикая. И где-то в ней одиноко топчется маленький мальчик, убедивший себя, что, пока он живёт ради других, его существование будет оправдано. Увы, всю жизнь в одиночку просидевший на дрейфующей льдине, Канда не в состоянии согреть его даже тёплым словом, - что без труда сделал бы, например, солнцем и кофейными зёрнами пропахший Джонни Гилл. Он может разве что своей колкой пустотой прижаться к его пустоте. Не касаясь, не приближаясь - вмёрзнуть намертво. - Я рад, что тот цирковой урод сдох, - севшим, рычаще-сиплым голосом произносит Юу. Но он не рад. Ему бы хотелось, чтоб директор проклятого цирка сдох ещё миллион раз, помня каждую из своих смертей. Каждую каплю испытанной и причинённой им боли. - Да... - не поворачиваясь, сдавленно мычит Стручок, подтянув колени к груди. - Я тоже. Юу смотрит на его многострадальную спину, на проступающие сквозь ткань мятой рубашки - не крылья пока - лопатки, точно помня расположение каждого шрама на бледной коже. Смотрит на серебро волос, собранное в хвост, чем-то напоминающий хвост полярной лисы. Смотрит на окружившие его, звёздными обломками упавшие на постель, невидимые никому, кроме самого Канды, цветы, - и думает, что если ради этого мальчишки придётся раскапывать чужие могилы, он раскопает их все. Как игральные карты из печи, голыми руками из преисподней достанет каждый черепок; за шиворот вынет с того света любую зацепку, позволяющую сохранить того «Аллена Уолкера», которому он лично морду бил в столовой - огрызающегося, кривляющегося, дурацкого, колючего, постоянно нарывающегося, смешливого, до тошноты добросердечного, ненасытного, вечно какой-нибудь едой заляпанного. В самый тёмный, в самый безнадёжный час северным сиянием для каждого, кто отчаялся, вспыхивающего. Потому что других и быть не должно. Потому что этот «Аллен Уолкер» - единственный имеющий значение.