Странная история, приключившаяся с Мэри Райли, и о которой она никому не могла рассказать

      — Как вы могли заметить, последнее время мне было нехорошо. Я был не совсем в своём уме — но сейчас, к счастью, всё позади. Как ни прискорбно мне это говорить, недуг мой связан с душевной травмой, и соль, охота за которой так измотала Пула, а отсутствие её всех вас — единственный способ держать этот недуг под контролем. Я уже наказал Пулу отправиться к Финли и Сыновьям за оптовой партией и с просьбой записать в точности формулу и сохранить её, а также дублировать мне. Я также с сожалением узнал о том, что Энни решила уйти, но, после того, что происходило со мной в эти пару недель, такой исход считается мне наиболее закономерным. Если кто-то из вас решит покинуть этот дом вслед за ней, я распорядился дать только лучшие рекомендации. Я также распорядился увеличить жалованье на два месяца тем, кто решит остаться. Даю вам слово, что подобных прецедентов больше не повторится. Ещё я бы хотел отметить необычайную самоотверженность Мэри, которая была моей верной сиделкой всё это непростое для неё, как и для всех вас, время. С этого дня Мэри будет официально ассистировать мне в исследованиях вместо печально известного Эдварда Хайда, так что я буду пресекать любые разговоры касательно наших с ней встреч, как и дежурства у замочной скважины, Брэдшоу. Всем всё понятно?       — Да, сэр.       — Прошу прощения, сэр.       — Надеюсь, сэр, вы больше не будете требовать полусырого мяса, иначе я забуду, как готовить нормальную еду.       — Кроме каши.       — Брэдшоу.       — Прошу прощения, мистер Пул.       Стоит ли говорить, что настроение в обеденном зале, куда Джекилл, покончив с завтраком, попросил собрать всех, чтобы сделать заявление, было приподнятое, если не сказать радостное. Прислуга была счастлива сбросить с себя тревожный груз последних двух недель, все ощущали необычайный подъём, и даже вечные перебранки лакея с дворецким носили лёгкий, шутливый характер, пускай мистер Пул никому бы в этом не признался. Джекилл пришёл, опираясь одной рукой на новую трость с набалдашником в виде головы барана, под вторую же его поддерживал мистер Пул. Перед тем, как вернуться к себе, он снова обратился к Мэри:       — Мэри, заберите из моего кабинета синюю тетрадь с записями и поднимитесь ко мне.       — Да, сэр.       Миссис Кент наблюдала за девушкой, легко скосив взгляд. Как она не сводила с него глаз, как пыталась прятать улыбку, но та всё равно пробивалась и поднимала уголки губ, наполняя весь её облик светом и счастьем. Миссис Кент ещё долго будет вспоминать с теплотой и грустью, как Мэри прибежала и сразу осветила кухню: счастливая, раскрасневшаяся, а глаза сияют, как звёзды. Бедная девочка. Он совсем заморочил ей голову…       — Мэри, сядь ко мне. Ближе. Ещё…       Джекилл сидел на кровати, рядом с ним лежала тетрадь и поданная Мэри со стола ручка, трость стояла у изголовья, прислонённая к стене. Он легко, одними пальцами касался Мэри под головой, второй рукой поддерживая спину, и с ласковой нежностью касался губами её лица. Двигался, повторяя за Хайдом его первые прикосновения: от губ к шее, потом одна рука пошла вниз по телу, вторая подала её руку — к запястью. Мэри застыла, боясь пошевелиться, боясь дрогнуть, трепетно отвечая на ласку, потянувшись за ним, когда он отстранился.       — Мэри?.. — позвал, пробуждая к реальности, снова касаясь ладонью её лица, дождался, пока она откроет глаза, прильнув к его руке, обхватив её руками.       — Ты чувствуешь разницу?       Мэри смутилась под внимательным ласковым взглядом и снова спряталась в ладонь, а он убрал волосы с её лица.       — Технически, мы продолжаем говорить обо мне, поэтому ничего плохого в этом нет.       Мэри смущалась встречаться с ним глазами, взгляд блуждал по кружеву подушек, узору занавесок на кровати — а на губах блуждала нежная улыбка.       — Его губы мягкие — а у вас мягкие и добрые, — смущение взяло верх, и она снова спрятала лицо, выглядывая одним глазом. — Ещё у вас усы щекотятся.       Джекилл улыбнулся, не сводя с неё взгляд. Пальцами провёл по рыжим волосам.       — Почему ты ему поддалась?       — Я не знаю, сэр.       Мэри зажмурилась и перестала прятаться. Опустила вниз руки, подняла с них взгляд.       — В нём… есть какая-то сила, я не знаю, как это назвать, сэр. Словно волна несётся перед ним, куда бы он ни шёл — и сносит или разбивается.       Джекилл сидел, задумавшись. Руки Мэри лежали на его.       — Я тоже ощущаю это, Мэри. Его необузданное яркое стремление к жизни. Словно кровь начинает быстрее струиться в жилах, чувства становятся острее, мысли — чище. Дух мой обретает новую гибкость, которой до того никогда не было. Эдвард Хайд смог бы выжить в условиях, при которых я сам бы давно погиб.       — Почему он моложе вас, сэр?       — Я думал над этим… Возможно это потому, что, до определённого времени, я не подпитывал эту часть своей души, не давал ей полноценно вырасти.       — Времени, сэр?       Он помолчал, словно собираясь с силами.       — Моя дорогая Мэри, ты даже не представляешь себе скуку, с которой сталкивается душа человека, который ведёт однообразную жизнь учёного. Как и не можешь ты представить всю глубину желания этого человека высоко держать голову и представляться всем вокруг серьёзным и почтенным. Всю мою жизнь меня влекут за собою две страсти: страсть к добродетели и к низменным удовольствиям, причём вторая, так незаметно вплетаемая в жизнь остальных, меня всегда тяготила и казалась неуместной. Вместе с этим, я прекрасно понимал, что страсть эта — часть меня, и, отбросив скромность, предавался распутству, пускай оно и было для меня, как человека высоких стремлений, тяжёлым бременем. Мне нравилось вести жизнь тихую: давать лекции, усердно трудиться на ниве знания в попытках облегчить чужие страдания и несчастья, проводить вечера в компании дорогих мне друзей — равно как и вести жизнь грубую, вульгарную и, под покровом ночи, совершать проступки, которые порицались бы всеми, кроме меня самого. И вот, в зрелости, когда я стал известным, уважаемым учёным, благодетелем многих незаурядных умов, а двойная жизнь вместе с привычкой скрывать свои развлечения стали для меня нормой, двойственность моя достигла пика, и в душе у меня появилась трещина, которую я, как ни хотел, закрыть уже не мог. Ох, Мэри, если бы я только мог, думал я тогда, собрать свои ужасные пороки в отдельном теле и отправить их жить своей безбожной жизнью, вдали от угрызений совести и благочестивых поступков второй моей натуры, как были бы мы оба счастливы…       На светлом его лице отобразилась такая неизбывная тоска, что Мэри не знала, от чего сильнее болит сердце — от его слов или же взгляда. Мэри крепче сжала его руки — он благодарно улыбнулся, и продолжил рассказ.       — Тогда я понял, что выбор в направлении моих научных знаний, которые всегда тяготели к вопросам мистического и трансцендентного, прольёт мне свет на решение в вопросе об этой вечной битве двух моих начал. И я закрылся ото всех в лаборатории и начал подбираться к тому, что, как я считал, являлось величайшим открытием в жизни и, что могло бы в будущем избавить от многих проблем других несчастных, подобных мне. Я подавал запросы различным химикам и фармацевтам и создал, по итогу, две тинктуры — но, вместо триумфа, я потерпел великую неудачу.       Джекилл замолчал, тоска во взгляде сменилась тихой печалью, принятием своей плачевной участи. Он посмотрел на свою руку, сжал и разжал кулак, словно ожидал увидеть раны от осколков.       — Он прав, Мэри. Мне действительно нравится участвовать в его приключениях. Он — существо по природе своей преступное и злобное. Яростное. Алчное. Но и я, каждый раз вводя сыворотку, испытывал то трепетное волнение, какое возникает перед получением чего-то сладостного и запретного…       Трансформация проходила уже почти без боли — гораздо легче, чем обратно. Джекилл бессильно прикрыл глаза. А, когда открыл, посмотрел на Мэри.       — Даже без этой исповеди ты знала меня лучше, чем кто-либо. Лучше, чем я знаю себя сам. Что ты скажешь?       — Не думаю что я как-либо в праве судить вас, сэр.       — Я боюсь, что только ты в праве, Мэри. Ты единственная, кому я доверяю не только в этом доме — но и в своей жизни.       От этих слов ей стало ещё страшнее, Мэри смутилась куда больше, чем раньше — никогда ещё никто из господ не спрашивал её о чём-то настолько серьёзном…       — Я думаю, у вас не было права так поступать, сэр, каким бы умным вы ни были. Даже если меня и пугает тьма внутри меня, она — моя часть. И я могу лишь пожалеть её и принять её, — Мэри отвела взгляд. — Как я могу пожалеть и принять вас.       — Ты мудрее, чем я когда-либо был, Мэри.       Она подняла глаза. Джекилл сидел в домашнем халате поверх ночной рубашки, поджав под себя укрытые одеялом ноги, и казался ей самым одиноким человеком в мире. А может так и было. Не в силах больше выносить это, она подалась вперёд и обняла его, пряча его голову у себя на плече. Он обнял её в ответ, и было в этом жесте что-то отчаянное, что-то, отчего заныло в сердце, и она прижалась к нему крепче, позволив обнять себя ещё сильнее.       — Сэр, вы — самый добрый человек из всех, кого я знаю. Даже проведя с ним рядом столько времени, увидев все ужасы, на которые он способен, я не поменяюсь в своём мнении, ведь он ни разу не сделал мне по-настоящему больно. Я знаю, что могу вам доверять — вам обоим. Знаю, что вы никогда не обидите меня. А ещё я знаю, что вы, порой, и сами бываете очень ранимы. Ваш дом — единственное место, где я когда-либо чувствовала себя в безопасности, сэр, и я буду помогать вам, насколько смогу.       — Спасибо, Мэри.       Мэри зажмурилась, на глазах выступили слёзы.       — Простите, что я хотела тогда уйти от вас, сэр, но мне было так страшно…       — Если бы ты ушла, Мэри, я бы ни за что не стал тебя винить.       — Если бы я ушла, сэр, вы бы умерли.       На это он не нашёл, что сказать.       Мэри смотрела в потолок, позволяя слезам течь спокойно.       — Кто из вас так горько плакал в ту ночь?       Джекилл покачал головой.       — Я… он… мы оба. Сознание сплелось… размылось, — он отстранился, чтобы посмотреть на нее. Мэри опустила глаза. — Даже сейчас мне сложно сказать, кто это был.       Теперь она спряталась у него на плече. Он гладил её по руке, по волосам, касался губами головы.       — Я восхищаюсь твоей чистотой, Мэри. Ты очень сильная женщина. Сильная и смелая. А ещё очень умная. Почему ты привела корову, а не овцу? Не собаку?       Мэри не смотрела на него.       — Я решила, что в корове больше… крови. Больше мяса. И мне нравятся собаки и кошки.       — Твоё решение спасло ни одну жизнь, Мэри.       Он подождал, пока она не посмотрит на него, поцеловал, высушив, глаза, вытер пальцами слёзы. Привлёк к себе и ждал, обнимая у себя на груди, пока она не успокоилась. Выдохнул в волосы.       — Мне нужно записать то, что ты мне сказала, Мэри.       А ей было нужно заниматься делами — с тех пор, как ушла Энни, их для всех стало больше. Мэри встала, оправив форму, проверила в зеркале лицо, привела в порядок волосы. После поправила повыше подушки и помогла ему прилечь. Всё это время он не сводил с неё глаз, как, почти всегда, когда она приходила — но теперь и она могла смотреть на него не таясь. Касаться дольше. Улыбаться нежнее.       Уже открыв дверь, Мэри притормозила и закрыла её обратно. Она понимала, что преступает все границы, совсем как в тот раз, когда согласилась показать оставленные крысой шрамы.       — Да, Мэри? — он поднял от тетради голову.       Но сейчас ей было всё равно.       — Сэр… — она смотрела куда-то в сторону, собираясь с духом, и медленно подняла взгляд. — Разрешите мне сегодня ночевать у вас?