***
Смерть Соупа сродни разрушительной буре посреди ясного дня. Ни для кого не секрет, насколько сильным был удар по Саймону. Как и было ожидаемо, лейтенант не подавал никаких признаков сокрушения, не давал поводов усомниться в его стойкости и хватке. Но если приложить достаточно усилий, чтобы добиться желаемого — рано или поздно оно будет у тебя в руках. Прайс невольно начал замечать, как Гоуст буквально трещит по швам. Даже мимолётные изменения в его, казалось, стабильном поведении резали по капитану тупым ножом по гладкой коже. Ни один разговор не приносил своих плодов: Саймон обрубал их на корню, не давая Джону ни единой возможности пробраться в его голову. Заглянуть за завесу его мыслей, которые он так тщательно и старательно держит скрытыми от посторонних глаз. Джон понимал, что волнуется. Что позволяет страху закрасться внутри себя, перевернуть всё вверх дном и устроить конкретный хаос. Тем не менее его страх был обусловлен довольно вескими причинами: он мог поклясться чем угодно, что никогда не видел Гоуста именно таким — это и не давало ему покоя изо дня в день. Конечно, он мог бы списать несвойственное поведение на потерю дорогого союзника, авось само пройдёт. Закрыть глаза и продолжать вершить мир. Мол, нужно выработать привычку держать в своей голове, что это — война, из которой никто не выбирается кристально чистым и уж тем более нетронутым. Да, ты сможешь выбраться из неё живым, отстояв свою драгоценную жизнь, но тебе никогда не отмыться от всей крови, что навечно пропитала твоё тело. Но это другое. Гоуст не был каким-то левым сержантом, едва ли поступившим на службу, который уже старается перенести первую потерю союзника в бою. Это был Гоуст, переживший столько дерьма, сколько только врагу не пожелаешь. Чёрт возьми, Саймон имеет значение для Джона. Это человек, на которого можно положиться. Человек, рядом с которым можно прикрыть глаза и быть полностью уверенным в том, что твою спину прикроют ценой собственной, а не всадят в неё двадцать три ножа. Такие люди были сродни золоту — за них нужно держаться и беречь их точно так же, как они берегут тебя. В тот день за окном не на шутку бушевала вьюга; английская погода продолжала только лишь расстраивать. Прайс понимал, что этому нужно положить конец, пока не стало слишком поздно. Единственная проблема Гоуста заключалась в его крайнем упорстве и самоуверенности: «не полагайся ни на кого и сумеешь выжить». Лейтенант не желал даже слышать слова капитана о том, что так работает не всегда. Каждый раз пропускал всё мимо ушей, а Джон постепенно начинал уставать от буквальных разговоров со стеной, не приносящих никакой пользы. Сегодня он намеревался расколоть эту несчастную стену во благо; Гоуст может отрицать всё до посинения, но ему нужна помощь, и кому он ещё позволит оказать её, если не Прайсу, чёрт возьми? Соупа больше нет. Остался только он. Гоуст ни за что не позволит себе поделиться своими скелетами из шкафа с кем-то ещё. Прайс уже начинал видеть свет в конце туннеля; внутри него наконец заискрила надежда, дарующая то самое тепло внутри. И сегодня же, спустя всего несколько часов, он старался сфокусировать затуманенный взгляд на рапорте об отставке по собственному желанию от лейтенанта Саймона «Гоуста» Райли. Теплота в груди с каждой секундой сменялась разъедающей болью. Разумеется, Джон не будет препятствовать ему. Даже несмотря на то, как сильно он этого хочет. Как сильно он старался всё исправить. Медленно вставая из-за стола, капитан ненадолго задерживает свой наполняющийся отчаянием взгляд на рапорте. С его уст срывается громогласное «блять», сопровождаемое ударом сжатого кулака по столу. Прайс делает несколько глубоких вдохов, нависая над деревянной поверхностью, и медленно ставит свои локти на стол, пока на языке мельтешит матершина. — Словно двоих зайцев одним выстрелом… — невнятно шепчет Джон себе под нос и роняет гудящую голову.***
Родной дом казался для Гоуста клеткой, из которой едва ли можно выбраться. Квартира в Манчестере никогда не встречала его с распростёртыми объятиями, теплом и уютом: в помещении всегда царило гнетущее одиночество, с которым Саймон был не в силах совладать. Для него это неудивительно, ведь его дом всегда пустеет месяцами, а то и годами. Сегодняшний день был редким исключением. Проворачивая ключ в замочной скважине, Саймон подмечает про себя внезапное чувство умиротворения внутри. Свободной рукой он стягивает со своего плеча рюкзак и опускает его на пол, а другой же выуживает из него бутылку крепкого виски, крепко сжимая её за основание. Он проводит ладонью по стене, пока не нащупывает выключатель и прихожая не заливается приятным тёплым светом. В горле встаёт ком, который он поспешно сглатывает, а затем проходит в гостиную, где первым делом смотрит на свою одиноко стоящую в углу кровать. Здесь всё такое же, как и раньше. Но только не у Гоуста внутри. На самом деле, абсолютно всё перевернулось вверх дном. И квартира его ощущается, как что-то из прошлого — такое же драгоценное, каким был и Соуп. Что же Гоуст сказал Прайсу, когда прощался с ним? Он отправится, куда глаза глядят, в поисках новой жизни. Какой именно — он не уточнял, ему это и не нужно. Никому не нужно знать подробностей. В конце концов, всё равно их узнают все, будут ли они пытаться или же нет. Что бы Гоуст сказал Соупу, знай он, что этот разговор будет последним в их жизни? Ох, много, слишком много чего. У Гоуста осталось столько всего, чего он не успел сказать, и причины разнятся: не успел, не нашёл подходящего момента, не счёл это важным. Как оказалось, всё оно было важным, и Саймон бы поклялся самому себе, что больше не будет наступать на те же грабли, что и раньше, но эти пустые обещания уже не будут ему нужны. Больше он не допустит таких же ошибок. Вместо этого он сделает всего лишь одну, самую последнюю, такую большую и неправильную. В один момент он не чувствует совершенно ничего. Уже в другой — острую несправедливость, застрявшую где-то между рёбер и мешавшую дышать. Они ведь даже не смогли похоронить МакТавиша достойно, как и полагается. Как он заслуживал. Саймон продолжал корить себя за всё, что случилось. За то, что не смог выдавить из себя ни единой слезы, когда стоял на том самом обрыве с алюминиевой урной в окоченевших руках. Возможно, это было из-за присутствия Прайса и Газа. У него не было возможности попрощаться по-другому. Как же сильно он хотел шагнуть вперёд, вслед за рассеивающимся прахом Джонни, бесследно расстворяясь в воздухе. Стоя на месте, как вкопанный, Райли скрипит зубами, стараясь подавить в себе кипящую злость. Она разъедала изнутри, ломала кости, разрывала внутренности и наотрез перекрывала дыхательные пути. Волоча ватные ноги к кухонному столу, он поднимает руку с бурбоном и ставит её на поверхность. Сквозь подступающие слёзы на глазах он старается разглядеть крышку, поддевает её пальцами и уже в следующую секунду подставляет горлышко к губам. Алкоголь приятно обжигает горло, и первая слеза стремительно стекает по тёплой щеке. Сейчас Гоуст наконец полноценно осознаёт, что Соуп действительно погиб раньше него. А ведь он думал совершенно по-другому: смерть обязательно сначала заключит Саймона в свои объятия. Он вовсе не ожидал, что всё на самом деле произойдёт совсем иначе. Никогда в своей жизни он ещё не находил себе места от такого острого, жгучего желания убить человека. Выместить на нём всю свою боль. Переломать каждую кость, выколоть эти хитрые глаза отвёрткой, вырвать каждый зуб изо рта. Наносить удар за ударом по этой нахальной морде, пока на ней не останется и живого места, кроме гематом и кровоподтёков. Залить бензином и поджечь. Изуродовать его до такой степени, чтобы судмедэксперты даже не смогли опознать тело. Гоуст мог бы перечислять вечно, что он хотел и мог бы сделать с Макаровым, попадись этот ублюдок в его руки. Описать степень своего гнева в тот момент, когда Владимира просто застрелили и оставили труп сгнивать в окружении его же перебитых людей, Саймон не сможет. Он впервые так долго выносил мозги Прайсу, что с ним надо было поступить по-другому; была такая идеальная возможность спустить Гоуста с его короткого поводка, словно охотничьего пса на пойманную добычу. Почему ему не позволили прикончить Макарова собственноручно? Боялись того, на что способен Гоуст? Какое кровавое шоу он может устроить, если упустить нужный момент и не остановить его вовремя? — Ебаные уроды, — на рваном выдохе произнёс Саймон, снова хлебая прямо с горла. Осталось ещё совсем немного. Эта мысль приносила покой. Часть Гоуста надеется, что Прайс не станет искать его, если до того вообще дойдут печальные известия о судьбе его бывшего лейтенанта. В то же время он прекрасно понимает, что всё это — глупости. Перед глазами всё плывёт, и он не может заставить свой взгляд сфокусироваться на какой-либо определённой вещи. Вернее, может, но это даётся ему с превеликим трудом. Саймон не чувствовал своих пальцев, в ушах стучала собственная кровь, а горячие слёзы продолжали оставлять за собой влажные дорожки на щеках. Он не станет врать: ему хотелось выть что есть мочи, перевернуть к чертям собачьим этот стол, швырнуть бутылку о стену со всей силы — или же разбить её о свою голову, — но вместо всего вышеперечисленного он лишь медленно приподнимается из-за стола с единственной целью. Ватные ноги тащат его прямо к прикроватной тумбочке, и он тянется к самому нижнему ящику, который использовался для одной лишь вещи, и тянет за ручку. Нависнув над тумбой, Саймон робко касается мирно лежащего глока, словно задавая самому себе вопрос: стоит или же нет? Но решение было принято уже давно, мосты сожжены, а все пути назад разрушены. Оружие было предназначено для самообороны в крайних случаях, если что-то пойдёт не так. В этот раз, к сожалению или же к счастью, оно будет использовано в совершенно иных целях. Пистолет оказывается в ладонях Гоуста — холодная сталь обжигала пальцы, а дрожащие уголки губ внезапно потянулись вверх. Царившая на кухне гробовая тишина изредка прерывалась досадными всхлипами, тяжёлыми вдохами и изобильным матом. Райли решает отвлечься и кидает взгляд на прикрытое тонкими шторами окно: Манчестер засыпал и постепенно погружался в полумрак, пока всё больше и больше улиц начинали пестреть фонарями. Редкие снежные хлопья кружили в минорном вальсе, даже заставив Гоуста ненадолго зависнуть и оказаться заворожённым этой неописуемой красотой. Ему даже жаль, что совсем скоро придётся распрощаться с такими прелестями жизни, но лучше уж без них, чем стараться продолжать этот избитый путь. Всё больше и больше воспоминаний всплывают в его голове, словно кто-то намеренно раскапывает их — даже те, что Саймон похоронил раз и навсегда. Некоторые из них заставляли слабо улыбнуться, от других же ладони сжимались в кулаки до побелевших костяшек. Он продолжает вспоминать всех, кто когда-либо повстречался ему на пути и внёс неизмеримый вклад в его жизнь. Мать, отец, Томми. Прайс, Газ, Роуч, Шепард, Грэйвс. Соуп… Соуп. Сержант Джон «Соуп» МакТавиш. Джонни. Единственное имя, заставившее терпение Саймона лопнуть, позволяя ему наконец взреветь в голос, не жалея последних сил. Он старается сдержать свои душераздирающие вопли, закрывая разгорячённое влажное лицо руками, пока всё тело сковывала нестерпимая дрожь. Нет, нет, нет. Нет. Нет. Ебаный рапорт, написанный Ласвелл: «1 KIA — Джон «Соуп» МакТавиш». Так небрежно. Неблагодарно и неправильно. Что-то внутри ломалось от того, что Джонни теперь — всего лишь строчка в рапорте с припиской «убит в бою». Мир словно не заметил его смерти. Не решил обратить на это внимание. Вот только Гоуст заметил — и забыть уже никогда не сможет. Не сможет забыть количество тех ночей, казавшихся ему бесконечными из-за бесчисленных кошмаров, в которых всегда один и тот же избитый сценарий: метро Лондона, двадцать первое ноября, Макаров, Соуп. Именно те ночи, после которых из раза в раз он подрывался в поту, касаясь влажных простыней под собой. Порой ему снились сны, где МакТавиш оставался в живых, а вместо него шальную пулю в висок ловил уже Макаров. Именно эти сновидения и были настоящими кошмарами наяву; слёзы, что всегда шли после них без остановки, были самыми болезненными и мучительными. Он не раз просыпался и понимал, что задыхается, но ничего не мог с этим поделать: его душило то, что он никак не мог задушить в ответ. И что-то внутри отдавало приятным теплом… ведь Саймон готов положить этому конец. Теперь готов. Голос разума кричал — нет, истошно вопил, — что это неправильно, нельзя просто так взять и всё закончить. Но Саймон не сможет позволить себе потерять ещё одного дорогого ему человека, за которого стоял горой. Ужасающее количество раз ему приходилось насильно отрывать себя от всех людей, которых он терял. Каждый чёртов раз Гоуст бесконечно корил себя за то, что пушку в руках продолжает держать именно он, а не кто-то другой. Что это он до сих пор сражается с врагом лицом к лицу, пока его союзники остаются втоптанными в окровавленную почву позади. За ними никто не вернётся: они лишь наживка, пушечное мясо. Таких, как они, будут ещё тысячи, если не больше. Медленно, не торопясь, Гоуст разворачивается через плечо и смотрит на кровавую картину. Его взгляд суров, но подрагивающие губы всё равно выдают всё с потрохами: бесчисленное количество трупов расстилается прямо у него за спиной. У этого — неестественно вывернуты обе ноги, у того — разнесло половину лица осколочной, и даже при таких печальных обстоятельствах на нём можно разглядеть чётко выраженный страх. Хлюпающий стон донёсся откуда-то неподалёку: едва ли живой парень тянет свою руку в сторону сержанта Райли, пока из его перерезанного горла фонтаном хлыщет алая кровь. Вороном, вроде, звали беднягу. Казалось, Гоуст буквально оцепенел. Его взгляд оставался сосредоточенным на изуродованном теле, жизнь которого покидала его с каждой секундой. Испуганные глаза Ворона больше не кажутся такими испуганными, а сам парень обмяк и затих. И сколько ещё вокруг таких же Воронов, лишённых возможности вернуться домой? И только Гоуст — единственный зритель этого ужасающего кровавого представления. Только он стоит посреди, казалось, тысячи холодных тел и не может отвести глаз своих прочь. Быть может, он проклят, и проклятье его заключается в бессмертии. Солдат, прошедший через огонь, воду и медные трубы, до сих пор жив и невредим. Он просто не мог позволить себе потерять кого-то ещё. Никто не задерживался в его жизни надолго, а если и были такие, кто сумел занять значительное место в голове у лейтенанта — они так или иначе покидали его. Саймон выработал в себе железную стойкость и выучился закрывать глаза на всех людей, кто как-либо желал нарушить его внутреннее спокойствие. И только один МакТавиш, едва лишь успевший поступить на службу, уже шёл рядом с Райли бок о бок, не имея желания отступать. Неведомым для Саймона образом Джонни удалось мастерски закрасться в его душу, раскрыть лейтенанта, как книгу, и вычитать все страницы от начала и до конца. Открытием для Гоуста стало отсутствие привычного ему чувства отторжения. Неугомонный сержант, полный энергии и непоколебимого стремления, иногда смахивал на ребёнка, ещё не видавшего ужасы жизни. Время шло, а Джонни всё так же был единственным, кто был готов постоять за Саймона во что бы то ни стало. Именно тогда лейтенант принял решение стоять за сержанта любой ценой, даже если это означало лишиться собственной жизни. Саймон никогда не нарушает свои обещания и является человеком слова и дела. Но что-то пошло не так, и лейтенанта Райли с сержантом МакТавишем больше нет. Есть только… лейтенант Райли. Точка невозврата оказалась достигнутой. Эта выворачивающая боль несравнима ни с чем. Хуже могло быть только тотальное безумие, но и до него осталось всего-то ничего. Бутылка бурбона стояла опустошенной уже приличное количество времени. Предательские слёзы никак не останавливались, крик норовил вырываться из горящего горла до тех пор, пока Саймон не потеряет свой голос. Он с трудом поднимает голову со стола и дрожащими руками хватается за лежащий рядом пистолет. Саймон едва может разглядеть его — то ли из-за непрекращающихся слёз, то ли из-за количества алкоголя в измученном организме и затуманенного разума. Оружие в руках заставляет почувствовать себя непривычно: вокруг стояла тишина вместо свиста пуль, криков и взрывов, да и сам Райли находился не в какой-то горячей точке, а у себя дома. Начав судорожно и невнятно бормотать себе под нос всевозможные извинения, Гоуст неторопливо снимает глок с предохранителя. Часть его до сих пор не может поверить в то, что сейчас произойдёт, другая же — желает этого больше всего на свете. Он небрежно крутит пистолет в руках, рассматривает его и шмыгает носом. — Прости, Джонни. Прости. Я такой придурок… прости, — мычит Саймон надрывистым и тихим голосом, пропитанным чистой ненавистью к самому себе. Никакие извинения не изменят то, что уже произошло, и Райли приходилось принимать это с поражением, хотя в глубине его души всё ещё таился протест. Или тлеющая надежда? Его грудь тяжело вздымается и опускается, голова гудит ещё сильнее. Он продолжает истошно рыдать, не в силах совладать с собой; нет, это не должно происходить, этого не должно было случиться… Приоткрыв красные глаза, Гоуст останавливает тяжёлый взгляд на пистолете и медленно подносит дуло к своему виску. Указательный палец уже находился на спусковом крючке, в любой момент готовый совершить решающий выстрел; Гоуст вновь зажмуривается. Саймон повторял это, как священную мантру: он не позволит себе потерять кого-либо ещё, и поэтому он выбирает решение потерять себя окончательно. Пусть всё закончится так же быстро и незаметно, как оно и началось. С каждой долгой секундой дрожь усиливалась, а дышать становилось сложнее. Гоуст вдруг замер, распахнул заплаканные глаза, дабы в последний раз посмотреть на свой дом. Прерывисто выдохнул. И спустил курок, прошептав перед этим самое искреннее «прости». Стены сотряслись от раскатистого выстрела, брызги крови разлетелись во все стороны, подобно фейерверку, а простреленная голова Саймона грузно свалилась на стол; пистолет отлетел в сторону, ударившись о пол с характерным звуком. Пустая бутылка, потеряв равновесие от удара, улетела со стола и разбилась вдребезги. Помещение погрузилось в гробовую тишину, и уже через недолгое время из коридора стали доноситься обеспокоенные голоса соседей, сбежавшихся на выстрел. Кто-то вызывал скорую, кто-то — полицию, но никто из них и не догадывался, что уже поздно. Гоуст мог бы оставить после себя предсмертную записку или что-то в этом роде, однако он сосчитал это занятие полной глупостью. В конце концов, всё, что он хотел когда-либо сказать — уже было сказано, а его самоубийство говорило за себя гораздо лучше, чем любые бесполезные и пустые слова. Кровь, хлеставшая из головы Саймона, постепенно стекала со стола на пол; звуки падающих капель раздавались по всей квартире глухим эхом, а уже совсем скоро под окнами завывали полицейские сирены. В навсегда потускневших глазах Гоуста застыли сразу несколько эмоций: сокрушение, горе, злость и… умиротворение.