Рассыпаясь звёздным пеплом

      Отступать поздно. Возможно, Дилюк невольно впутывается в игру более масштабную, чем казалось изначально. И, разумеется, что из этого всего может выйти — только гадать и гадать, карты раскладывать и считывать непонятные рисунки в единую цельность. Или пытаться усмотреть знак свыше в чайной гуще, намертво прилипшей к стакану. Выбора всё равно теперь не остаётся. Дилюк, даже если бы начал искренне сожалеть о своём поступке, вернуться не может. Был у него единственный шанс оправдаться, очистить своё имя и отстоять честь всей семьи, а после — зажить так, как было прежде. Служить на благо любимого города, патрулируя улицы, восседая верхом на крепком коне, ловить преступников и выискивать грешников. Но он, не раздумывая, сделал выбор в пользу ведьмы, а не жизни порядочного гражданина.       Что он сам, что Дайнслейф теперь под прицелом. Стоит открыто сунуться в Мондштадт — повяжут, а там даже никаких пыток-допросов проводить не будут: сразу однозначный приговор и казнь, где жаркий огонь поглотит вместе с костями, не оставляя ничего.       Но Дилюк, черти бы его покусали, жалеть не собирается. Он поступил правильно — не дал убить невиновного, не позволил в очередной раз пролить кровь зазря. И Кэйа, несмотря на его временами скверный и невыносимый характер, лучше живой, чем мёртвый. С собственной грешностью примиряться достаточно тяжело, мысли так и норовят соскочить на заповеди, вдолбленные в голову церковью. Но, несмотря и на это тоже, Дилюк — человек честный. Живёт по совести, грех в виде лжи на душу не берёт, идя всегда прямо напролом. Врать себе тоже нельзя. Кэйа обосновался глубоко внутри, пророс — непонятно только, пышные цветы это или вредящие сорняки, которые следует выдрать прямо с корнем, чтобы больше никогда не появлялись.       В доме который день стоит напряжённая тишина. Гнетущая, а густота воздуха собирается по тёмным углам, куда приходится ставить благовония. Кэйа старается на кухню не заходить — то ли из-за ещё живых и болящих воспалённой раной воспоминаний, то ли из-за кислоты смерти, от которой он постоянно кривит лицо, будто наелся неспелых ягод. В тот вечер, когда они только-только вернулись с могилы Аякса, Дилюк всерьёз рассматривал такой вариант, как подсыпать в лечебный отвар сонную траву. Немудрено, что Кэйа заболел — в таком-то почти голом виде торчать несколько часов на зимнем ветру. А горе, цветущее от болючей потери, выест тот несчастный остаток сил, который в нём ещё теплится.       В голове копятся разные вопросы. Пытливый ум старается найти ответы, протягивая тонкие ниточки от одного известного к другому, но срастается в итоге мало чего, а Дайнслейф помогать не спешит. Говорит он чётко, суховато, только по делу. Не доверяет, понимает Дилюк только несколько дней спустя, присматривается. Цепко и пронзающе оценивает, не несёт ли Дилюк какой-то скрытой угрозы для Кэйи — и, должно быть, такая реакция более, чем оправдана.       Кэйа наконец забывается сном. Долгим и ужасно беспокойным — несколько раз приходится его тормошить и будить, вырывая из когтистых лап кошмаров. Неестественная бледность медленно начинает сползать с его лица, возвращая жизненную краску — спустя несколько дней дрожит тоже меньше. Только хрипит из-за больного горла, бесконечно шмыгает носом и впадает в ещё более отвратительное настроение, чем обычно. В моменты пробуждения бросается отчаянной змеёй, желающей укусить побольнее — поднявшиеся щиты, помогающие справиться с оглушающей болью, бесконечно сильно ноющей внутри. Синяки с его лица начинают постепенно сходить, перецветать из антрацита в желтизну. Только раны от узкого лезвия пыточного ножа и ссадины от ударов покрываются твёрдыми корками, обещая остаться небольшими шрамами.       Первые недели января встречают невозможно сильными морозами. Он рисует заковыристые картины на окнах и кусается одичавшим псом, стоит только выйти за дверь. Жалит открытую кожу, гонит обратно в тепло — поближе к жаркой печи.       Сзади слышится возня. Дилюк оборачивается через плечо, видя, как шевелится ворох одеял, в которые Кэйа укутан с головой.       — Проснулся?       — Давно уже, — хрипло отзывается одеяльная куча. — На тебя вот всё смотрю.       Дилюк, скептично дёрнув бровью, подходит ближе. Неглубокая чаша с тихим звяком ставится на прикроватную тумбу, а ещё совсем горячий отвар, от которого вверх поднимается тонкий дым, тихонько покачивается мутной зеленью. Куча продолжает шевелиться, будто клубится чёрный дым тварей, а Дилюк не удерживается от короткого, но звучного смешка.       — Ведьма возвращается к своим истокам. Холст, — дёргает за верхнее одеяло, но куча недовольно шипит и пытается ударить по ладони, — масло.       — К каким ещё истокам? — голос постепенно становится ближе, пока наружу не выглядывает сонное лицо.       — Адским, — скрещивает руки на груди Дилюк.       Кэйа несколько мгновений на него смотрит, явно не оценив шутку. Шмыгает носом, лениво поворачиваясь в сторону густого травяного аромата, медленно заполняющего собой всю спальню. Поскрипывают пружины кровати, сжимаясь и разжимаясь снова; Кэйа нехотя вылезает из кокона, зачёсывая назад непослушную чёлку. Серебро, смешанное с глубокой темнотой водной глубины, красиво разливается — стекает ручьями обратно к острой скуле. Венозная краснота зрачков сначала впивается в хмыкнувшего Дилюка, а затем в принесённую чашу.       — Слишком много воды, — заключает Кэйа, придирчиво разглядывая остывающую жижу.       — В твоей ситуации не выбирают.       — Ты ужасен, Благородство.       — Ты пичкал меня этой дрянью около месяца. И я молчал.       — Ты молчал, потому что шея была сильно повреждена, — Дилюк пальцем тыкает в чужое плечо. — Ауч, — вяло отзывается Кэйа, — против меня и моим же оружием. Ты, оказывается, волк в овечьей шкуре. Столько времени прикидывался благородным господином, а сейчас-то? Кошмар, чувствую себя обманутым.       Промычав, Дилюк присаживается на край кровати, а Кэйа отползает чуть дальше, освобождая немного свободного места. Он тянется за чашей, помешивая травяное варево нагревшейся серебряной ложкой, а у Дилюка, внимательно смотрящего на это, вырывается глуповатый вопрос:       — Зачем тебе именно серебряные приборы? Разве с таким металлом не слишком много мороки?       — Оглянись, — причмокнув, отвечает Кэйа спустя три небольших глотка. — Посмотри, где я живу. И кто меня окружает. На доме, разумеется, тоже стоит защита, под половицами лежат подклады. Перевёртышам вот, как правило, всё равно на это, зато от серебра почти дымятся, — чешет кончик носа.       Когда в чаше остаётся отвара так мало, что едва закрывает начавшее просвечивать дно, Кэйа отставляет её обратно на тумбу, а Дилюк двигается ближе. Тянет руку, прижимаясь тыльной стороной ладони к чужому лбу — чуть прохладная кожа, не кричащая больше о валящем с ног жаре. Мягкие пряди волос, вылезшие из-за уха, соскальзывают на щёку водопадом, перемежая темноту водной толщи с белыми брызгами. В груди что-то щемит невероятно сильно — впору прижать руку к сжимающемуся сердцу и прислушаться к телу, что желает рассказать о своих страхах и поглощающей тоске, но вместо этого Дилюк отводит непослушную чёлку назад. Открывает глаз с проклятой меткой, а Кэйа не шевелится, замерший, глядит только цепко-цепко. Выжидает реакции — того, что Дилюк, верный сын Каэнри'и, скривит сейчас лицо в омерзении и презрении к тому, что вылезло из адского лона.       Но Дилюк сглатывает тяжело, будто совершенно очарованный чистотой золотого света, тонущего в глубокой черноте — островок, вокруг которого плещутся холодные воды бездны. А пальцы скользят дальше — задевают кончик уха, сползают на острую скулу, где всё ещё остаётся отцветающая яркость синяка. Кэйа щурится незаметно совсем, вздыхает слишком устало и громко. А его глаза — кровавая краснота, принимающая форму чего-то, к чему Дилюка тянет нестерпимо сильно. Алая ржавчина, горящая самым ярким адским пламенем — и, возможно, преисподняя действительно уже развезлась прямо под ногами, готовая пожрать очередного грешника.       Короткий выбор: отвернуться или сорваться вниз.       Дилюку кажется, что где-то что-то рушится, с невероятным звоном разлетаясь по земле — небеса, наверное, и райские врата, что для него захлопываются раз и навсегда, но губы Кэйи мягкие до перехваченного дыхания. Горький привкус трав — болезненная утрата, продолжающая зудеть в солнечном сплетении, но Кэйа выдыхает шумно, приоткрывает рот — и отвечает пылко, прильнув ближе. Кладёт холодные руки Дилюку на шею, от чего по загривку проносится мощная дрожь, спускающаяся к копчику; кончиками длинных пальцев проводит по линии роста волос, а после зарывается в густоту рассветного зноя.       Если адское пламя — это Кэйа, то, может, сгореть не так уж плохо?       Трепет невесомых касаний, будто изучающих-изучающих, внимательных до каждого вздоха. Кэйа слегка оттягивает его губу, посасывает, а звёзды под опущенными веками зажигаются всё ярче и ярче, ослепляя. Он мягкий — глина, внутри которой нечто такое твёрдое и несгибаемое, а податливость — лишь приятный обман. Кэйа обнимает Дилюка за шею, словно держась за единственную опору, которая до сих пор не рушится. Терпкость забивает нос — морозная свежесть и травяная пряность, кружащие голову, словно лежит в необъятном изумрудном поле у самого подножия снежных гор. Утопает в зелёном ковре, растворяется, сливается.       Кэйа влажно целует и чмокает в уголок губ перед тем, как медленно отстраниться. Ломающее кости волнение с чем-то отчаянным-отчаянным, бессильным. Грудь горит от нехватки воздуха и выплёскивающейся за края нежности, у которой почему-то совсем не видно границ.       — Я слышу, как колотится твоё сердце, — хрипло шепчет Кэйа, — снова, снова и снова. Меня это с ума сводит, знаешь?       — Ты живёшь в лесной чаще, — пытается отсмеяться Дилюк, мазнув ещё одним коротким поцелуем по чужой щеке, — немудрено, что крыша подтекает.       — Господь с тобой, Благородство.       Дилюк берёт его ладони в свои. Оглаживает выпирающие косточки на запястьях, случайно задевая шероховатые корочки, появившиеся на местах содранной кожи.       — Тоже хочешь заразу подцепить? От соплей и кашля столько удовольствия же.       — Я её уже подцепил, — жмёт плечами Дилюк. — Одна к другой не липнет, — Кэйа, поняв, закатывает глаза. Несколько мгновений тишины ложатся пухом вокруг, сглаживая острые углы — закрывая их, а Дилюк, сделав глубокий вдох, наконец задаёт мучающий его вопрос, но выходит тихо-тихо, почти на выдохе. Чувственно до поджавшегося живота. — Какие черти тебя понесли в Мондштадт?       Кэйа молчит — усмехается только, прочистив горло. Опускает задумчивый взгляд на их руки, думает-думает-думает; бесконечно долго, бесконечно вязко, как ступает по болоту, где лишь один неверный шаг значит пойти ко дну. Дилюк его не торопит. Грубоватыми подушечками пальцев проводит по выпирающим венам — гладит, болезненно сжимающимся сердцем желая залечить чужие раны. Обхватывает его ладони, сжимает слегка в своих, пытаясь согреть, но холодная кожа упрямо не хочет впитывать тепло.       — Братишку хотел повидать, — низким голосом звучит ответ, утонувший в звенящей тишине комнаты. Только в левом углу дотлевает лавандовое благовоние, поднимаясь тонкой-тонкой струйкой дыма вверх. — Ты же знаешь, что проходило представление нового наследника.       Слышать это напрямую непривычно. До этого момента Кэйа, тщательно оберегающий свой секрет, говорил загадками и постоянно огрызался, стоило только подобраться к правде ближе — как скалящаяся собака, угрожающе обнажающая острые зубы.       — Ты же не глупец, чтобы просто так попасться.       — Всё поражаюсь, — беззлобно склоняет Кэйа голову к плечу, быстро облизнувшись, — откуда тебя орден откопал? Слишком всё-таки умный для рыцаря, — и, не давая Дилюку вставить слово, продолжает говорить. — Хочешь знать правду? Я хотел увидеть брата, — вспышка раздражённой усмешки, потонувшей в мутном море. — Посмотреть, как для всех стирается сам факт моего существования, — он делает паузу. — Я мог бы уйти сразу после бала или даже не дожидаться его окончания. Скрыться в темноте и остаться в чужих умах миражом. Но тебя бы казнили, — произносит следующим, — повесив чужие грехи. Я, считай, прикончил двух зайцев разом.       Дилюк сжимает зубы до лёгкой боли. На языке скоро появится мозоль от того, как часто за последние дни он повторяет одно и то же: дурная ведьма.       Дурная ведьма, решившая пожертвовать собой ради рыцаря ненавистного ордена. Звучит глупо до ужаса — нелепый сон, но комната не рассыпается и не исчезает, всё остаётся на своих прежних местах. Только щемит всё сильнее и сильнее — от навалившейся искренности, обжигающей нежное горло. Кэйа колеблется — это заметно в долгих паузах и голосе, из которого исчезают шипящие язвы. Он несмело приоткрывает свою душу, испещрённую разными по длине и глубине порезами — продолжающими фантомно кровоточить, ныть, тянуть.       Прерывистый выдох — пепел, зарыжев искрами, разлетается в стороны. Но Дилюк — огненное наследие феникса, а Кэйа — непроглядная чернота солнца, сулящее смерть и возрождение.       Есть ли у них хоть мизерный шанс восстать вновь?       Не у него, у них — эта мысль заставляет коротко вздрогнуть, проносясь по позвоночнику и уходя туда, где колотится сердце. Сжимающееся и тоже раненое — чувствующее так много, что разорваться готово на части.       — Хочешь сжечь Мондштадт? — срывается с языка.       — Я хочу сжечь всё, — хрипло смеётся Кэйа. — Дворец и орден, глупость в людских умах. Я так сильно хочу позволить огню поглотить всю столицу, а после — броситься на остальное королевство, — венозный отблеск на мгновение становится ещё насыщеннее. — Оставить только выжженные равнины и обугленные кости. Позволить Запретному лесу выйти за границу, накормить тварей. И я бы это сделал, будь уверен, — а Дилюк знает это, ему не нужно кровавых доказательств.       — Но?       — Но иногда я наивно думаю, что, может, ещё не всё потеряно. Что у Каэнри'и пока есть крохотный шанс встать с колен и не погрязнуть в кровавой бойне расшатавшегося баланса. Может, мне не суждено стать мостом, — он сжимает ладони Дилюка в ответ, — но люди сами образумятся. Научатся понимать, что мир больше, чем белое и чёрное. Что мы тут — гости, пришедшие туда, где уже жили твари.       — Поймут, что мы можем сосуществовать?       Кэйа кивает.       — Когда я висел на столбе, ко мне подбежал ребёнок, — хмурится. — Она не боялась ни меня, ни моей метки. У тебя тоже, вон, есть просветления в сознании. И это вселяет крохотную веру, что всё может измениться. Мне хочется испепелить всю столицу, всю страну, но я не мясник, чтобы карать невинных. Однако, — выражение лица Кэйи заостряется всплеском горячей злости, — инспектор мой, Благородство. Я прикончу Эроха своими руками — уж прости, что забираю эту честь у тебя.       — Вонзишь клинок в сердце?       — Нет, — Кэйа холодно ухмыляется. — Я костьми лягу, но обеспечу ему мучительную кончину, — огонь становится настолько ярким, что стекает в грудную клетку сердцем, замершим от опасности. — Сделаю всё, чтобы он молил о смерти.       «За Аякса?», повисает незаданным вопросом.       «За Аякса», остаётся молчаливым ответом.       Время становится медленным. Течёт совсем неторопливо, растягивая ленивые секунды, — хватает их за хвосты и тянет обратно. Или, быть может, просто в Запретном лесу оно ощущается совсем иначе — как разлитая под ногами смола. Жизнь здесь иная: медленная и тягучая, создающая непонятную иллюзию. Ни Кэйа, ни Дайнслейф стараются не произносить вслух имя Аякса, словно не желая снова и снова резать по ещё совсем свежим ранам. Но они помнят — оба, и несут груз потери с затаившейся в глазах скорбью.       Кэйа иногда оговаривается по привычке, думая поручить лисе какое-нибудь небольшое дело, а после замолкает резко, будто в темечко бьёт грозовая молния. Аякса нет — нет ни рыжего вихря, залетающего в дом без приглашения, нет звона юношеского голоса и нет вертлявых теней, а свыкнуться с этим тяжело до крепко сжатых кулаков.       Боль всё ещё внутри — сидит и разъедает, иногда мешая пошевелиться. От этого никуда не деться и не спрятаться, оно будет только гнить и гнить, не нашедшее выхода. Кэйа разбит, пусть и пытается собрать себя воедино, склеивая осколки, упорно падающие обратно. Вчерашним вечером, зайдя на кухню за водой и овощным рагу, которое готовил Дайнслейф, скривился и приказал выбросить обеденный стол. Сжечь.       Смерть пропитывает стены кислым привкусом и засыхает лисьей кровью в маленьких трещинах. Кэйа — чёрные руки мертвеца, пробивающиеся из закопанной могилы. Он восстаёт нечистью и страшной тварью, неся гибель всему, что пойдёт против — и огонь горит до пожирающего ярко.       На следующий день, заходя обратно в дом и отряхивая с плаща налипший снег, Дилюк невольно напрягается. Замирает, как добыча, прячущаяся от охотника, а после сводит брови к переносице. Воздух густой — не критично сильно, но всё же ощущается неприятным давлением на тело, будто обволакивает с головы до ног.       Напряжение искрится изломанной молнией, призрачными вспышками то появляясь, то пропадая снова. Из дальней комнаты, где сейчас по ночам приходится ютиться на одном диване и Дилюку, и Дайнслейфу, раздаются тихие голоса.       Шторы плотно занавешены, не пропуская яркий солнечный свет, так и пытающийся пробраться внутрь. Темновато — только ритуальная свеча обычного белого цвета горит, вязкими каплями воска стекая на блюдце.       — Вовремя ты, Благородство, — Кэйа потягивается, — мы тут письмами балуемся.       Дилюк зябко ёжится, скосив взгляд на левый угол, кажущийся особо тёмным. Будто там клубится адский гонец, булькает благоговейно перед мощью ведьмы и ждёт приказа своего хозяина, чтобы после прильнуть к его ногам.       — Слева от тебя тварь сидит, — буднично сообщает Кэйа, а затем фыркает. — Шучу, нет там никого.       — Шутки у тебя, — морщится Дилюк, сглотнув вязкость появившейся слюны, — ужасные, — ёжится зябко.       Кэйа пожимает плечами:       — Ага, — соглашается, как ни в чём не бывало. — Она справа.       Ответом ему становится уничтожительный взгляд. Дайнслейф низко прокашливается в кулак, обозначая своё присутствие — Дилюк, кивнув в знак утреннего приветствия, важно усаживается рядом и старается всеми силами игнорировать явное присутствие нечисти совсем рядом. Он, быть может, принял неоднозначность мира — пересмотрел очень многие свои взгляды, к ведьме душой прикипел, — но такое соседство по-прежнему вызывает жгучее желание перекреститься.       На массивном столе стоит открытая чернильница, из которой торчит пушистое перо, а рядом — разные бумажки, содержимое которых с такого расстояния разглядеть не удаётся.       — Считаете, ему можно доверять? — спрашивает Дайнслейф, продолжая прежний разговор.       Кэйа неопределённо пожимает плечами.       — Нет, — вздыхает задумчиво, зарывшись пятернёй в слегка растрёпанные волосы — когда Дилюк уходил наколоть дров, Кэйа ещё крепко спал. — Кто-то меня сдал, предлагаю об этом не забывать. И, Благородство, твоя Джинн попадает под подозрение.       — Она-       — Она не могла, да, — цокает языком, оборвав Дилюка на полуслове, — я понял, спасибо большое. Давайте вы поговорите о святости уважаемого действующего магистра тогда, когда меня не будет рядом? — ловит тишину ответом. — Вот то-то же. О моём присутствии на балу было известно двоим. Ему, — кивок головой на Дайнслейфа, — и Джинн. С Дайнслейфа я взял клятву на крови — будь он предателем, мы бы это уже видели. Хотя, признаюсь, на столбе меня посещали подобные мысли, слишком уж резко ты исчез.       Дайнслейф скрещивает руки на груди.       — После бала Вы бесследно пропали. О том, что происходит, я узнал только благодаря Вашему брату, — восстанавливает цепь событий с лёгким прищуром. — Лебеди сейчас должны идти по одной из моих наводок. Вас не получилось бы вызволить из камеры, но Ронету удалось сделать копию ключа от кандалов, — при их упоминании Кэйа морщится, покосившись на раненые запястья. — Если бы Дилюк не согласился помочь — я бы прибыл один.       Кэйа открывает рот, чтобы что-то сказать, но быстро сникает — наверное, в его голове снова появляются мысли про Аякса, полезшего туда, куда не следует. Если бы он только дождался в Лесу, а не понёсся в город сломя голову, то, возможно, получилось бы избежать плачевного исхода.       Но лису понять тоже можно. Кэйи не было очень долго — и Аякс сидел в мховой чаще без каких-либо сведений; только зыбучая неизвестность, от которой всегда хочется лезть на стены. У него бы всё равно не вышло разодрать ни руками, ни острыми когтями прочный архиум — заранее проигранная битва. Аякс готов был вцепиться клыками в инспекторскую шею, лишь бы защитить, убрать угрозу подальше — перевести, может, всё внимание на себя. Самоотверженность, скреплённая крепкой связью, тянущейся невидимыми нитями, — оборванной теперь и безжизненно побледневшей.       — Загвоздка вот в чём, — прокашливается Кэйа, а тон его голоса затмевает серьёзность и строгость. — Кто-то знал о том, что ты, Благородство, будешь тем вечером в таверне, — Дилюк согласно угукает, — но на письме, которое было отправлено, нет посторонних следов. Я проверил каждый угол бумажек, отправленных магистром, там исключительно её следы. И кто-то знал, что на балу буду я. Можно было бы свалить всё на Варку: к корреспонденции жены доступ имеет и ко мне горячо неравнодушен, но какой резон ему подставлять своего же рыцаря?       — Бывший магистр всегда звал меня гордостью ордена.       Кэйа прыскает, а после елейно улыбается:       — Гордость, — кивает довольно, — весь бы орден на тебя равнялся — цены вам не было. Хотел бы я увидеть выражение лица Варки, когда он узнал, что его любимчик, — посмеивается, — спас меня.       — Вы подозреваете действующего магистра.       — А как иначе? — Кэйа хмыкает. — Она дала наводку о таверне и сразу узнала во мне лесную ведьму, стоило только пригласить на танец.       — Ты что же, — удивлённо переспрашивает Дилюк, — пытался приударить за чужой женой?       Кэйа хитро щурится:       — Господь с тобой, Благородство, — отмахивается, — как я могу? Всего лишь подержались за ручки.       — Подержались за ручки? Шутить вздумал?              — Ваше Высочество, — вмешивается Дайнслейф. — Дёргаете тигра за усы.       — Да я вообще, — шмыгает носом, — с огнём поиграть люблю.       Дилюк едва удерживается от желания легонько его стукнуть.       — В общем, — вздохнув, продолжает говорить Кэйа, — она знала, что я во дворце. Хорошо всё это звучит, да? — указательным пальцем глухо постукивает по старому письму, выложенному на стол. Бумажки тихо шуршат, покачавшись на острой линии сгиба. — Верная слову Собора Джинн узнаёт, что её добрый друг и один из капитанов якшается с ведьмой, которая наверняка его, беднягу, околдовала и опоила, — морщит нос. — С грешниками разговор короткий, а тут, может, Дилюк посидит в камерах, покается и вернётся на путь истинный. И эта ведьма неожиданно приходит в самые руки — со мной вовсе никто на долгие беседы расшаркиваться не будет.       Дайнслейф поднимается со скрипнувшего дивана. Приближается к столу и заглядывает в разложенные письма, бегая придирчивым взглядом по буквам, связанным единой вязью.       — Тот, кто так умело действует, не выставит себя напоказ, — коротко резюмирует.       Дилюк подходит следом. Встаёт чуть ближе к Кэйе, задевая его плечо — невзначай, но от любого касания кожу начинает приятно покалывать.       Кэйа звонко щёлкает пальцами:       — Твоя радость, Благородство, велика вероятность, что её пытаются подставить. Натравить меня против.       — Умный ход, — мычит Дайнслейф, потерев подбородок. — Вы начнёте вести войну против действующего магистра и она скорее всего ответит взаимностью. В этой суматохе легко потерять бдительность и развязать настоящему врагу руки.       Если смысл убрать Дилюка и Джинн ещё можно понять, то какой смысл цепляться к Кэйе? Да, он, конечно, ведьма, но живёт ведь в лесной чаще — временами заглядывает в столицу, но на этом всё. Не лезет в дела ордена и дела дворца, будто сбрасывает эту ношу со своих уставших плеч. Слово Собора теряется, ведь для того, чтобы покарать грешника, спутавшегося с тьмой, не нужно идти на такие ухищрения — только заманить в ловушку и отправить на костёр. Кэйа — фигура, которая никак не мешается под ногами.       Если только...       — Этот кое-кто знает, что ты принц.       Кэйа поднимает на Дилюка голову. Смотрит своими невозможными глазами внимательно и неспеша кивает.       — Я тоже пришёл к такому выводу, — натягивает плед, лежащий на плечах, сильнее, желая завернуться в теплоту целиком. — Можно снова кинуть все подозрения на Варку. Моя личность ему известна, мотив расправиться со мной есть — и закончить начатое, и отомстить за испорченную карьеру. Но его жена — новый действующий магистр, Варка через неё имеет почти прямой доступ к ордену, — Кэйа барабанит по пальцами по столу.       Дилюк хмурится.       — Избавляться от Джинн лишено логики, — понимает он. — На её место могут посадить другого рыцаря — и господину Варке перекроют все пути. Сейчас он часто действует из тени под именем самой Джинн, помогая ей вести часть дел. Со мной тоже не очень понятно — я просто один из капитанов.       На ум приходит лишь одно имя, от которого кровь в венах яростно закипает, а руки сами сжимаются в крепкие кулаки. Только у одного человека есть весомый мотив избавиться от Джинн, чтобы после занять её место. Сам Дилюк — случайное звено в огромной цепочке выверенного плана, которое активно совало нос не в свои дела, искренне желая наконец прижать преступников. Кто бы знал, кусает он губы, что дело контрабандистов — только самая верхушка, а чем ниже, тем сильнее начинает ужасно смердеть гнилью.       Остаётся один вопрос: Кэйа, являющийся угрозой сам по себе — и ведьма, и принц.       — Что говорил тебе Эрох у столба?       — М? — Кэйа вопросительно вскидывает голову, задумавшись на мгновение. — А, — промаргивается, — предлагал обменять свою свободу на помощь ему. Какую — чёрти знают, мне не до подробностей было. Подожди, — он вдруг щурится, что-то для себя поняв. — Считаешь, Эрох хотел воспользоваться моей ненавистью к ордену?       — Да, — твёрдо подтверждает Дилюк. — Он бы освободил тебя, чтобы ты ликвидировал действующего магистра, а его руки по-прежнему останутся чистыми. Сам подумай, — поправляет плед на чужих плечах. — Не исключено, что после убийства Джинн он бы не отпустил тебя, а сразу сдал, выставив себя в глазах народа ещё большим героем.       — Ваш младший брат сейчас лёгкая мишень, — напоминает Дайнслейф, а Кэйа морщится, словно его голову пронзает острая и невыносимая боль.       — Это проблемы Анфортаса и папеньки. Но, — ухмыляется и, мазнув кончиками холодных пальцев по горячей ладони Дилюка, откидывается на спинку массивного кресла, — именно потому, что братец — лёгкая мишень, мы им воспользуемся первыми. Враг моего врага — мой друг. Дворец уже вмешался, а Лебеди разнюхивают дела Эроха. У него несколько вариантов — или бежать крысой с тонущего корабля, или попытаться как-либо убрать угрозу. И, думается мне, сначала он попробует второе. Но отец не спустит с рук, если его новому наследнику будет что-то угрожать.       Дилюк вдруг вздрагивает. Слова Кэйи остро вгрызаются в голову, выстраиваясь в ровный ряд мыслей — идеальный и почти лишённый пробелов.       — Ты хочешь их специально столкнуть.       Ответом служит неторопливый кивок головой.       — Инспектор явно не знает, кого стоит иметь во врагах, а кого — нет, — пространство вокруг колко сжимается. — Сейчас он перешёл дорогу не просто моему народу, приторговывая живыми душами, — алый и голодный блеск. — Эрох перешёл дорогу мне лично. Есть у меня одна идея, — Кэйа тянется за пером, двигая к себе ближе пустой бумажный лист.       Клинки звонко друг о друга бьются. Дыхание успевает позорно сбиться, а сердце грохочет бухающими ударами; Дилюк ещё раз блокирует удар, обрушивающийся на него, не позволяя поверхности меча коснуться своего тела. Мышцы напрягаются и бугрятся под кожей, по спине катится крупная капля пота, а плащ валяется на старой сухости тонкого дерева. Поваленный ствол с острыми пиками — упасть на такие будет значить однозначную и почти мгновенную смерть. Снег, стаптываемый маленькими кружащими шажками, безостановочно поскрипывает, будто половицы дома, по которым кто-то бродит.       Руки дрожат от напряжения, а левое запястье ужасно сильно ноет, но Кэйа даже не думает отступать. Он атакует снова, снова, снова — быстро и яростно, красиво и смертоносно. Взмахи его рук лёгкие и будто бы совсем невесомые; отточенность движений королевского стиля и изящность гибкой фигуры. Красный огонь трепещет, подталкивая вперёд — Кэйа ложно замахивается влево, а Дилюк, поверив на мгновение, выставляет туда свой меч, глупо открываясь с другой стороны.       Ярость и злость, бессилие и топящее отчаяние. Это сидит где-то очень глубоко в чужом взгляде — загнанном-загнанном; чувства копятся и начинают гнить, прирастают к душе, желая в ней раствориться, а после — всё равно лезут наружу. Пытаются оттянуть кожу изнутри, выгрызть себе путь на волю, порвать последнюю преграду — и пусть белоснежный снег вновь окропит киноварной едкостью.       Морозная свежесть забивается в горло. Неприятно холодит, будто остужает разгорячённое тело. По венам струится азарт славной битвы — бежит маленькими иголками, поднимающими волосы дыбом. Но Кэйа — сквозящая боль, пробирающая до самого нутра, вспыхивающая угасающим солнцем над головами. Лес рокочет вокруг, вторит выверенным и умелым движениям; булькают угрожающе твари, готовые кинуться на защиту своего хозяина.       Когда-то Аякс тоже хотел сразиться с Дилюком. Испытать, попробовать человека на вкус, а после впиться в уязвимость острыми лисьими когтями, вырывая из груди трепещущее сердце. И Кэйа это помнит; его красивое лицо искажено такой болью, что Дилюк снова пропускает удар — быстрый, резкий, колкий. Высокий хвост змеями расползается по плечам и жалит открытую кожу на щеках, заставляя её покрыться морозным румянцем; серебро, потопленное в море, ослепительно подсвечивается обманчивым зноем лучей.       Под рёбрами ноет. Не затихает, не становится приглушённым — наточенная острота, вонзившаяся слишком глубоко. Солнце бросает под ноги рыжие блики, будто призрачное пламя, всё-таки сумевшее наконец прорваться в людской мир из адских глубин и пытающееся теперь пожрать свою первую жертву. Напитаться его душой, поглотить его и изорвать в мелкие клочки, не позволяя пройти сквозь райские врата. Но они тоже — руины, лежащие вокруг. Рухнувшие небеса и кривые трещины, испещряющие некогда гладкую землю, где внутри течёт горячая жижа.       Глупые бушующие волны, пытающиеся разбить скалу.       Их злость, их гнев — сила, сметающая целые города; стирающая с земного лица и утягивающая глубоко-глубоко, где обломки больше никто не сможет увидеть, кроме оставшихся скелетов.       У Кэйи плотно сжаты губы. Он — напряжённая струна, готовая разрубить на куски, а после — похоронить под снежной шапкой. Где-то сбоку слышится всплеск, доносящийся прямиком с незамёрзшего озера, а его кристальная чистота покрыта всего лишь несколькими льдинами, увитыми витиеватым узором зимы. Словно там прячутся звонкие сёстры-наяды, выглядывающие осторожно — и следящие внимательно, сжимая тонкие кулачки за победу ведьмы. Кэйа — вспыхивающая ярость, но она не горячая, как кажется на первый взгляд, а ледяная и обжигающая чёрными пятнами.       Он ловко прыгает в сторону и ныряет буквально под руку, нанося ещё один глухой удар — Дилюк невольно делает несколько шагов назад, но не падает, оставаясь крепко стоять на ногах. Волосы вылезают из низкого пучка, разлетаясь перед глазами мешающими красными реками — точно пролитая человеческая кровь, которую с удовольствием выпивает Запретный лес. Кэйа на это ухмыляется победно, демонстративно сдувает чёлку, падающую на лицо — пряди симпатично достают почти до середины острой скулы.       Кэйа вертит свой меч в руке — крутит, словно пушинку, играется.       — Слишком мало силы в удар вкладываешь, — комментирует наконец Дилюк, когда Кэйа кашляет в сжатый кулак — уже не хрипяще, не заставляя всю грудную клетку ненормально вибрировать.       — Дай восстановиться полностью, — скалится Кэйа в ответ, — и держи портки крепче, Благородство.       Дилюк дёргает бровью.       — Конечно, — хмыкает, — Высочество.       На деревянной поверхности мечей заметны сколы и засечки от ударов. Они пролегают разной длиной и шириной, оставаясь глубокими шрамами на некогда ровной поверхности. Почти так же, как и у людей — всё одно и то же, неразрывные круги.       Провести спарринг было всё же очень хорошей идеей. Ближе к вечеру Кэйа изъявил желание прогуляться, сообщив, что больше не может находиться в доме, а Дилюк увязался следом под одобрительный кивок Дайнслейфа, продолжившего изучать письма. Всегда есть вероятность, что где-то остаётся ещё какая-нибудь подсказка — её только нужно увидеть, разглядеть, понять. А Кэйе нужно проветрить голову и выпустить пар, успевший скопиться вместе с зудящей болью, мучающей всё время после возвращения из Мондштадта.       Пусть атакует яростно, словно хочет убить, но не грызёт сам себя, не травится мыслями. Этой небольшой хитрости научил ещё Крепус давным-давно: однажды Дилюк вернулся в поместье злой, как тысяча голодных чертей, — даже нагрубил Аделинде. Отец всучил в руки деревянный меч для тренировок и заставил сражаться — до тех пор, пока мышцы не начало стягивать приятной судорогой, а голова не осталась совсем пустой. Крепус спросил тогда: «полегчало?», а Дилюк, прислушавшись к себе, удивлённо кивнул головой.       Это не поможет Кэйе полностью очиститься, пережить и забыть, словно ничего не было, но спасёт временно. Даст маленькую передышку, позволяющую вобрать в лёгкие свежий воздух и забыться на мгновение. Они оба ушли к озеру — к тому самому, где однажды ведьма беззаботно танцевала в кругу звонких нимф, радующихся первому снегу. Аякс в тот вечер хитро щурился и фырчал за спиной, пока Дилюк, грешный и околдованный, не мог оторвать взгляда от высокой стати улыбающегося Кэйи.       Кэйа, прокашлявшись ещё раз, снова бросается в бой. Обходит и почти оказывается за спиной, вынуждая резко крутануться на пятках и в последний момент выставить перед собой меч. Но этого мало — бьёт снова и ещё яростнее, а после, низко засмеявшись, ныряет под руку и коротко ударяет под колено. Дилюк широко распахивает глаза от удивления и, не удержавшись, валится с ног — падает на мёрзлую землю и поднимает в воздух снежную пыль.       Кэйа, ухмыльнувшись, приставляет кончик меча к его шее, словно готовится казнить проигравшего.       — Последнее слово?       — Ты сжульничал.       Кэйа довольно пожимает плечами:       — Я же ведьма.       Дилюк недовольно сопит. Острый рыцарский взгляд ползёт по чужому мечу, а затем он цепляется за деревянную поверхность — резко тянет на себя, вынуждая Кэйю, не ожидающего ответного удара, начать заваливаться. Он пытается восстановить потерянное равновесие, но Дилюк ему этого не позволяет, крепко схватившись за плотную ткань зимнего плаща. Неожиданности колются тёплым комком, выросшим где-то под рёбрами, перерастают в ребячливую возню. Кэйа брыкается сильнее, но, в конце концов, тоже падает — летит прямо на Дилюка, в последний момент успев поставить руки по обе стороны от его головы.       Под затылком холод мягкого снега, но он, тяжело сглотнув, не чувствует — только громко бухающее сердце, так и пытающееся выбраться на волю. Устремиться к человеку напротив — к ухмылке, полной довольства. Тёмные волосы стекают с сильной спины и плеч, падают тонкими прядями Дилюку на щёку — щекочут немного.       — Небогоугодно это как-то.       Кэйа не сдерживает хриплого смешка. Он наклоняется ещё ближе — так, что Дилюк может рассмотреть своё отражение в венозной красноте чужих зрачков. Дыхание оседает на губах тёплым потоком, будто ведьмины заклинания, продолжающие околдовывать — опутывать невинную душу, пуская толстые шипы всё глубже и дальше.       — Благородство, — низким полушёпотом произносит он, — целовать мужчин вообще страшный грех, но я не помню, — невесомо касается своими губами его, от чего у Дилюка по пояснице проносится мощный разряд, — чтобы тебя это останавливало.       Кэйа медленно отстраняется. Дилюк на мгновение крепко зажмуривается, а после открывает глаза, впиваясь жарким пламенем прямо в остроконечные льды напротив. Плавя их, почти уничтожая тяжесть ненужной брони. Тихо плещется озеро в стороне — как рыба, на секунду выпрыгнувшая из воды; шумит потусторонним рокотом лесная чаща.       Поломанное и покорёженное, истоптанное и смятое, но продолжающее биться. Тихо, медленно, рвано, позволяя крови сочиться между глубоких трещин, ещё не успевших срастись в кривые линии шрамов. Это начало пути, но вся тропа прикрыта плотным туманом, сквозь который ничего нельзя разглядеть — только гадать, что ждёт в самом конце. Смерть и возрождение идут рука об руку, упрямо глядя в спину чёрным солнцем — и лучи, налившись глубоким ониксом, колко толкают вперёд, не позволяя остановиться. События вертятся перед глазами цветастым колесом, но в груди сжимается что-то; что-то человеческое-человеческое, способное горевать и радоваться, рыдать и смеяться.       В Кэйе горит огонь — он не адский, нет; это пламя намного горячее и опаснее, оно — первородная вспышка. Клятвы его — твёрдый камень, кованное железо, которому придают заточенную форму. Неподвластное пониманию и выходящее далеко за рамки.       Дилюк ловит длинные волосы, соскользнувшие с чужого плеча. Мягкие пряди просачивающиеся между кончиков пальцев прохладной водой, текут заморскими шелками. Приятные на ощупь; послушная ночная мгла, запертая в хрупкости смертного тела. Дилюк тоже упрямый до невозможности и едкости возникающего раздражения; Кэйа попеременно встряхивает начинающие мёрзнуть руки, возвращает обратно, запирая в тесной клетке зверя, который даже не пытается вырваться. Ждёт — с возникшим интересом и сверкнувшим азартом. Дилюк подносит прядь к лицу, прижимаясь к ней губами, а у Кэйи во взгляде поднимается что-то тёмное-тёмное, необузданное, но отчего-то совсем не страшное.       — С тобой и правда никакая казнь не нужна, — срывается тихо.       — Сдаёшься?       Кэйа посмеивается, впервые за эти дни начав чуть-чуть искриться:       — Никогда.