†††
Похороны матушки и Якоба, названного в честь чернокнижника, сумевшего снять с целого рода ведьм проклятье карговой метки, порождающей болезни и несовершенства во внешности проходят на разоренном семейном кладбище, расхищенном местными могильщиками. Прелат Инквизиции отдал приказ лишить ведьм возможности хоронить близких по признанным традициям, превратив фамильные склепы и святые защищенные земли в пепелища. На покрытой белыми хлопьями почве больше не растут бархатцы, календула и дыхание ребенка — нежная струя крошечных цветов с обилием тонких ветвей — которые выращивали несколько поколений, оберегая покой умерших родственников. Закутанные в белые тонкие покрывала с защитными рунами трупы самых близких Уену людей укладывают в вырытые ямы, отец шепчет заговор, ведущий искалеченные души за руку в тихий беззвучный омут, позволяя забыть о жестокой смерти в пламени. По щекам скатываются соленые полные горечи дорожки, все сложилось по-другому, если бы он не выслуживался перед собственными палачами. Со стороны сломанной ржавой калитки доносятся тяжелые шаги, Уен поднимает красные от слез глаза, хлопая слипшимися ресницами и едва не задыхается от оглушающей волны злости, ползущей по трахее. На языке расползается металлический привкус, аура срабатывает как предупреждение. — Это семейное мероприятие, — вдавливая короткие ногти до самого мяса, Уен поворачивается к Сану лицом, сдерживая невероятной силы желание расцарапать его глазные яблоки и вцепиться зубами в мочку уха, резким движением его отрывая. — Твой папаша разрешил с ними попрощаться. — И дал отмашку проконтролировать ваше подобие похорон, — охотник откровенно насмехается, устраиваясь рядом. — Вдруг призовете дьявола или устроите восстание мертвецов. — Придется подождать Ивана Купала, — Уен смотрит на перешептывающихся сестер, трясущихся от страха и закрывающих собой бездыханные тела. — Нравится смотреть на готовых обоссаться от страха девчушек? — Надеялся увидеть в таком амплуа тебя, — Сан слегка наклоняется, опаляя шею горячим дыханием. — Я отсюда слышу твое сердцебиение. Многие из ордена Инквизиции заставляют Уена вставать ночами на колени и молить всех известных ему языческих идолов, чтобы темные силы природы прорвались через тонкий барьер и коснулись крючковатыми когтями внутренностей охотников, смеющих вести себя так, словно они имеют право распоряжаться жизнями его одаренных братьев и сестер. Отпрыск прелата в образе Сана порождает особенно сильные эмоции в Уене. Будучи ровесниками, их миры кардинально различаются, Сан едва ли не с детства обучается стрелять в головы виновных по решению народного суда ведьм, а Уен помогает наставнице выращивать целебные травы и собирать мешочки с благовониями. Старушка после известия о смерти его матушки заметно постарела, зациклилась на спиритических сеансах, постоянно повторяя одну и ту же фразу. «Смерть чистых душой делает Ее громче» Уен долгое время копался в старых пыльных фолиантах, пытаясь разгадать непосильную загадку, но с каждым днем был все ближе к выводу, что жестокая гибель любимой ученицы свела женщину с ума. Растения стали стремительно чахнуть, вкусный терпкий запах кумара полностью выветрился, оставляя после себя пыльный забитый воздух. Периодически Уен заходит в запущенную лавку пряностей, выискивая ведьмину траву и дурман, накуриваясь в своей комнате до состояния восковой неподвижной фигурки. В какой-то степени Сана хочется поблагодарить, ведь неконтролируемая накатывающую бурей ярость и жажда расправиться с ним без малейшего применения заговоров или проклятий стабилизирует рассудок, не позволяя окончательно сгноить организм курительным ядом. Чувствовать пустоту Уен не привык, но бесконечные крики сжигаемых на площади детей, заброшенные районы с атмосферными магазинчиками для чернокнижников, переполненные могилами неухоженные кладбища и нездоровый ужас рвут его на части изнутри, лишая возможности полноценно ощущать эмоции. Выпирающие кости хочется скрыть под огромной мешковатой одеждой, осунувшееся лицо и седина в волосах больше не вызывают беспокойства. Уен завешивает зеркала тяжелыми нестиранными простынями, забиваясь в угол постели. Дурман посылает блеклые смазанные видения, из грязной вентиляции доносится шепот, за окном жалобно завывает чья-то кошка, будто призывая накатывающую грозу. «Сделай его своим. Сломи волю. Паразиты предают огню то, чего искренне желают» Бархатный хриплый голос преследует его во снах, пробивается через плети морока, нагоняемый курительными испарениями, запускает воспалительные процессы прямо в мозг, заставляя нервные волокна искриться. Матушка говорила, что колдовской дар притягивает чертей и грешные души, желающие завершить свои мерзкие деяния с помощью рук ведьмы. Поначалу Уен игнорирует невидимую женщину, продолжая разлагаться на грязной потной постели, кутаться в желтые тонкие простыни, пачкать подушку зловонной слюной и кусать отрастающие ногти. В его комнате скапливаются кучи мусора, ошметки недоеденной еды, которую ему таскают каждое утро сестры, а на квадратном старом телевизоре крутятся кассеты с детскими мультфильмами, играющие роль фонового шума, не позволяя сойти с ума от тишины. Несколько дней она действительно молчит, точно затаивая обиду на подобное саморазрушающее поведение, но затем появляется вновь, становясь еще настырнее. «Мертвых оплакивают лишь те, кто не имеет власти над чужими жизнями» Старенький самодельный ловец снов нагревается подобно чайнику, прожигая штору, Уен ворочается в разные стороны, не в состоянии выбраться из зыбкого словно болото кошмара. Его ладони перепачканы темной багровой кровью, вязкими сгустками стекающей к голым ступням. Костлявое измученное голодом тело покрывается извилистыми рисунками кельтских рун, за спиной раздается ритмичный гул ритуальных барабанов, а в центре круга из кристалликов соли сидит связанный бледный Сан, одними губами произносящий молитву.†††
Уен видит Ее в зеркальном отражении, разглядывая белое цвета молока лицо, закрученные рога, выходящие прямо из глазниц, черные как смоль волосы и прозрачные одежды, открывающие обзор на темные соски с сетью пурпурных вен и узкое лоно, ютящееся между худыми бедрами. Морана чертит острыми коготками по стеклу, противно поскрипывая выводит замысловатые узоры, смыкающиеся в сердцевине. Старшие ведьмы на протяжении столетий учат деток и новоприбывших в шабаш не заключать договоры с существами, обитающими в Нави, просят сторониться призыва чертят, вешают обереги от злых духов, страшась одержимости. Прекрасная в своем уродстве Госпожа потустороннего мира предлагает слишком вкусную сделку, вынуждая Уена почувствовать себя особенным. Всего лишь его душа и верная служба в обмен на бессмертие, могущество и расположение княгини болезней, агонии и ужаса. Сухие потрескавшиеся губы мягко целуют раздвоенное копытце, Уен выводит рисунок кровью по своей груди, произнося клятву. В желудке резко становится пусто, в области паха появляется едва заметная татуировка в виде капсулы смерти. «Посмотри на себя» Пламя свечи меркнет, зеркальная поверхность на пару секунд показывает уродливое обугленное тело, падающие на пол клочки волос и безумные залитые зрачком глазные яблоки. Кусая губы до лопающейся ранки, Уен пятится назад, зажигая фитиль обратно. Чудовище исчезает, уступая место привычной внешности владельца. Морана исчезает, ее каркающий звонкий смех раздается эхом по всей комнате, пуская волну мурашек. Стойкое ощущение, будто собственная кожа становится всего лишь фальшивой оболочкой, пряча под собой нечто гадкое, отдающее смертью расползается по внутренностям, забирается под ногти, в углубления между зубами и деснами и плещется по всему организму. Лавка наставницы по-прежнему пустует, в углу остатков от торгового зала плетет сеть паутины небольшой черный паук с красной полосой на тельце, мигает старая лампочка, толстый слой пыли покрывает баночки с зачарованными камнями, колоды карт, подвески-обереги и восковые свечи. Уен ведет пальцем след по поверхности стола, размазывает пыль по подушечкам пальцев, сползая взглядом в сторону лестницы. В грудной клетке теплится искренняя вера, что старушенция не поднимет лишнего шума. — Кто совратил тебя, мое прекрасное дитя? — она подает голос, стоит Уену ступить на порог ее пропитанной вонью разложения и болезни комнаты. — Сам Дьявол или звери, жадные до твоего горя? — Ты вроде как претворялась слепой, старая дрянь, — в рот старушенции залетает плотная жирная муха, толкаясь в ее глотку и вызывая приступы удушающего кашля. Женщина пачкает плевками крови покрытые возрастными пятнами руки, хватается за горло, закатывая глаза до полностью исчезающих радужек. Забирать чужую жизнь оказывается слишком легко и приятно, Уен хищно скалится, цепляя из кармана бензиновую зажигалку, поднося ее к холщевому платью медленно умирающей от яда Мораны наставницы. Она смотрит на него полным детского страха взглядом, пытается подняться на больных затекших ногах, отталкиваясь от своего кресла-качалки, визжит подобно фермерской хрюшке, стоит огню лизнуть ее морщинистую кожу на бедре. Уен складывает руки в молитвенном жесте, шепчет слова благодарности своей Госпоже, пламя начинает менять окраску. — Предать огню женщину, учившую меня воскрешать лягушек, — так странно, но Уен не испытывает скорби по умирающей старушке, даже чувство вины не стекает сухим вином по его груди. Только освобождение. — Кажется, я понимаю прелата. Сочинить связную историю о том, что Уен нашел похожий на угли для мангала труп в окружении зловонных мух после того, как заметил выходящих из лавки охотников оказывается легче, чем он себе представлял. Отец смотрит пронизывающим холодным взглядом, выискивая намеки на жестокую ложь, но Уен глотает скатывающиеся ручьем слезы, прижимает к груди Мию и проговаривает заученные фразы, способные растопить любое сердце. Он говорит, что жалеет о потерянной связи с наставницей, называет ее родной, глотает протянутую воду крупными глотками и бесконечно повторяет о своей ненависти к Инквизиции. Последнее является чистой правдой, наверное, это играет решающую роль. Ему разрешают забрать лавку травницы себе, милые сестрички поддерживают идею отреставрировать помещение и продавать обычные безделушки для людей, без риска нарушить жестокие подавляющие законы. Уен выбрасывает мебель со сгнившим от сырости деревом, наматывает клочья паутины на пустые катушки от ниток, заговаривая вход от посторонних ведьм, ставит огромный стеклянный террариум с белым крупным питоном, кольцами обматывающего предложенный обед. На свежую штукатурку Уен вешает цветастые постеры с изображением культовых персонажей кинематографа, уцелевшие полки заполняют ведьмины бутылочки с травами, таро и краткие пособия к ним, декоративные ритуальные кубки и прочая чепуха, которую Уен смог достать из забытой всеми кладовой. Для прикрытия запрещенной магии оболочка получается довольно привлекательной и в какой-то степени милой. Будь он простым обывателем, живущим работой в офисе или банковским клерком с идеальной семьей прямиком с обложки, Уен обязательно заглянул бы в подобное место. Возможно даже попросил погадать на картах на будущее. Сан появляется спустя неделю после открытия, врываясь без стука и пачкая белоснежный белый ковер комьями октябрьской слякоти. Охотник брезгливо морщится, замечая поедающую волосатый трупик крысы змею, раздраженно оглаживает рукоять серебряного клинка, трогает выставленные по цветам склянки. Пульсирующая на шее вена выдает его нервозность, декоративная бычья голова, висящая рядом с кассой, смотрит на него немигающими кукольными глазами. Тяжело вздымающаяся грудь человека поднимает уголки рта Уена вверх, изламывая малиновые губы в настырной усмешке. Теперь хищником он ощущает себя, а его желанная жертвенная бабочка самостоятельно влетает в липкую паутину, обламывая крылья. «Он жаждет твое тело, но отторгает душу» — У меня ее нет, — хотя Уен произносит это практически беззвучно, Сан все равно резко оборачивается в его сторону, готовый сделать выпад. Довольно скоро выясняется простая истина — внезапно приобретенная смелость Уена перед самым опасным для всего ведьмовского рода врагом абсолютно выводит Сана из себя, побуждая совершать множество осечек. Он старается смотреть сквозь сексуальное привлекательно тело, напитанное отравленной багровой кровью, скалит белоснежные зубки, стоит Уену коснуться напряженной грудной клетки, всегда прячется под кучей слоев одежды и носит с собой помимо серебряного оружия омытые святой водой обереги, которые разве что вызывают обиженное фырканье у Госпожи. Уен откровенно провоцирует охотника, мурлычет в ответ на пустые угрозы, расшнуровывает шнурки сорочки, давая сползти ткани с одного плеча и оголить темный ореол. Сан всегда возвращается, находя новый абсурдный предлог для своего появления. Судя по вороватым оглядкам, количеству нацепленных освещенных побрякушек и нервно дергающемуся кадыку — вряд ли кто-то из его братьев по оружию в курсе о еженедельной разведке в самый оживленный колдовской район. Выдержка охотника Инквизиции держится на хлипких остатках солдатской подготовки, Уен чувствует запах очевидной слабости и одержимости их небольшими стычками. — Я никому не расскажу, — длинные ресницы невинно порхают, осыпая едва заметные крошки туши. — Разве тебе не хочется коснуться меня? — Ведьмино отродье, — острие серебряного клинка упирается прямо в солнечное сплетение, Сан сжимает челюсти до такой степени, что желваки начинают дрожать от давления. — С чем ты водишься? — Если я расскажу свой секрет и покорно последую на плаху, — тонкими пальцами Уен распускает последний слабый узел, позволяя рубашке струящимся шелком упасть к его ногам. — Подаришь мне прощальный поцелуй? «Дай ему почувствовать твое тело» Поцелуй выходит грубым, кусачим и уничтожающим, Сан резко отстраняется, сжимая крест до белеющих костяшек, но Уен видит, что охотник уже сдается, его злобные кошачьи глаза наполняются горькими слезами, а длинный розовый язык вылизывает опухшие губы. Тела сливаются кожа к коже, плоть срастается мышечными волокнами, диафрагма раскрывает клетку ребер, соединяя их вместе. Уен прижимает Сана к полу, насаживается на его член до шлепков налитых яиц о ягодицы, двигает тазом по кругу, объезжая его до бешено колотящегося пульса. Лакированные доски и жесткий ворс ковра царапают мощную спину охотника, широкие ладони сжимают бедра до синяков, открытый в немой просьбе рот покорно принимает вязкую слюну. Правой рукой Уен сжимает чужую шею, прощупывая бьющую потоком вену, второй срывает священный символ, подавляя порыв выхватить снятую защиту. Сан делает слабую попытку скинуть с себя Уена, лишь сильнее в него толкаясь под новым углом, шипит нечто смутно похожее на запугивание и плотно жмурится, выискивая любую возможность избавиться от наваждения. Когда выдержка неизбежно сдает в оборотах и Сан напрягает живот с легкой порослью волос у пупка, спуская прямо внутрь узкой задницы, Уен произносит слова благодарности Моране, разделяя с ней удовлетворение от сладострастного соития. Чары Нави моментально проникают в затуманенный разум, Сан успевает попросить Господа быть милосерднее, прежде чем ядовитые губы Уена окончательно срывают годами возводимый Инквизицией барьер. «Только не дай себе разделить смертную любовь»†††
Одержимость близостью с Саном вынудила нарушить данную Госпоже клятву, срывая ветви терновника, тянущиеся к небу. Уен не видел своей жизни без него, с полным безумия упоением выпивал его душу до последний капли, когда они оставались наедине и соединялись в танце обнаженных тел. Ритуальный круг из лепестков черных бархатцев, свежей крови и кусков сырого мяса наполнял их животы силой, переплетенные пальцы обжигали, а сердца стучали в ритм, точно одно. Охотник тихо шептал клятвы о вечной любви до самой смерти, а Уен грезил о вечности, позволяя Сану отпивать из кубка красное вино с привкусом гвоздики. Вставая на колени, Сан просил прощения и клялся в верности, плавил серебряные пули и клинок в пламени камина, позволяя вешать на свою грудь черные руны мертвых. Даже хозяйка той стороны полюбила сломленного охотника, принимая подношения Уена, а затем благословляя союз плоти своим дыханием. Сказка оборвалась в судную ночь по воле прелата, давно заметившего странное поведение старшего сына. Скорбящий по мертвой душе отец должен был подарить отрекшемуся от веры мальчишке быструю смерть, но закаленный служитель церкви отдал приказ отловить отступника вместе с карговым отродьем и предать очищающему огню. Охотники оцепили город, такого количества блестящего на солнце серебра Уен не видел никогда. Бежать было некуда, шепот Мораны стих, дрожащая ладонь Сана гладила его по мягким волосам. — Мы встретимся по ту сторону, — это было обещанием, которое никто из них не смог сдержать. Перед ритуальным сожжением, их обоих раздели догола, привязывая к деревянным столбам и подвергали публичных унижениям, позволяя другим солдатам выкрикивать мерзости и кидаться мусором, точно они живут в средневековье. Уен клялся самому себе, смотря на слегка выцветающий рисунок руны, что не издаст ни звука, лишая церковников всякого удовольствия. Вдали, он разглядел мокрые глаза сестер, зажимающих скривленные рты, тяжелый взгляд окончательно сломленного отца и почти перекошенное от ненависти и разочарования лицо брата, не верящего в происходящее. Желтые покрытые сажей кости накрывает белоснежное покрывало, Уен выкладывает скелет возлюбленного по начерченным мелом линиям, глотая горькие слезы. Ночь Самайна медленно окутывает безлюдные улицы, перешептываются окрепшие души мертвецов. Уен окуривает свою лавку тяжелыми травяными благовониями, вместе с богиней скорбя о смерти бога Солнца. Свежий хлеб аккуратно выложен на блюдце, служа жертвоприношением для заходящих в гости мертвых. В трех хрустальных бокалах разлито поровну красное вино. Выводя аккуратным почерком самое сокровенное желание, Уен поджигает папиросную бумагу, рассеивая серую дымку над своим напитком. Врата в Навь медленно распахиваются, впуская в мир людей холод смерти, кончики пальцев начинает приятно покалывать, символизируя крепнущую черную магию, циркулирующую по организму. Тонкие иголки протыкают мягкое брюхо куколки, Уен нежно поглаживает ее по пришитым черным волосам. Внутри в мягкой вате прячутся кусочки ногтей и кожи, а вокруг ее шеи повязана ткань с летнего платья Мии, которое она любит надевать в самый жаркий месяц лета. Госпожа милостива к своим верным слугам, она дарит Уену прощение за любовь к человеку, по силе равной самой Моране, касается тонкими губами его лба, представая перед ним в образе совсем крошечной девочки с огромным третьим глазом в центре лба. Хвостик с кисточкой хлещет по изнеможденным плечам и спине, она кружится в танце, болтая лысой головой и звонко смеется. «Честный обмен — испорченная душа служителя ложного бога на девственницу из разрозненного шабаша» Пять игл врезаются в мягкую вату, пронзая внутренности и глотку Мии, не позволяя издать предсмертного крика. Уен чувствует скорбь по любимой сестричке, но вместе с тем ощущает как помещение наполняет нечто потустороннее, забираясь под простыни. Голые кости Сана, украденные прямо с площади, медленно скрещиваются друг с другом, на них лепятся куски пахучего свежего мяса, тут же прячась под слоями медовой кожи. Падая на сбитые фиолетовые от пятен синяков колени, Уен с упоением рассматривает прорисовывающиеся черты любимого лица, плачет навзрыд, обнимая голую плоть. Он видит расцветающее точно бутон сердце, наполняющиеся кислородом легкие, туманные пустые глазные яблоки, а затем знакомую мертвую руну, проявляющуюся в том же месте на паху. Сан перемазан собственной кровью, его второе рождение кажется непозволительно прекрасным. Охотник на ведьм делает первый вдох под заливистый смех Госпожи и наполненный черной испорченной магией Уена, хватаясь за его лицо точно за спасательный круг. Ночь Самайна скрепляет запретный поцелуй своими лозами, превращая Сана в дитя ночи и наполняя его тьмой Нави.