История продолжается

Неоспоримо и непредсказуемо изменилась жизнь моя точно солнце, выглянувшее из слепых туч, мне показалось, что все тяготы, наносимые судьбой моей, закончились в миг, когда услышала я глухой, но отчетливый лишь для меня голос кучера, подзывающего меня как заботливый папка или пьяный добряк. И что удивило меня больше всего: передал этот седовласый старик мне письмо, о котором я не могла и мечтать, о котором разве что мечтаю только в миг получения этой эпистолы прямо в свои дрожащие руки. И как только начала читать я, так и в миг кончила это чтение и залилась слезами, убежав словно в лихорадке в свою комнатушку. Это было письмо от Кати, от моей Катеньки, почерк которой я представляла только в своих потаенных фантазиях, а теперь все наяву, наяву зовет меня княжна к себе, в Москву, погостить с семьей. И с алым румянцем на щеках заметила я оттенок ее отроческих губ, точно нашла она где-то помадку или что-то иное и оставила легкий след на бумаге, который я тут же поцеловала, поцеловала будто ее саму и тут же убежала к Александре Федоровне просить, просить разрешения на этот недолгий переезд к моей Катеньке. Ведь я не переставала любить ее и никогда не перестану. Эти губы и эти черные глаза, что вызывали такую суматоху, о которой доселе я еще не знала, повзрослев и поняв, что в мире этом еще есть чудо, еще есть эта сила, благодаря которой мы снова увидимся и поцелуемся как раньше. Александра Федоровна, ещё не отошедшая от сплина своего и от неминуемой тоски, несказанно расстроилась от известия, что я расстаюсь с ней на некоторое время, и это вызвало у меня ужасную боль, но ещё больнее было мне не увидеть лица Кати. Казалось, я никогда так страстно не желала увидеть человека и тут же расцеловать его на месте. В книгах, в которых я пряталась всё это время, изучая по улочкам предложенные мне миры и пребывая в них вместе с моей Катенькой, я заметила и много порока, и много возмутительных вещей, в особенности запомнилась мне книга, в которой я увидела и нашу любовь, нашу с Катей. То, что там было описано, приводило душу в хаос и грешно заставляло её содрогаться и тут же восхищаться и влюбляться. Я всё думала, что доросла до этого и коли позволено мне целовать ланиты её или коли будет позволено вовек прислоняться к коленям её, то не отступлю я и никогда не брошу Катю. Теперь все наяву! Поездка, тропы, уезды и имения проносились страницами в моей памяти, пока не достигла я Москвы, все ещё помня о грустной моей Александре Федоровне. Любила я её как мать и как сестру, но только так, а ждала здесь, в Москве, меня иная любовь, по которой я изголодалась, целых восемь лет изводя себя в томном ожидании на уроках французского и в консерватории. И даже облик этого города, высота его не могла поразить меня больше волнения, которое испытывала я по дороге к князю. Дорога, русская дорога была как всегда далека, но карета все несла меня по неровным камням через проспекты, пока я, девица шестнадцати лет, не увидела свою прежнюю семью, у которой ребенком, маленькой сироточкой училась подавать руку и разговаривать в обществе благородных господ, где ныне нашлось место и мне, пусть и не столь родное по сравнению с объятиями моей Катеньки. Она не встретила меня и только вечером, когда я расположила все вещи в своей новой комнате, отобедала и вскоре отужинала среди княжны и прочих обитателей того дома, была замечена я ею, высокой, статной девицей, ланиты которой были выражены сильнее моих, а глаза так лукаво смотревшие на меня, все не выдавали лишних тайн и сентиментальности. Мы сдержанно и не без робости поприветствовали друг друга, холодно обменялись при княжне условностями и точно незнакомцы откланялись друг перед другом. Сердце мое забилось, а княжна повернулась к своей маменьке, и, не слыша моего волнения, отошла к позднему и остывшему ужину. Мы проглядели друг друга, а я, чтобы не стоять как вкопанная юродивая девушка, поднялась прочь в библиотеку и отыскала там самую толстую и непонятную мне книгу, чтобы глаза мои непременно от неё устали и заточили меня в глубокий сон. Впервые я так безобразно выбирала себе чтение и перед свечами, выпрямившись, принималась читать, совсем не разбирая слов и смыслов, высказанных писателем, я совсем ничего не понимала и плакала, словно письмо от моей Катеньки было написано не ею. Никакого былого чувства, мы только откланялись друг другу, отчего я погибала от тоски как гадкий лебедь у своего прудика. Одна радость, меня не знобило, не лихорадило, я положила книгу на прежнее место и вернулась к себе в спальню. - Ma chérie, - вдруг послышалось у меня за спиной и я вздрогнула, пусть и слова, подслушанные мною, были тихи. - Вы меня даже не поцеловали. Я поворачиваюсь и вижу перед собой Катю, взгляд которой пугал меня и очаровывал, сковывал, конфузил, пронзал и возрождал. - Тем я вам благодарна, а то маменька совсем меня от себя не пускает, а ваше присутствие ей только в тягость. Вы спите здесь? - Да. Катя проскользнула в комнату быстрее меня, забежала после за спину мою и закрыла дверь на защелку, которую я отметила только сейчас. И сердце мое снова забилось, а из глаз полились слезы. Я задрожала, а Катя так и стояла, капризно топая своей ножкой. Но и она обмякла через какое-то мгновение и улыбнулась, улыбнулась так искренне и влюбленно. Никогда я не видела такой улыбки. - Все уехали на бал, а я отказалась, сказала, что у меня болит голова, вот, потрогай. Я почувствовала как она нетерпеливо и горделиво схватила мое запястье, чтобы я непременно потрогала её голову. В замешательстве я понимала, что ничего у неё не болит и она только насмехается надо мной как это было раньше, но чуть я подумала сказать ей что-либо, она передвинула руку мою ниже, к своей груди, которая чисто пылала и вздымалась. И тело её, ныне вытянутое и повзрослевшее, желала я ещё сильнее. И грех это был, порок, от которого не спасет ни одна молитва. - И сердце болит, вот, потрогай, - Катя смеется. - Ну же, что же ты! Никогда не трогала чужое сердце?! Ах, какая же ты дурочка и никак ты не изменилась, моя Неточка! Шалунья, тут же подумала я, и сама она никак не изменилась и лукаво, восторженно улыбалась, что я не сдержалась и в миг поцеловала её живые, алые губы, поцеловала не как ребенок, лишенный знаний и смелости, а как настоящая любовница, охваченная страстью и да простит мне Бог эти деяния, которые я не хотела прекращать. - Катенька, - прошептала я. - Молчи, дура, - сквозь поцелуй отвечает моя Катя. Не могли мы нацеловаться за эти восемь лет и в беспамятстве опустились на кровать, неясно чувствуя самые ясные мгновения. То ли я представляла, опуская свою головушку в озеро слов, чужих написанных слов, сложенных в романы? И был ли мой роман похож на те, о которых я читала? Совсем нет, сильнее восторга я никогда не чувствовала, задыхаясь, ощущая, как вся душа моя стонет в сладостном чувстве, бурлящем где-то далеко за моей плотью. И как сильна была Катя! Её руки держали меня как перышко и сжимали до пряности, кружащейся во мне колкой вьюгой. Я вдруг пронзительно засмеялась, очень громко и тут же расплакалась, не переставая смешить Катю, которая нагло щекотала меня и вопила от радости, как и я. Мы точно сумасшедшие, умалишенные баловались в постели, пока, чуть ли не задыхаясь, не лежали на ней со слезящимися от счастья глазами. Катя действительно была сильнее слабой меня, уже обездвиженной, она точно дикая кошка прижалась к шее моей и неустанно целовала её, пока не захотела говорить: - Мы будем всегда вместе, Неточка, всегда-всегда. Может, мы и не верим в это сейчас, с высоты лет, проведенных в заточении, но непременно сделаем так, что будем вместе. Мы обнялись, обнялись крепко и долго-долго удерживали поцелуй на своих губах. - Ты жила в моих мыслях, - отвечала я. - И сердце свое я тебе отдаю, ты ведь возьмешь его, Катя? Заалели щеки мои, когда я почувствовала мягкую ручку на груди своей, Катя провела пальчиком выше, к ключицам и тут же поцеловала меня в щеку. - Вот мы и поменялись сердечками, - Катенька смеялась и было видно, как бескрайне смотрели глаза её на мои заплаканные и жалкие глаза, которые казались ей раем, что она вскоре заметила. Так мы и лежали, изучая друг друга и зная, что это только начало наших судеб, сплетенных змеями в узел крепкий, который будет трудно развязать. Эти путы - наши души и без них мы казалось бы не могли уже и жить. Я была точно комок снега в ладонях, когда таяла в её объятиях медленно и послушно, чувствуя, как вздымается почти голая грудь её. Тогда, скажу я вам, поняла я точно, что люблю её и любила всегда. И да простит меня Бог, умоляю его разрешить такую любовь, что сжигает меня страстью и одновременной невинностью, точно искра эта была светлее озера и чище храма. Я снова поцеловала её и залилась слезами, а она в свою очередь нежно-нежно гладила меня и успокаивала до самой ночи, а хотелось бы, чтобы до самого рассвета, наступившего так скоро, так скоро в мире нашем, в Москве родимой и там, где душа моя жила, дышала как никогда широко и благородно, точно была свежей прохладой раннего утра у колодца.