Очередной визит

            Несколько тяжёлых тон ломают под колёсами всё более крупные ветки, просёлочная дорога сменяется лесом, а тот густеет с каждым метром. Скоро тупик.       Уже давно стемнело, время на часах, развернутых к внутренней стороне запястья циферблатом, показали за третий час ночи, свет фар углубляется в ночь — неудачно. Неглубоко. Подсвечиваются пеньки, корни, ветки, дорога ещё достаточно свободна, чтобы подъехать к крохотной полянке, за которой следует тёмное полотно беспробудного леса. Руки холодные, слегка потеют, совсем не греются о охладевший за вечер руль, хоть от кожаных сидений ещё немного чувствуется летнее тепло. Месяц июль, скоро будет светать. Но самое тёмное время ночи — перед восходом.       Из тупика, кажется, не идёт ни одной тропы, ни дорожки, ни следа. Только пути от шин автомобиля одного единственного гостя, застарелые, твердые следы. Свет дальше не идёт. Дальше — тишина, тихое урчание мотора, скрип сидений, мрак за пять метров до тусклых белых фар, одинокий пень и грязный, пыльный лес, откликающийся тресками, одинокими шумами, к сожалению, даже без уханья сов. Шорохи в кустах не слышны, но почему-то слышен гулкий стук собственного сердца.       Мужчина продрал горло от молчания, кашлянул пару раз и наконец отпустил руль, спуская крепкие руки на грубую ткань джинс. Поводил по ней ладонями, похлопал, оглядываясь по сторонам на совершенно одинаковую тьму, заметно нервничая, но тут же нахмурил брови сильнее, хоть и до того изрядно морщил лоб по старой привычке. Нервы были не к лицу, он слегка отряхнул голову и откинулся на сиденье. Повернул к себе запястье, смерил время — в запасе ещё половина часа. Достаточно, чтоб не сойти с ума. Он попытался расслабиться, размял руки и спину, провёл по причудливым волосам рукой, перебирая недлинные белые пряди среди волнистой черной копны и, чуть помрачнев, задумавшись, ткнул в панель опускания окна. Должен успеть.       Дым сигареты глотается тяжело, но сердце понемногу успокаивается, перебираясь в ровный ритм, гость озирается на салон авто, прицениваясь к бардачку. Ночь спокойная, он глушит мотор. Нервы немного поуспокоились, но руки ещё холодные. Последний выдох дыма плетётся по салону, хозяин кладёт голову на спинку сиденья и, наконец, откидывает его, пытаясь снять озноб растиранием рук о бёдра, и успешно тем себе напоминает, насколько медлит — от этого внизу живота снова стягивается узел. Он чертыхается, поёрзав, и будто бы с дискомфортом устраивается более горизонтально, двигая плечами, пытаясь снова себя расслабить. Бёдра разводит шире.       Он оглядывается на тьму, кажется, куда-то на северо-запад, и возвращает взгляд к крыше машины. Тяжело сглатывает, прислушивается и глушит всякий свет, выключая телефон и маленькую нажимную лампу. Достаёт до бардачка, что-то оттуда выуживает, дёргается от щелчка закрытия, морщится и кидает вещи в сторону, ёжась и чуть не вжимаясь в сиденье от неуюта и промёрзлого, гадкого, противного стыда и неловкости, остаточные эмоции обычной программы каждого четырнадцатого летнего дня. Старается держать лицо, на скорую руку расправляется со штанами, откидывая их в глубину темного автомобиля. Откидывается, закрывает глаза, дышит ровно и ни на чём не концентрируется, немного поводя собственной ладонью по внутренней части бедра, давая напряжённому телу иллюзию небольшой ласки, которая не нужна разуму, но такими ночами — необходима телу. Когда картины в голове, красочные и навязчивые, выходят из-под холодного контроля, голова остывает, а руки немного теплеют под плавучей мыслью. Разум окутывают образы, до того ужасные, что невероятно нужны и любимы, как дорогой наркотик. Предмет обезумевшей роскоши, предмет ненужный, опасный, калечащий, предмет интереса больного извращенца, последнего самоубийцы и идиота. Предмет больного интереса, разливающийся по телу непрошедшими синяками, ссадинами, царапинами, ушибами. По паре шрамов на бёдрах он проводит пальцами с содроганием, согретый странным велением, подходит к паху, разминая пальцами. Плечи немного дёргаются, дыхание учащается, он уплотняет хватку, приоткрывая глаза — и тут же горячо цыкает, заметив, что осталось не более чем шестнадцать минут. Мысль проходит колкой дрожью, красным стыдом, он стягивает бельё, даже не озаряясь на совершенно точно мёртвую округу. Жар от горячих, мокрых рук подходит к члену, он старается не задерживается, укрепляя хватку и сразу же начиная движение. Шипит и рвано выдыхает, свободной рукой не глядя нащупывая бутыль лубриканта, открывая резким щелчком, и щедро льёт, не боясь попачкать черный кожзам сидений. Бёдра дрожат от холодной смазки, он немного сжимается, облизывая пересохшие губы, и снова глядит на часы. Десять минут. Вводит сразу два пальца, сдувая со лба прилипшие пряди, простанывает сквозь стиснутые зубы, чуть рычит, сдерживая кольцо пальцев у головки, не давая себе кончить. Машина, всё же дорогая сердцу подруга, стоила слишком больших трудов — и стоит уважения. Мужчина прикусывает язык, крепко, но не до крови, и ненадолго добавляет третий палец, хнычаще выдыхая, но не теряет лица.       Часы доходят до двадцати пяти минут четвёртого. Кажется, ночь начинает синеть. Конечности дрожат, перевозбуждённые и слишком обнадёженные, он берёт с соседнего сиденья штаны попроще, поскромнее, более свободные и совсем лёгкие для летнего мрачного леса, и выбирается из машины, два бутылька подкинув к себе в карманы. Взмокшие волосы, распалённое тело, туманный, пьяный разум он всецело отдаёт предрассветному, тёмно-синему бризу лесной ночи, легкому ветру, приятной, манящей прохладе и тонкому стрёкоту сверчков, которых он за шумом в ушах не слышит. Из багажника достаёт хорошую, новую керосиновую лампу, залитую на половину, и поджигает, в кармане открывая маленький бутыль, не более чем на сто пятьдесят миллилитров. Захлопывает багажник локтем, стараясь не шуметь, и, пошатываясь, плетётся к одному поваленному пню, достаточно большому, чтобы усесться и поставить лампу рядом. Ещё три минуты есть — хватит, чтобы дождаться и поддать.       Мужчина снова чертыхается в зубы и суетится, подскакивая с занятого места. Добредает нервно до машины, крепко хлопает по крыше и только тянется к ручке, как слышит за спиной громкий, гневно-насмешливый выдох. Тело сходится в мурашки, мужчина хмурится, чувствуя, что сердце уходит в пол. Вздыхает с жаром, но без страха. — Ты рано. — Строгий, твёрдый металлический баритон отвечает на немое приветствие, мужчина так и не оборачивается. Держится стойко, непринуждённо, гордо. — Минута в минуту, Кандо. — Голос за спиной отдаёт хрипотцой, военным холодом, непробивным полу-басом, суровым и режущим уши. — Ты не успел? — усмешка давится тяжестью голоса, превращаясь, скорее, в короткий выдох.       Мистер Монтаро Кандо, дёрнувшись на отрезонировавшее в голове имя, медленно, спокойно повернулся, наконец встречая знакомую гадкую морду. Деформированные с одной стороны шрамом губы, в продолжении задетый глаз с немного порванным веком, плотные, очень жёсткие бакенбарды, направленные назад, грубая серая щетина, морда — рожа кирпичом, стянутые к самой земле уголки рта и удивительно отсутствующие мимические морщины, как будто он никогда не улыбался. Бойцовая седая псина, изгнанный фельдмаршал дикой кровожадной расы. Чудище, громила и убийца с крепким и огромным кулаком и несколько округлым пузом. Мужчина, одетый в тяжелый кожаный чёрный плащ и пыльную, свалявшуюся в цельное полотно медвежью шкуру поверх, был, однако, менее шрамирован, чем менее крепкий лесной гость, хоть и казался на более чем десяток лет старше — явно за шестьдесят. Из-под чёрной футболки приезжего, на вид, впрочем, тоже немолодого, дышащего в полсотни, виднелись крупные и мелкие шрамы, отметины, маленькие ожоги, изпещрившие половину живого тела, а к ним — оборванное мотылячье крыло, часть его сущности в чудном многообразии рас. Лицо воинственное, но смягчённое морщинами и причудливыми, нелепыми большими, фигурными ресницами белого цвета и такими же смешными бровями, омрачённое только черной щетиной, подрастающей в колючую бородку и странными, трёхколечными серыми глазами с красным кольцом у небольшого зрачка.       Мужчина забирает из салона оставленные перекись с марлей, бросает прямо в глухую траву у голого пня с лампой и проводит рукой по волосам, ровняя немного лохматые недлинные космы и трепещущие от мороза и ощущений мотылячьи усики. — Интересно. — Мужчина с некоторым вызовом посмотрел на громилу, скрещивая руки на груди. — У меня есть связи и в твоей среде. Даже не смотря на изгнание. — Он тихо хмыкает, едва поводя одной бровью, не меняя лица. — Тем более, ты сам сказал мне, что ты охотник. Бывший.       Кандо тихо усмехается, изображая смешок, уткнувшись взглядом в сухие листья под ногами, и следует ко пню, садясь и пододвигая поближе вещи. Несколько скучающе, раздражённо облизывает губы. — Отчего такое любопытство, Саввел? Просто тема поболтать? Или у изгнанного вампира не на что больше тратить время, кроме как под меня копать? — Я вижу тебя в среднем двадцать четыре раза за год. В этом марте ты приходил вдвое чаще. — Он не двигался с места, только повернув голову к беседе. — И мне стало любопытно, почему. А ты — не против поболтать. Особенно когда я это терпеть не могу. — И ты решил мне отомстить. — Мужчина снова помрачнел, ёрзая на месте, кажется, раздражён, переминается в плечах, отвечая с меньшей охотой. — Валяй. Сколько у тебя вопросов? — Только один. — Медленная речь, медленная поступь, и скоро огромная ладонь, почти соразмерная с лицом лесного гостя, оказывается ужасно близко от лица, а подбородок с густой щетиной — между странных когтистых пальцев крепкого мужчины. Монтаро хмурится, но, кажется, не боится, только терпеливо ждёт, наблюдая, как один уголок уродливых губ чуть дёргается, как будто тот попытался грубо усмехнуться. — Почему священник?       По ту сторону дёргается глаз и мускул губ, мужчина скалится, таращит взгляд. Фыркает, вырываясь из хватки, и осаживается назад, закатывая глаза, но на мгновение поджимает губы. — Это не твоё собачье дело. Иди ты к чёрту.       Вампир внешне совершенно не злорадствует, но теснится ближе, осматривая будто бы кем-то тёсанный пень от вырванного дерева, бронзовую лампу с тусклым огоньком и неброские лохмотья посетителя своей территории оценивающим взглядом. Пень широкий, не слишком острый, и ровно подходит, чтобы поставить руки по обе стороны собеседника, чтобы тот никуда не сбежал. И не захотел бы. — Невежливые слова. Для сторонника Господа. — Дышит почти в лицо, но говорит без рыка и без злобы. — Ты приходишь ко мне. Не к нему.       Собеседник скалится, держится гордо — молчит, терпит каждый взгляд. И неспешно, подыгрывая, расставляет плечи, разводит бёдра по чуть-чуть, опираясь ладонями в край пня. — Я занимаюсь этим в своей личной жизни. И мы не говорим о личном. Твои имеют какую-то цель, помимо странного любопытства? — Мне хочется узнать твой путь. Твои мотивы, Кандо. Ты очень странный человек. Жилистая рука неспешно ложится на страшную, грубую, жёсткую щёку без малейшей, притворной нежности, без ласки, только для внимания. — Как и ты. И даже не представляешь, насколько дом Господень далеко от твоего леса. От людей. И их действий июльской ночью. — Рука перемещается на жёсткий затылок, он не даёт от себя отстраниться. Голос грубеет, грубеет хватка, глаза блестят ощерившейся, неразумной злобой, недовольством, но на лице и мускул не дрожит. — Спроси, что на самом деле хотел. — Почему ты приходишь сюда? — вопрос словно совсем риторический, взгляд внимательный, но пустой, давно уразумевший ответ. — Потому что хочу. — Хриплым полушепотом, — потому что мне это нужно. Ты знаешь это много лет, и я был благодарен, что не болтаешь. Ты, как и он, не спрашивал. Не отвечал. Давал, что нужно, и отпускал. — Я не отпускаю грехи. — Ты помогаешь забыться. Не играет роли, в них или без них. Но одно меня тревожит больше. — Он двигается к чужим губам, подставляя тело, и сжимает в кулаке до треска медвежью шкуру. Агрессивно, неуважительно, нарочито провокационно. Но знает, что просить или заставлять — не нужно. — И хорошо, что тревожит. Это хочу, чтобы что-то меня тревожило. Разомни суровую рожу. Попробуй заставить больше не приходить. — Ты уйдёшь, если я тебе улыбнусь. — На чужое бедро ложится крепкая рука, люы соприкасаются, а в те штаны, которые «не жалко», впиваются острые, чудовищные когти больших лап. — Сразу же. Безвозвратно.       Сухой, строгий, ровный поцелуй — почти геометрический. Не извилистый, не жаркий, не изящный, колючий и холодный. Движения не зажатые, но небыстрые, без ласки, без спешки — когтистая лапа на чужом плече могла бы вырвать гостю весь сустав, но только крепко сжимает, толкая немного назад, к корням большого дерева. Перебиранием пальцев пускаются на лоскуты штаны из тонкой ткани, игра ещё не оставляет кровавых нитей, но тяжёлое дыхание приближается к самой шее, вызывая колкую дрожь, мурашки, сводит мышцы и челюсти — в предвкушении, не страхе. Мистер Монтаро, святой отец маленькой сельской церкви, слепо впивается ногтями в чужой загривок, тщетно пытается пробиться меж чужих губ языком, углубив поцелуй, и привычно отставляет руки от самых острых древесных щепок, отламывая то, что норовит порвать и дрянную футболку тоже. Совершенно без памяти, без отчёта в действиях и движениях, в сухих, больших, крепких тяжёлых руках поддаётся, как под дрессурой, и изламывается как потребуется — и требуется много. Вампир медлителен, холоден, снова неразговорчив — так, как и нужно, так, что хочется изводить. Ёрничать, ёрзать, трогать, где не положено первым — Кандо тянется к чужому паху, пародируя «паровозное» громогласное дыхание перед собой, водит руками по большому телу, где-то слишком навязчиво пожимая, пытается притянуть к себе совсем близко, тесно, и тело, на удивление, поддаётся. Саввел ютится к своему гостю, не оставляя места, чтоб вдохнуть, вжимая мужчину в остатки дерева и, наконец, разрывает резинку свободных штанов, тряпкой спавших на пень. Переминает угловатое тело, покалывает страшными когтями, выжидающе, хищно его оглядывая, ожидая мелкого блика в глазах, мягкого отблеска бронзовой лампы, когда будет можно. И когда огонь замерцал, когти вонзились в бёдра на крепкую восьмую, вызывая грубый вскрик, стон, дрожь и мычание, как только хватка снова стала безболезненной. Чудовище подбирается к человеческому телу со сладостной, уповающей на чужие страсти жестокостью, когти царапают нежную кожу около паха и ниже, разводя чужие ноги как можно шире, а большой клык, ещё не вырванный, ходит вдоль и около вен и артерий шеи — дразнит разыгравшуюся фантазию мазохиста. Когда касания последнего наглеют, торопятся и крепкие руки, ложась, наконец, на самые чувствительные места, обижая их грубой кожей мозолистых белоснежных пальцев. Святой отец обхватывает ногами чужой таз, приобнимая за шею и прижимаясь, щекоча и раздражая тонкими, чувствительными мотылячьими усиками седые жесткие виски, вплетая пальцы в разрозненную шрамами кожи головы шевелюру — бурый каштан, испещрённый неблагородной, неряшливой и некрасивой серо-белой сединой, кусая за ухо, дразнясь, целуя до противного рябую кожу щербатого мужчины, напрашиваясь на ещё один, — уже болезненный, — поцелуй. Хозяин леса подвыпускает в касаниях когти, царапая до тонких алых нитей, под антураж довольных частых вздохов расходясь в движениях и темпе, словно немного торопясь, расстёгивая ширинку на кнопках, но останавливается и морщинисто мрачнеет — с насмешкой или с досадой. — Всё-таки не успел. — Тяжёлый, бархатистый шёпот. — Успел. Ты постоянно медлишь, древнее бревно.       Вампир выдержал комплимент. Рука нащупывает в траве тюбик, замеченный на подходе, и содержимое с плеском, с бурлением до последней капли выдавливается меж чужих бёдер, смятую в кривой лист упаковку откидывают на место. Со звука и ощущений накатывает лёгкий адреналин, тому предшествует другой — гормон ощущения и предвкушения, дофамин, почти что давящий на веки с чудными белыми ресницами, заставляя закрыть глаза, полуопираясь на локти, и упасть на спину, стукнувшись затылком, как только внутри ощущаются два пальца, соразмерные трём с половиной своим. Кандо чертыхается, снова пропуская звучный стон, выгибается, царапая древесную кору, подрагивая тазом и жадно облизывая собственные губы, за воротник тщетно пытаясь притянуть чужие, отставшие от ласк в пользу дела почти ненужного. Все травмы, как заведует старый военный, только и исключительно таковы, чтоб не мешали в жизни обыденной и праведной. Но ушибы, царапины — для него и не считаются за травмы, так что меньшей болью он вскоре входит, сменяя пальцы менее чем через десять минут подготовки. Более тонкое, более пластичное, но крепкое тело изламывается, изгибается, гость хнычаще стонет, со всей силы хватаясь за чужое запястье, держащее его за талию, глотая стоны — новый жальче предыдущего, хрипит и рвано дышит, снова стукнувшись затылком о твёрдое дерево. Лес давно перестал казаться мрачным, атмосфера окутана нетерпеливым извращением, и мрак повсюду только развращает — счастье, что никто не увидит и никогда не узнает. Он ему доверяет. Пару жалобных позывов — недолго, и скоро над самым ухом слышен грубый рык, спину снова режет пятерня, оставляя следы от самых лопаток до бёдер, над ключицами сжимаются челюсти, не давая и мотива отпрянуть, заглушая позорные мысли, исключая любой излюбленный монолог, любую шалость, любой шум, не подходящий к стонам. Толчки глубокие, резкие, отдающие искрами в глазах, стреляющие в костях и мышцах. Дыхание глубокое, неземное, громкое, как и прежде, мешается с более мягким, переслащенным чужим. — Ты… — Монтаро мычит между стонами, жалобно хмуря брови, зная, что от каждого слова толчки будут грубее. И нарывается больше. — Сегодня… Не слишком злой. Даже меня… Не душишь! — голос дрожит в попытке колко отсмеяться, срывается на новых слабых царапинах, мужчина смелеет снова гулять руками по прижавшему его телу, подскакивая от глубины движений, выгибаясь и водя ногтями по тяжелой туше, так ни разу и не расцарапав до крови. Он норовит схватить его за грудь, зная, что за второй раз точно куда-нибудь да получит. Провокация обрывается слишком быстро — над кадыком блеснул острый коготь, вжимаясь, но не протыкая.       Сегодня щербатый генерал действительно очень добрый — желанное удушье доставляется легко и почти мгновенно. Жертва хрипит, не снимая улыбки, почти закатывает глаза, задрожав, и снова ломается — так, чтобы видеть кошмарную, убогую картину — на каждом глубоком толчке движение виднеется снаружи, проглядывается небольшим бугром внизу тонкого, но рельефного живота. Бёдра почти сводит судорога, но священник, глотая стоны и всхлипы от удушья, дожидается, когда хватка слабеет, и касается себя, сдерживая порыв ещё хотя бы ненадолго.       Под тяжёлым, холодным дыханием реальность немного рвётся, тело, хоть и крепкое снаружи, сходится в болезненной, короткой дрожи, пробирая почти до хруста костей, и с блаженным вздохом ночного воздуха ослабевает в когтистых лапах, давящих последние капли крови из глубоких, но не смертельных ран. Когти медленно втягиваются, вампир убирает руки, оглядывая оставшиеся синяки и кровоподтёки от хватки. Взгляд не мягчает, встречая блаженные, стянутые дымкой глаза, немного бредовый взгляд и бордовые следы крови на тех местах, «которые не жалко». И жалко действительно не было, только странный, бесстрастный вий легко коснуться чужих чёрных локонов, испачканных в мокром мхе, древесной пыли и щепках. Немного их распутать, подкинуть бинты — и уйти.       Саввел аккуратно выходит, пока к ночному гостю возвращается трезвый взор и он садится, тяжело дыша, облизывает сухие губы. Ясность разума не вернулась до конца, кости ломит и локти дрожат, опираясь о пень, но он, шипя и шатаясь даже сидя, находит силы ни на что иное, как прикурить, пытаясь снова задышать носом. Мотает головой, опирается локтями о колени, едва находя опору, в которой не коснулся бы ноющих ран, и вплетает пальцы в волосы. В чёрные локоны, пестрящие белыми прядями, испачканные в мокром мхе, древесной пыли и щепках. Пара мгновений — и странное желание чудовища понемногу улетучивается, когда Кандо самолично подбирает бинты и перекись, с сигаретой в зубах крепко и нещадно перевязывая раны. И какая-то гадкая, несвойственная изгнаннику и бывшему военному сердечность опадает, но, хоть и маловероятно, может быть, не до конца. — Ты выпил. Тебе нельзя за руль. — Я даже не допил, — мистер Монтаро усмехается, тушит окурок о землю, но убирает потушенный за ухо, чтобы не получить. — Пара капель осталась. На неполной бутылке меня не поймают. — Я умею водить машину. — Ты же напился моей крови. А я, по твоим словам, пьяный буду. — Меня не останавливают на дороге.       Священник сипло смеётся, откашливаясь, мутно и устало поглядывая на жуткую рожу напротив. — Твоя правда.       Колени подкашиваются, но он, сдержавшись, встаёт, оглянувшись на незаметно дрогнувшую чужую тяжёлую руку, на тонкое, жалкое желание, порыв странного, неуместного альтруизма. Порыв уважительно сдержанный, не проявивший себя, порыв забытый и прощённый. Гость добирается до машины, держа равновесие оперевшись на капот, и усаживается, обмякая, на пассажирском. Машина немного сотрясается под ввалившимся чудовищем, но он удивительно тактично закрывает дверь, ничуть её не погнув, и сразу же запускает руку на заднее сиденье, доставая товарищу чистую сменную одежду. Выуживает из бардачка и бутылку с мутной жидкостью, которую по запаху опознал как размешанное лекарство. Совсем без спирта. — Сам догадался? Или следил за мной с опушки, пока я раны зализывал? — Следил. Оденься и выпей.       Святой отец снова пьяно посмеивается, устало и нехотя переодеваясь в мягкое и удобное — прямо на голое, израненное тело.       Дорога ночная, в меру долгая и немая. Гость почти уснул, откинув кресло, пустым взглядом провожая редеющую стену глухого мрачного леса, переходящую в освещённую дорогу вдоль окраины. Фонари глухие, уже потушены. — Синяки на шее. — Хозяин леса не отвлекается от дороги, не убавляя хмурости. — Тебя же спросят. — Пускай. Подрался, спасая кучу котят от живодёра-насильника.       Тихий, безэмоциональный хмык по ту сторону. — Найди себе кого-нибудь. Я не вечный. — Ты как раз вечный, — Кандо смеётся, хитро оглядываясь на водителя. — По нашим меркам. Я ещё не устал. Дай мне жить свою жизнь. Сам же ещё ни разу не отказался.       Погасшие фонари зачастили, в тишине дорога, казавшаяся бесконечным путешествием, почти подошла к концу, мотор заглушен возле потрёпанного, но живучего домика какого-то старенького посёлка, кажется, специального назначения. Въезд по карте, маленький контрольно-пропускной со спящими в будках охранниками, охраняющими жилища бывших солдат и, обычно, их семей. В доме, у которого остановился автомобиль, было безлюдно. Он казался мёртвым, окутанный ярким взошедшим солнцем, ожидая единственного хозяина, который всё же успел прикорнуть, отвернув голову в окно. Он открывает глаза, чувствуя, как острые когти аккуратно вытаскивают из его волос пару щепок, немного хмурится, но не поворачивает головы, не давая знать, что заметил. — Выходи. Я тебя заносить не буду. — Голос низкий, но от усталости кажется почему-то бархатным.       Пассажир тихо угукает, недовольно встречая солнце снаружи, и с зевком захлопывает дверь, осторожно направляясь к дому. Где-то вдали назойливо, раздражающе запиликали птицы, разминувшись с рассветом, а впереди щёлкнул замок холодного и пустого жилища. — Кандо. — Вампир покинул транспорт, учтиво прикрыв дверь, встал рядом, встречая последний взгляд на ближайшие две недели. Бывший посетитель, хоть и сонный, ловко ловит кинутые ему ключи от машины. — Приходи ещё. — Ночной кровопийца, калечащий и жестокий, ловит прощальный хмык израненного, жадного до боли зверька, загнавшего себя в ловушку цепких лап. Он ловит взгляд, избитый, встречая чёрствостью красно-карих глаз. И так неприятно, пугающе улыбается.