***
Я и Дьявол,
Шли бок о бок.
Стрекотание сверчков, и лёгкий летний ветер залезает ему под одежду. Слышится едва уловимый шелест листвы, собачий лай и шепот мыслей в голове. Пугод выдыхает и вскидывает глаз на одиноко стоящий фонарь рядом. Луна освещала улицы ярко, что Пугоду чудится, что вдруг его неестественность окажется замеченной случайным прохожим: слишком уж бледная кожа и костлявые когтистые пальцы; он любил выходить по ночам за порог моддичатовского дома, нет, не далеко, совсем нет — на задний двор, где стояла небольшая деревянная лавка и этот несчастный фонарь с разбитым стеклом. Свеча в нем умиротворенно колыхалась, пока сам Пугод отчаянно всматривался в глубину темнеющего за горизонтом леса, всматривающегося в ответ. Воображение рисовало искаженные лица, кривые фигуры, красные глаза и насмешливые улыбки с клыками, что ему приходится жмуриться. Рваная улыбка, пустые глазницы. Ужас питает его сердце. Могильный холод идет по телу, вызывая табун мурашек на коже. В голову секундно бьет тревога, и Пугод испуганно оборачивается. Модди. Модди молчаливо проходит через калитку дома, чтобы усесться рядом, и Пугод облегчённо выдыхает. Образы в голове рассыпались. Осталась только чернота леса и ощущение тепла от чужого тела рядом.***
Под ногами хрустят опавшие мертвые листья и хвоя, но Пугоду мерещится, будто это человеческие кости. Но он идет, идет упрямо, следом за Модди с полным мешком наперевес. Кар-р… Вороны кружат вокруг, ища, куда приземлиться, и Пугод косится на птиц, смотря в их черные глаза. Кар-р… Падаль. О, это ощущалось так правильно. Так правильно чувствовать себя наконец не голодным, не жаждущим обнажить клыки, вонзить их в чью-то очень мягкую, еще теплую шею, где под кожей бьются тонкие артерии, со свежей, только что выкачанной сердцем кровью. Так правильно, что Пугод наконец не чувствует себя не в своем теле, и холод собственных рук вдруг становится родным, таким приятным, а клыки, которыми он исцарапывал себе губы, аккуратно прячутся во рту, будто он всю жизнь знал, как ставить челюсть. Кар-р… Птицы не дают ему покоя.***
Вокруг темнота. Темнота вязкая. Она обнимает его за плечи, но ласково, убаюкивающе. И Пугоду вдруг впервые становится не больно. Рана на шее не горит, а кандалы вдруг перестают приносить невыносимую боль. Он открывает глаза и всматривается в темноту. Долго, долго, долго, пока тьма не начинает всматриваться в него. Сверкают два черных глаза. Во рту сухо и хочется есть. — Кто ты? — он не узнает собственный разбитый от пытки голос, хочет вдохнуть глубже, но раздается только хрип. Два черных глаза смотрят на него так невыносимо долго, будто изучают, решают. И низкий голос отвечает так спокойно и непринужденно: — Смерть.***
Модди останавливается, и птицы над ними тоже. Рассаживаются на ветки вокруг, на высоченных голых деревьях, разглядывая сверху-вниз, разглядывая жадно, голодно, что Пугоду становится не по себе. Птицы не давали покоя. Могильный холод залезает ему под одежду, и он не понимает, почему он пошел с Модди. Не понимает, зачем ему находиться здесь. Но Модди останавливается, он сосредоточено осматривается вокруг. Смеркалось. И Пугод представляет, как сейчас алым горят его глаза. Облизывается. Модди отходит, и Пугод слепо следует. Под ногами снова хруст, и Модди останавливается вновь, прислушивается, и Пугод косится себе под ноги. — Здесь, — говорит Модди. «Здесь» — вторят мысли Пугода. Под ногами хрустят кости.***
— Почему ты не хочешь пить кровь? — вопрошает Модди, и Пугод ощущает на себе его заинтересованный взгляд. Пугод сглатывает. Знал, что когда-то придется ответить на этот вопрос, знал, что доставляет проблемы своим существом, своей неправильностью. Модди никак не реагировал на его вампирскую сущность. И в самом деле, Пугод не уверен, что до конца знает, кто такой Модди. Ему двадцать восемь лет. Но ему уже больше тысячи двадцати восьми. Пугод кусает губы и отвечает почти неуверенно. Пугод ненавидит чувствовать себя неуверенно, но это чувство преследует его уже слишком долго. — Я не могу… — почти что робко лопочет, и ему становится так стыдно за собственную беспомощность, — не могу отделаться от мысли, что превращаюсь в убийцу. Модди наклоняет голову, и Пугоду приходится повернуться к нему, чтобы посмотреть в глаза. Его глаза такие темные, что Пугоду кажется, будто это нечто — черная жидкость, настоящая смертоносная субстанция, обволакивающая его сейчас так легко, фантомно, не касаясь. — Но если убийство это необходимость? — возражает Модди, и у Пугода сердце ухает вниз. Оправдание преступления — тоже преступление. — Вампиры убийцы, и их убийства не необходимость, — отрезает Пугод, готовый действительно спорить. — Но их единственный источник питания кровь, — продолжает Модди, и его лицо выражает настоящую серьезность. — Кровь животных, они могут… — Кровь животных никогда не даст того насыщения, которое принесет кровь людей, и ты знаешь об этом. Модди вдруг придвигается ближе, и его рука оказывается на щеке Пугода, оглаживая ее с каким-то необычным трепетом и заботой. — Ты не продержишься и ста лет на крови животных, организм даст тебе это понять: в какой-то момент ты просто не сможешь справиться с желанием, и твоей жертвой станет абсолютно случайный. Пугоду невыносимо плохо от этой мысли, он привык контролировать себя и свои желания, но сейчас все сыпется словно песок сквозь пальцы. Он не уверен в себе, он не уверен, что не слетит с катушек, не уверен, что не пойдет против своих же принципов, и ему хочется все больше и больше просто умереть. Ни к чему ему бессмертие, и он жалеет о своих наивных мечтах юношества. — И что ты предлагаешь? На лице Модди легкая улыбка. — Сделку.***
С дьяволом.***
Настойчивый стук в дверь, и Модди, кинув на Пугода, сидящего за столом, неоднозначный взгляд, сначала наклоняет голову вбок, рассматривая вдруг испуганного вампира, а потом хмыкает, завидев, как загораются чужие алые глаза.***
— Сделку о чем? Модди переводит взгляд куда-то вдаль. Молчит, обдумывает, и Пугод искренне не понимает, что от него хотят. К коже липнет неприятное чувство, будто собственное сердце вот-вот остановится с ничего. — Не только для вампиров убийство необходимость, — начинает Модди, и Пугоду мерещится, что чужие глаза чернеют, — я хочу предложить тебе сделку, — и голос низкий продолжает так спокойно и непринужденно: — я обеспечиваю тебе неисчерпаемое количество свежей человеческой крови, а ты мне всего лишь помощь. Пугоду мерещится. Я помню тебя…Я помню тебя…
Я помню тебя.
Пугод дергается в сторону, не в силах выдержать зрительный контакт. Он дергается в сторону, и едва не падает, но его трогает чужая когтистая рука, и в глаза вдруг бросаются огромные рога на голове.***
Это так правильно. Когти сильнее цепляются за чужую одежду, не давая уже недвижимому телу совсем свалиться на деревянный пол. Он тянет на себя и вгрызается сильнее, глубже вгоняя клыки в артерию, из которой кровь так и хлещет, щедро стекая по его подбородку, шее, под белую, недавно выстиранную рубашку. Кровь льется ему в глотку, и он чувствует, как организм оживает, как едва уловимое желание оказывается наконец исполнено. Он открывается лишь на секунду, чтобы взглянуть на Модди. На его руках кровь, и Пугод различает брызги на одежде и коже. Модди вытаскивает топор из чужой грудины так непринужденно, будто не он только что разломал железный нагрудник и саму грудину гвардейца напополам. Пугоду секундно даже становится их жаль, но стоило ему только услышать в их речи «вампир», а потом увидеть две пары глаз, обезумевше уставившихся на него, как страх сделал свою роль, как страх, подпитываемый сильным желанием крови, дал ему право броситься на одного из них, не раздумывая вонзить клыки в шею. В ушах до сих пор стоял чужой крик. У Модди на руках кровь, и Пугод смотрит вожделенно. Он чувствует себя живым, он чувствует себя таким живым. По губам тыльной стороной ладони ведет. У него тоже кровь на руках. У них обоих кровь на руках. Это его сделка. Сделка с Дьяволом.***
Модди глаза наконец открывает. Они темно-карие. Смотрит на Пугода, сидящего напротив, через обеденный стол. Пугод глядит неотрывно, ожидая от него разрешения. И Модди разрешает — касается вилки — старой, почти ржавой — протыкает кусок мяса зубчиками и отрывает, жадно, с едва уловимым, но заметным для Пугода, удовольствием в глазах. Истинное желание скрытое за маской. За человеческой личиной. Он отрывает кусок и, кинув на Пугода довольный, предвкушающий взгляд, кладет его в рот. Несдержанная улыбка трогает уголки губ. Его лицо истинное удовольствие от утоления такого долгого голода. О этот запах… Свежее мясо, свежая кровь. Это их ужин на двоих. У Пугода по телу идет дрожь. Страх липнет к коже. Но он повторяет. Под внимательным взором черных глаз. Отрывает кусок вилкой. От него пахнет совсем свежим. И, помедлив с пару секунд, повторяет за Модди — кладет его в рот. И его глаза сверкают. Модди ухмыляется. Человеческая личина трещит. — Вкусно? — провокация. Пред ним Дьявол складывает когтистые руки и смотрит выжидающе. — Да, — честность. Мягкое мясо, ещё пропитанное кровью, заставляет забыть о двух выпотрошенных телах в их доме. На секунду чудится нормальность, будто так и должно быть, и Пугод, прикрывая глаза, выдыхает, так довольно, расслабленно. Глаза горят алым, как никогда не горели. Кровь на зубах, на губах, в его глотке, в желудке, и он улыбается. Он улыбается, смотря на Модди. — Господи, очисти грехи наши; Владыка, прости беззакония наши; Святой, посети и исцели немощи наши, имени Твоего ради.