* * *
Пепельные длинные волосы, напоминающие своим глубоким оттенком густой сизый туман, развеваются в воздухе и спускаются изящными волнами по алому кимоно вдоль спины, касаясь поясницы. Шёлковая ткань струится на лёгком ветру и переливается красноватыми бликами в свете горящих фонарей, освещающих сад поместья клана Чон — сильнейшего и самого могущественного среди всех в Японии. Клана с самым суровым и безжалостным действующим сёгуном последних нескольких десятилетий, ужасающая молва о котором успела распространиться далеко за пределы Империи. Клан Чон всегда славился неутолимой кровожадностью и изобретательностью в пытках и казнях, поэтому цветом их дома был выбран кроваво-красный, как алая заря и опаляющее солнце. Но вместе с тем все члены семьи столетиями отличались особой мудростью, хитростью, жаждой к знаниям, искусностью в военном ремесле, расчётливостью, хладнокровностью, ледяным спокойствием, чем напоминали умиротворённых змей. Но любая змея — это опасный хищник, обладающий стойкой выдержкой и умением выжидать. И стоит только подойти ближе, стоит только нарушить границы змеиного логова, и змеи готовы в любой момент укусить, выползая из засады, и впрыснуть смертоносный яд в каждого рискнувшего на этот безрассудный шаг. Клан Чон не умеет и никогда не умел прощать. Любой промах — неизбежный путь к беспощадному наказанию. Любое предательство — только смертный приговор. А смерть всегда там, где Чон Чонгук. Подобно его острому мечу, сносящему головы всем врагам и отступникам. Чонгук стал действующим сёгуном сразу же после смерти своего отца. Высокопоставленной знати и чиновникам было сложно допустить, чтобы наивысшее воинское звание и безграничную власть получил молодой человек в столь раннем возрасте. Это нарушало все устоявшиеся правила. Советники императора убеждали того и нашёптывали ему, что подобное дозволение неминуемо обернётся роковой ошибкой, которая повлечёт за собой гибель всей Империи. Но императора это не пугало. Куда больше страшило то кровопролитие, которое обрушилось бы на Японию и его собственный дом, пойди он против клана Чон. А сильнее всего вызывало панику быть окончательно свергнутым и убитым. Так в возрасте двадцати пяти лет Чонгук встал во главе сёгуната , намереваясь прочно укрепиться и удержать власть любыми способами. Самураев, в чьей чести и верности он сомневался, сёгун безжалостно казнил одного за другим, как и чиновников, окружая себя только теми подданными, кому он мог доверять. И это стало ещё одной ступенью для расцвета могущества клана Чон, а люди стали приравнивать Чонгука к шинигами , наделяя его магическими силами и жуткими способностями в своих перешёптываниях и пересудах, называя то колдуном, то великим мистификатором, то неистовым и самым настоящим злом. И каждый из них был по-своему прав. Зачастую страх перед неизведанным и пугающим затуманивает глаза, затыкает уши и лишает здравого смысла, не позволяя видеть полноценную картину происходящего. Испуганный человек слеп и глух. Жестокие казни и кровопролитные расправы стали олицетворением жестокости сёгуна, хотя в действительности несли и продолжают нести в себе справедливость и законное, данное ему по праву, стремление отстоять свою честь, честь своего клана и своего народа. И порой вершить справедливость можно только неся за собой смерть. С самого детства Чонгук воспитывался в суровых и жёстких условиях. Вместо волшебных сказок и добрых легенд ему рассказывали о войне и сражениях, пробуждая в маленьком мальчике азарт самому стать доблестным полководцем и взяться за смертоносное оружие. Но воспитание в себе воина — долгий и изнурительный путь. Чонгука учили полностью владеть своим телом и чувствами, без намёка на жалобы сносить боль, холод, жар и любые другие тяготы. Плакать было запрещено, и если у мальчика выступали слёзы, то его бранили и унижали. Этим не гнушалась и мать Чона, жестоко наказывая и осуждая даже за малейшее проявление крупицы слабости. С малых лет его приучали к ранним подъёмам ещё до восхода солнца. Учили долго обходиться без еды. Верховой езде. Владению самурайским мечом. Обучали гибкости и выносливости, а также к бесшумному передвижению в любых условиях. У отца Чонгука была забава — он заставлял сына ходить по деревянному полу в очень старом доме, и в случае, если под его весом скрипели половицы, а это неминуемо происходило, то тут же следовало беспощадное наказание в виде рассекающих кожу ударов розгой по обнажённым ступням. И всё повторялось снова. Раз за разом. Чонгуку приходилось, стиснув зубы, вновь и вновь двигаться вперёд, оставляя на скрипучей и гнилой деревянной поверхности кровавые следы от ног. Мать же, в свою очередь, предпочитала обходиться без физических наказаний, но выбирала не менее изощрённые способы воспитания железного духа в отпрыске — она нанизывала на кимоно своего сына маленькие колокольчики и запирала его в подвале в абсолютной темноте, приказывая сидеть в одной позе, чтобы научиться погружаться в медитацию, сливаться со своим сознанием, не реагируя ни на какие внешние раздражители, будь то скребущиеся в углах крысы, и чувствовать исключительно своё внутреннее «я». Подобное могло продолжаться часами, а шевелиться было запрещено. В случае, если до её чуткого слуха долетал хотя бы один звон колокольчика, пусть даже самый еле уловимый, всё начиналось с самого начала, и Чонгук мог проводить в подвале по пять и более часов без еды, воды и возможности сходить в туалет. К пятнадцати годам тело Чона стало не только выносливым и готовым к самым тяжёлым испытаниям, но и насчитывало с десяток глубоких шрамов, оставленных постоянными тренировками и сражениями с самураями его отца, действующего тогда сёгуна, которые обучали его технике владения мечом. Когда мальчику исполнилось десять, отец принял для себя единоличное решение, что тренировки на деревянных мечах больше не удовлетворяют его, поэтому в руке сына оказалась настоящая стальная катана, изготовленная лучшим мастером специально по его приказу. Опытные военные пытались отговорить главу клана, уверяя, что мальчик может погибнуть за считанные секунды от чёткого и резкого удара, но сёгун был непреклонен. Большинство самураев сохраняли усидчивость и аккуратность, поддаваясь будущему господину, кроме одного — Мацудаиры, который охотно и, даже не скрывая подлинного удовольствия, измывался и издевался над Чонгуком, нанося новые раны и ссадины. Это продолжалось почти пять лет. До того момента, пока Чон, окончательно пробудив в себе ярость, ненависть и жажду мести, не снёс ему голову прямо на глазах своего отца, который, в свою очередь, лишь довольно кивнул и окончательно согласился, что теперь его сын достоин чести и считаться настоящим воином. Это было первое убийство, совершённое Чонгуком. Акт справедливого возмездия. Ненасытное удовлетворение, заставляющее забурлить его кровь. Нечто незабываемое. То, что уничтожило маленького мальчишку и породило крепкого мужчину. То, что разбудило в нём охотника. Хищника. Настоящего и опасного змея. Это было перерождением. Его квинтэссенцией. И с того самого момента смерть стала пристанищем и убежищем для Чонгука. Его верной и преданной спутницей. А за первым убийством не могло не последовать второго. Третьего. Пятого… Десятого… И множества других. И с каждым новым актом справедливого возмездия его рука, заносящая самурайский меч, становилась всё более безжалостной и твёрдой. И уже к семнадцати годам Чон Чонгук прослыл самым бессердечным и весьма жестоким среди всех в клане Чон, а за спиной, испуганно и исключительно шёпотом, его называли «змеиным палачом». Помимо изнурительных тренировок и подготовки к военному ремеслу будущий сёгун много читал, изучал естественные науки, старые трактаты, вёл беседы с бывшими сёгунами и теми, что уже были в отставке, веря, что станет самым опытным и проницательным из всех военачальников того времени. А вера в себя — страшная вещь, потому что человек, упорно идущий к своей цели, по головам и не взирая ни на что, способен добиться того, о чём простые смертные даже не смеют грезить в самых смелых мечтах. Чонгук добился, заполучив власть и величие в глазах всей Империи, совершив ещё один акт справедливого возмездия… Убив собственного отца на глазах у всей знати и императора в ходе обыденного спора во время обсуждения военного похода. Для всех это выглядело, как честная победа в равном поединке, в котором сын оказался сильнее родителя. Но только не для Чонгука. Для него это стало отмщением за годы издевательств и постоянных унижений. Ведь человек, не знающий любви и милосердия с самого детства, не способен на пощаду. Даже если речь о собственном родителе. Катана вонзилась прямо в сердце, прорывая плоть насквозь. И в глазах, полных ужаса и боли, Чон разглядел не жалость и сожаление, а истинное удовлетворение. За сердцем отца последовали головы его приближённых самураев, а после и голова суровой матери. Убив родителей, Чонгук окончательно уничтожил в себе ту боль, которая копилась в нём двадцать пять лет, отравляя день за днём и наполняя раны ядом. Во всяком случае, он был в этом уверен до этой ночи…* * *
Мелкие пушистые снежинки медленно падают, кружась в воздухе, и ложатся на алое поблёскивающее кимоно с изображением ползущих белоснежных змей с разинутыми пастями, из которых торчат острые зубы и языки — отличительный знак клана Чон — вдоль широких рукавов, и тут же тают. Чонгук поднимает голову к мрачному хмурому небу, равнодушно разглядывая клубы серых облаков, и ощущает, как первый в этом году снег легонько касается его каменного лица. В этот раз зима наступила раньше, чем ожидалось, а вечерний воздух уже насквозь пропитан бодрящей морозной свежестью и по-зимнему грустным ароматом распустившейся камелии, которая пышно зацвела в этом месяце, поражая своей холодной и высокомерной красотой, на ряду с другими цветами, что успели уже отцвести и умереть до наступления новой весны. Порывы ветра становятся более колючими и сильными, и умиротворённую предночную тишину сада окутывает глухой шелест многочисленных красно-бордовых ленточек, висящих на раскидистых ветвях древнего семейного древа, знаменующих собой победы Чонгука в сражениях. Каждая — признак величия и несокрушимости. Каждая — его кровавый триумф. Каждая из них — напоминание о том, кто он, кем он стал и какая в его руках ответственность перед кланом и народом Японской Империи. Сёгун устало прикрывает глаза и глубоко вдыхает, насыщая лёгкие бодрящей прохладой. Порывы ветра стихают, как и шелест лент, а мысли погружаются в умиротворённую тишину, которую ничто и никто не смеют нарушить, чтобы не вызвать гнев правителя. Несколько секунд Чонгук стоит неподвижно, задрав голову к тёмному небу, прислушивается к природе вокруг него, к каждому незначительному шороху, словно изучает, впитывает её в себя, пропуская через своё тело. И как только он делает аккуратный шаг вперёд, намереваясь двинуться к своим покоям, Чон замирает, как и два самурая, следующие за ним. Мужчины мгновенно хватаются за рукояти самурайских мечей, висящих на их поясах, пристально следят за своим господином, настороженные столь внезапной реакцией сёгуна, чтобы неминуемо пресечь любую опасность, которая может таиться во мраке ночи. — О-сёгун… Чонгук плавным поднятием своей руки небрежным жестом приказывает замолчать, и преданный воин в ту же секунду повинуется, не рискуя издать больше ни звука. Чёрный пристальный взгляд впивается в полумрак перед собой, и суровое лицо сёгуна облачается в маску лёгкой растерянности. Неужели это призраки прошлого явились, чтобы терзать его и вновь наносить нестерпимые раны на сердце? Издалека доносится до зубного скрежета знакомая мелодия, и Чон с усердием пытается уловить каждый долетающий до него звук, ощущая, как всё внутри вскипает, превращаясь в раскалённую вулканическую лаву. — Кто посмел? — стальным голосом рассекает пространство вокруг. — Должно быть, кто-то из слуг, мой господин, — торопится предположить один из сопровождающих его самураев. — Прикажете разогнать? — Нет, — сёгун плавно двигается вперёд, следуя за музыкой, а воин безропотно склоняет голову в молчаливом смирении. Сумерки сгущаются над поместьем Чон, оседая мрачной пеленой. Чонгук вновь прикрывает глаза, а его длинные густые ресницы касаются холодной кожи. Он внимательно слушает эту мелодию, впитывает её, с каждым мгновением позволяя чернеющей внутри него злости окончательно опалить сердце. Душа лишается покоя, а в голове начинают бродить тяжёлые воспоминания, зрея под эгидой боли прошлого. Чон всё ещё хранит в своём сердце боль утраты и жестокость, познавшую с рождения. И, казалось бы, самое время остановиться, дать самому себе возможность вернуть холодный рассудок, но пробудившаяся звериная злоба не позволяет. Он встаёт у раздвижных дверей одной из комнат своего огромного поместья, глядя на совсем молоденького юношу сквозь небольшую щель. Этот наглый мальчишка должен уже почувствовать чужое присутствие и Дьявола, что притаился на пороге. Но нет. Не слышит. Не видит. Не замечает своего сёгуна, продолжая перебирать длинными тонкими пальцами струны музыкального инструмента. Чонгук тонет в этой грустной мелодии, и она полностью поглощает его, заставляя вспомнить об убиенной матери, которая напевала себе под нос что-то очень похожее, такое же тягучее и холодное, как и это звучание. Душа падает во мрак, разбиваясь об острые скалы. Сёгун приоткрывает холодные губы и цепко рассматривает сидящего на полу юношу, подмечая, как иссиня-чёрные волосы переливаются в ярком свечении пламени, подчёркивая бледность утончённого, нежного и совсем молодого лица. Длинные вороные пряди, подобно водопаду, ниспадают по его плечам и спине, ложась чарующей гладкостью на красном кимоно и разбавляя изображение белых змей, украшающих ткань одежды, чёрными волнообразными линиями. Откуда этот мальчишка знает эту мелодию?.. Кто научил его? Кто напевал ему её? Как он посмел в доме великого сёгуна исполнять её? Юноша играет с таким увлечением, что, кажется, не замечает никого и ничего вокруг себя. Есть только он и эта кото в его руках, а музыка переполнена древними историями, печалями и радостями, душой самурая, который нашёл свой путь в гармонии звуков и в молчании ночи. Кончики изящных пальцев мягко задевают струны инструмента, и мелодия всё громче и громче вырывается наружу, стремительно несётся куда-то вперёд, сметая всё не своём пути, и проносится сквозь самого сёгуна безудержным плачем. Эти бледные руки дотрагиваются не только до кото, но до души Чонгука, разрывая её на крошечные лоскутки. Ладонь плавно и, еле касаясь, скользит вниз по шёлковой ткани алого кимоно, перемещаясь на цуку катаны, висящей сбоку на поясе. Пальцы обхватывают её, грубо и уверенно сжимаются вокруг чёрного хлопкового переплетения, сдавливая. Ещё мгновение, и рука дрогнет, обнажив тонкое стальное смертоносное лезвие. Кажется, будто всё вокруг пропитано искрящимся напряжением, источаемым каждой мышцей в теле сёгуна. Он нервно сглатывает, а взгляд из чёрного превращается в оттенок бездонной пропасти — настолько глубокий и мутный, что если взглянуть в эти глаза прямо сейчас, то можно пропасть навсегда. Бесследно исчезнуть, растворяясь в нём. Он уже и не помнит таких ужасных порывов душевного страдания, такой бешеной, сжирающей его тоски и горького отчаяния, как в это самое мгновение. Он обхватывает цуку меча ещё крепче, перебирая пальцами твёрдую рукоять, чуть вытаскивает оружие, поддаваясь необъяснимому внутреннему возбуждению, и вздрагивает от лязгающего стального звука, проносящегося рядом с ним. А внутри происходит неистовая борьба. Два испепеляющих желания бьются друг с другом, как бесстрашные самураи: первое — чтобы эта музыка никогда не заканчивалась, а второе — никогда её больше не слышать и не вспоминать. Но боль, подобная предсмертной агонии, затмевает рассудок, беря победу в свои безжалостные руки. Сёгун молниеносно раздвигает двери и подлетает к юноше, хватает его за воротник кимоно, поднимая с пола, и с рывком отталкивает к стене, прижимает к ней и крепко сдавливая горло. Взгляд, полный ненависти и неутолимой злобы, искрится, съедает без остатка, вызывая животный страх. Тот растерянно распахивает глаза, вздрагивает и не решается даже шелохнуться, смотря прямо в лицо своему господину. Окутывают непонимание происходящего и свирепый испуг. — О-сёгун-сама! — из недр тёмного коридора доносится взволнованный голос запыхавшегося мужчины. — Постойте, мой господин! — он забегает в комнату и низко склоняет голову. — Что бы ни натворил этот тупица, позвольте предупредить Вас, что он глухой! — ещё один поклон, переполненный беспрекословным уважением. — Он вступил на должность слуги лишь неделю назад, мой господин! Глухой?.. Сёгун машинально разжимает пальцы, болезненно сдавливающие хрупкое горло, и слышит сбивчивое и рваное дыхание юноши возле своего лица. Но как глухой может столь искусно играть на музыкальном инструменте и так чувствовать мелодию? — Вздумал лгать мне? — переводит обжигающий взгляд на своего главного слугу, вновь берясь пальцами за рукоять меча. — Ни в коем случае, мой повелитель! — мужчина готов упасть на колени перед сёгуном. — Я говорю Вам чистую правду! Он глух с самого рождения и почти ничего не слышит! — наощупь хватается за кимоно перепуганного юноши и дёргает вниз, без слов заставляя немедленно низко и безропотно поклониться, чтобы спасти свою жизнь. — Уверяю Вас, что он будет сурово наказан за любую провинность. Что он натворил? Чон молча возвращает свой взор на молодого человека, склонившегося в молчаливом поклоне, и ледяным тоном обращается к нему: — Взгляни на меня. Никакой реакции на слова повелителя. Тот лишь по-прежнему стоит на месте, дрожа от переполняемых его страх и ужаса. — Неповиновение — смерть, — в тесной комнатушке звучит неутешительный приговор. — Мой господин, — страшась за собственную жизнь, рискует ответить старший слуга за мальчишку. — Он Вас не слышит. Но он может читать по губам, — а рука сильнее сжимает ткань кимоно юноши, будто предостерегает, и снова дёргает, старательно пытаясь донести, что от него требуется. — Вот как… — задумчиво хмыкает Чонгук, а его пальцы оказываются на чужом аккуратном подбородке и вынуждают поднять голову, чтобы взглянуть прямо в глаза. Бледное молодое лицо так и искрится животрепещущим страхом. Густые чёрные ресницы дрожат, а тёмный взор блестит, как драгоценные камни, отражая на сетчатке лунный свет, проступающий через раскрытые двери. Тот даже не шевелится. Робко смотрит в лицо мужчины, боясь сглотнуть, а Чон с нескрываемым интересом рассматривает его, пристально щурясь. — Глухой, говоришь? — Да, о-сёгун-сама, — торопливо кивает главный слуга. — С самого рождения. Прошу Вас, скажите, что он сделал, и я… — В наказании нет необходимости, — холодно опережает его Чонгук, не отводя взгляда от этих глубоких и огромных глаз, похожих на самое хрупкое чёрное стекло, и размыкает пальцы на подбородке молодого человека, на что тот ещё раз низко кланяется и быстрыми шагами отбегает в самый тёмный угол тесной комнатушки, стараясь спрятаться и больше не показываться.* * *
— Что ты натворил ночью, ёкай тебя дери?! Чем ты вызвал гнев великого сёгуна?! — громко восклицает мужчина, широко раздвигая двери и позволяя морозному воздуху проникнуть в комнатушку вместе с лучами раннего утра. — Я лишь… — начинает вкрадчиво юноша, но его тут же перебивают. — Не думай, Тэхён, что если ты сын высокопоставленного чиновника, то находишься в поместье сёгуна на каких-то особых условиях! — крепкая рука главного слуги грубо сжимает предплечье юноши, притягивая как можно ближе к себе. — Сколько я раз говорил тебе, что после заката ты не должен издавать ни звука?! — повышает голос, заглядывая в сонные глаза напротив себя. — Как об стенку бобы! Ты уже неделю тут и обязан знать все правила! Абсолютно все! Видимо, я что-то упустил в твоём обучении. Будь моя воля, я бы выпорол тебя прямо на улице, чтобы ты уяснил урок, но господин решил пощадить тебя! Юноша неотрывно следит за чужими тонкими губами, которые хаотично двигаются, явно с особым удовольствием смакуя каждое произнесённое обидное слово. — Масаши-сама, я лишь… — Что?! — недовольно сдвигает густые брови, глядя из-под них. — Очередные жалкие оправдания?! — гневно шипит ему в лицо. — Ты не только глухой, но и тупой! — намеренно выкрикивает, чтобы Тэхён мог услышать. — Да ты хоть представляешь, чем могла обернуться твоя нелепая выходка?! Нелепая выходка? Но ведь он всего-лишь играл на кото… Разве это преступление? Разве это заслуживает наказания?.. — В любом случае, — мужчина недовольно фыркает, закатывая глаза. — Сёгун желает видеть тебя, — окидывает юношу пренебрежительным взглядом, внимательно рассматривая. — Приведи себя в порядок. И только посмей подвести меня или выкинуть какую-нибудь глупость! — строго грозит пальцем, тыча им в нос. — Я с тебя три шкуры спущу! Ты меня понял?! Тэхён, сам не понимая, машинально кивает головой, соглашаясь, и только после этого до него долетает пугающее осознание происходящего. — Видеть меня?.. — озадаченно переспрашивает, чтобы убедиться, что смог без ошибок прочитать по губам. — Но… — Ви-деть те-бя! — старший слуга срывается на громкий и несдержанный рык, устало повторяя по слогам. — И за какие такие проступки ты достался мне? Нянчусь тут с тобой, как с младенцем! Будто у меня дел других нет! — отпихивает его от себя. — Ванну принимал? Странный вопрос. Не к месту. Будто специально хочет задеть этим Тэхёна. Разумеется, принимал, ведь каждое утро слуги в поместье сёгуна начинается с рассветом и с полным омовением всего тела. — Да, — тихо шепчет Тэхён. — Да, — пародирует его Масаши-сама, кривя лицо в гримасе. — Не вздумай так общаться в присутствии господина! Говори только тогда, когда позволит. Отвечай чётко и лишь на заданный вопрос. И не бубни себе под нос. Не вынуждай его переспрашивать. Иначе… — и снова летят угрозы. — Я тебя задушу вот этими руками! — тянет пальцы к его лицу, сгибая их, как у чудовища. — Ясно?! Ещё один молчаливый кивок. — Сёгун хочет… — Никаких больше бестолковых разговоров! — и снова злобно перебивает. — Молча следуй за мной, Тэхён. Юноша торопливо бежит за мужчиной по длинному коридору, а с каждым новым шагом всё внутри сжимается от жгучего трепета из-за предстоящей встречи. Появляется колючее и давящее волнение, из-за которого в голове рождаются всё более беспокойные и угрюмые мысли, плавно перетекающие в новую порцию страха. Страшно… Страшно быть наказанным на глазах у всех. Страшно быть наказанным рукой самого сёгуна. Тэхён слышал, насколько господин может быть суровым и безжалостным. Слышал, что его правитель бывает крайне несдержанным и непреклонным в принятых им решениях. Страшно лишиться жизни из-за… музыки… Просто музыки… Самой обычной мелодии. Вдали виднеются раздвижные двери, ведущие в отдельную спальню сёгуна, и молодой человек непроизвольно замедляет шаг, словно старается оттянуть эти пугающие его секунды. — Поторопись! — шикает на него главный слуга, оборачиваясь. — Да что ж ты бледный-то такой?! — сам останавливается и прикладывает ледяную ладонь ко лбу Тэхёна. — Смотри мне в обморок не рухни там! — с саркастичной ухмылкой на губах. — А трясёшься-то чего?! — хватает обеими руками за хрупкие худые плечи. — Что, боишься? — наклоняется к ещё больше побледневшему лицу. — Нет… — хрипло лжёт Тэхён, сглатывая. — Я… Просто… — Только и можешь, что мямлить! — недовольно огрызается Масаши-сама. — Тошно слушать! — и решительно подводит его к комнате, принимаясь шептать, развернувшись к лицу юноши, чтобы тот мог разобрать слова по губам. — Учти! По стенке тебя размажу, если подведёшь меня! — поправляет на нём шёлковое кимоно, разглаживает ткань, перебирает пальцами длинные волнистые чёрные волосы, пристально осматривая причёску, будто готовит товар к продаже. — Ну, всё, — обеспокоенно выдыхает и отворачивается, раздвигая двери спальни. Тэхён замирает, не решаясь переступить порог, цепенея белой цаплей, но всё же заглядывает в тусклое помещение. Из-за любопытства. Конечно, только из-за него. Мельком пробегает растерянным взглядом по просторной комнате, и сердце пропускает судорожные удары, как только он замечает сёгуна, сидящего на полу, покрытом татами, перед котацу. Спальня пропитана приятным и густым ароматом розы, исходящим от тлеющих благовоний, которые создают полупрозрачную, магическую дымку вокруг господина. Чонгук восседает почти в самом центре комнаты, облачённый в кимоно кроваво-красного оттенка. По шёлковым рукавам струятся красивые узоры ручной работы в виде всё тех же бело-серебристых змей, обнажающих острые ядовитые зубы. По плечам и груди ниже талии тянутся пепельные волосы, эстетично ложась вдоль мужского тела, а часть их собрана в аккуратный высокий пучок. Глаза закрыты. Лицо с острыми скулами источает абсолютную сосредоточенность, будто сёгун в эту секунду полностью поглощён собственными мыслями, вошедший в глубокую медитацию. Тэхён размыкает сухие губы, продолжая опасливо разглядывать своего господина. Он видел его и раньше, конечно же, но так близко — никогда. Издалека он всегда казался ему высоким, статным, грациозным, но вблизи теперь есть возможность разглядеть, насколько он крепко сложен, мускулист и силён. Если раньше Тэхён олицетворял его с плывущим лебедем по гладкой и кристальной поверхности озера, величественным и неприступным, то теперь — исключительно с могущественным тигром, готовым в любую секунду совершить решающий рывок. Зачарованный взгляд скользит чуть ниже, и юноша видит рядом с сёгуном две катаны, один в один похожие друг на друга, с разницей лишь в том, что одна полностью белая, как раннее безмятежнее утро, а вторая — чёрная, как самая глубокая ночь. И во рту тут же пересыхает, а в горле застревает ком. — Мой господин, — мужской голос нарушает гармоничную тишину, и главный слуга хватает Тэхёна за кимоно, сжимая ткань пальцами, и резко притягивает ближе к себе, низко склоняя голову. — Простите, что проходится беспокоить Вас, но я выполнил Вашу просьбу и привёл мальчишку, как Вы и велели, — дёргает Тэхёна снова, чтобы тот немедля поклонился. — Будут ли ещё какие-то указания, мой господин? — Нет, свободен, — голос Чонгука звенит грубой сталью в тиши, которую тяжёлое дыхание и пение светлячков на заре делают ещё глубже и размереннее. Масаши низко кланяется и пятится назад, скрываясь за дверьми, но не уходит, специально оставляя себе щель, чтобы наблюдать за сёгуном и нелепым слугой, подглядывая за ними. Сердце замирает, а дыхание сбивается, когда на Тэхёна обрушивается осознание, что он остался один на один с господином. Он неловко поднимает голову и тут же совершает ужасную ошибку, позволяя себе посмотреть в чёрные, как сама ночь, глаза напротив. — Простите меня… — и сразу же вторая ошибка — заговаривает без всякого на то позволения, робко опуская взгляд в пол. Сёгун молчит, а упрямый взгляд медленно и с интересом ползёт по стройному утончённому мальчику, теперь разглядывая его в ярких лучах солнца, а не в сумраке, и подмечает, насколько тот красив и невинно чист. Словно хрупкий журавль. — Мне сообщили, что ты не способен меня слышать, — в спальне раздаётся гулкий и громкий мужской голос, долетая тихим и невнятным эхом до Тэхёна, будто откуда-то издалека. — Это так? — Так, мой господин, — мгновенно кивает и поднимает глаза, смотря исключительно на чужие губы. — Ты абсолютно глух? — хмыкает Чон, выгибая чёрную бровь. — Почти, — чуть ли ни шёпотом от смущения и робости. — Я могу слышать только очень громкую речь, великий сёгун-сама. — И как же ты общаешься, м? — Я глух с рождения, мой повелитель, поэтому смог приспособиться к такой жизни. Я понимаю жесты и могу читать по губам. — И играть на кото, — Чонгук проговаривает эту фразу про себя, специально шевеля губами, и тут же замечает, как юноша испуганно вздрагивает, а глаза его становятся больше. Не слышит. Не лжёт. Действительно прочитал по движениям рта. — Я прошу Вас простить меня за то, что нарушил Ваш покой этой ночью, — низкий и вежливый поклон в пол. — Мне жаль, мой господин. — Кто научил тебя играть? — Мать. Ещё в раннем детстве она приучала меня к искусству, следуя словам моего отца, что доблестный воин из меня никогда не получится. — Почему же? — с интересом уточняет у него Чонгук, продолжая прожигать пламенным взглядом. — Истинный самурай способен обходиться не только без ушей, но и без глаз. Он следует своим чувствам и ощущениям. Глаза и уши порой сбивают и лишают возможности узреть истину. Тэхён напряжённо сглатывает, борясь с внутренним давлением. — У меня больное сердце, великий сёгун-сама, поэтому в бою я совершенно бесполезен. — Вот как? — заискивающе, как змея, Чон наклоняется чуть вперёд, выдавая еле заметную ухмылку. — Тогда в чём же ты полезен? Молодой человек приоткрывает рот и тихо-тихо выдыхает, улавливая, как его горячее, но рваное дыхание проносится возле губ. — В служении, — бархатным убаюкивающим шёпотом. — Вам. Сёгун сдерживает в себе высокомерный смешок, забавляясь скованностью и смущением, так и исходящими от этого юного мальчика, который моментально опускает глаза в пол, ощущая, как его щёки загораются жарким пламенем, краснея. — Похвально. Что ж, тогда проведи для меня чайную церемонию, — указывает рукой на деревянный столик, но в ответ — совершенная тишина. — Я вынужден повторить громче? По-прежнему ни звука: взгляд Тэхёна прикован к деревянному полу, а сам он не слышит своего господина. — Может, так? — голос начинает звучать стальной лавиной, и все в доме замирают, прислушиваясь, а Масаши, скрывающийся за дверьми, прикусывает свой кулак от жгучего волнения. — Если ты не можешь меня слышать, то продолжай читать по губам, — недовольно приказывает Чон. — Проведи чайную церемонию, — повторяет вновь. — Извините меня, — торопливо отзывается Тэхён. — Сейчас, мой господин, — подходит ближе к сёгуну и опускается перед ним на колени, садясь напротив столика, на котором уже стоят деревянная шкатулка с чаем, чаша и бамбуковый венчик. Спальня Чонгука погружается в молчание. Чон внимательно наблюдает за действиями юноши, вслушиваясь в умиротворяющие звуки огня, закипающей воды, струй пара из кама, к которым позже добавляется тихое звучание, производимое манипуляциями Тэхёна со шкатулкой, чаем и утварью. Сначала юноша проводит символическое очищение посуды, после чего приступая к приготовлению самого чая. Все движения в этом процессе отработаны до идеала, руки же самого Тэхёна движутся в такт его дыханию. Одним движением засыпает в чайник немного порошка, туда же заливает небольшое количество кипятка, и только после этого размешивает содержимое чаши венчиком до превращения в однородную массу и появления зелёной пенки. Тем временем Чонгук кладёт на левую ладонь шёлковый платок оттенка алеющей зари, как и цвет его великого клана, и раскрывает её в терпеливом, сдержанном ожидании, ожидая, когда слуга поднесёт ему чашечку чая. Пальцы юноши в напряжённом от переполняемого его волнения жесте поднимают пиалу, но в последний момент она предательски выскальзывать из его рук, а кипяток попадает на ноги сёгуна, обжигая его кожу под лёгкой тканью кимоно. Масаши бледнеет, готовясь сию же секунду отправиться к праотцам, и нервно шепчет себе под нос: — Тупица! Дрянной мальчишка! Тэхён замирает, а его бледное лицо охватывает бескрайний ужас. Глаза расширяются, а зрачки теряются в мутной тёмной пелене. Становится настолько страшно, что юноша боится даже вздохнуть, чувствуя, как нарастающий ком в горле лишает его столь необходимого воздуха. — 申し訳ありません! 申し訳ありません! — молит Тэхён не своим голосом, срывающимся на буйную дрожь, цепенея всё сильнее. — Я… О-сёгун-сама, прошу Вас, простите меня! Позвольте мне всё исправить, — чуть приподнимается с колен и опрометчиво тянется к своему господину, дотрагиваясь сначала до его кимоно, а после и до бедра, спрятанного под тканью. Табу. Табу… Очередная непростительная ошибка. Масаши готов с рывком раздвинуть двери и влететь в спальню сёгуна, чтобы начать безжалостно колотить, избивать этого мальчишку собственными руками, пока того не покинет дух. Растерянный Тэхён хаотично ведёт пальцами по одежде и комкает намоченную кипятком ткань, не понимая, что ему делать, а Чон изумлённо наблюдает за этим, больше не сдерживая полутень от полуулыбки. — Какой смелый мальчик, — глухо шипит он, опуская пронзительный взгляд на ладонь на своём бедре. — И совершенно бесполезный. Четыре ошибки всего за несколько минут! — громко и твёрдо обозначает на всю комнату. — もう… — Замолчи. Когда я говорю, ты молчишь. Тебя этому не учили разве? Мне стоит наказать Масаши? — сердце главного слуги пропускает удары от этих ледяных слов сёгуна. — Я отрублю ему один палец за то, что не научил своего слугу манерам приличия. Хотя должен отрубить кисть тебе за твою оплошность. Тэхён тут же отстраняется назад и замолкает, виновато опуская голову вниз, а внутри всё разрывается на части, борясь с приступами агонии и захлёстывающего ужаса, который переполняет его через край. Мгновение. Всего одно. Беспокойное и гнетущее. Юноша вздрагивает и сжимает пальцы в кулак, готовясь к тому, что его вот-вот ударят, когда замечает, что сёгун тянется к его лицу, и сразу же зажмуривается. Но вместо удара он ощущает, как его господин невесомо дотрагивается до чёрной волнистой пряди, выбивающейся из аккуратной причёски, и заводит её назад. — На меня смотри! — грозно повелевает он неистово громким возгласом, разлетающимся пугающим эхом прямо у лица Тэхёна. — Так мне лишить тебя кисти, м? Или наказать Масаши? Я даю тебе выбор, маленький мотылёк.