данко больше нет

Жить – это смотреть как Твой труп стоит на ногах, И пытается не упасть, И пытается не упасть. она жила на автопилоте. дом-орекстр-дом. никаких встреч, никаких мероприятий, хотя бесконечные приглашения все еще приходили к ней на почту в сопровождении раздражающих строчек о "понимании положения и принятии возможного отказа". ничего лишнего, только работа. работа, которая уже не приносила эмоций. пустота. ни злости из-за сбитого ритма, неточных нот, опозданий на репетицию; ни разочарования из-за сорванных репетиций, отмененных концертов, упущенных возможностей; ни тем более радости из-за успешных партий соло, стоячих апплодисментов, оповещений о приходе заработной платы. она делает все на автомате: закрывает дверь на замок, скидывает вещи на пол, обещая себе повесить их на крючок позже, ставит чайник, про который забудет через десять минут, включает телевизор на фон. старается не смотреть на полки с фото, хотя отказывается убирать их с настолько видного места – рука не поднимается. она почти не ест. старается пополнять желудок хотя бы раз в день, но не чаще. прикрывается сама перед собой тем, что нет времени. времени, сил, желания. мотивации. она почти не ест, но много курит. пачка шоколадного чапмана теперь всегда в ее кармане, как и зажигалка, когда-то подаренная каким-то известным человеком, имя которого она никогда не вспомнит. Если солнце не взойдёт, То какой-нибудь идиот Согреет нас, Согреет нас. мать все время пыталась познакомить ее с кем-то новым. "нельзя оставаться одной в такой ситуации". она отказывала, прикрывалась работой и делами, валяясь на кровати, уткунвшись носом в ее подушку. запаха почти не осталось. "конечно, столько времени прошло". постельное белье было черным, все, кроме одной наволочки. ее нельзя было менять. память. находиться в доме было трудно первое время. каждый уголок посылал импульс в мозг, врспроизводивший воспоминания. она не сопротивлялась. упиваться болью – ее удел. она давно это осознала. она не отталкивала воспоминания, боясь забыть ее лицо. ее голос, ее руки. ее хмурые брови и морщинки в уголках глаз. фото стояли по всему дому. нельзя было забывать. нельзя предавать. она ведь не предавала. и впредь нельзя. единственное фото, которое было отложенно в ящик - фото ее самой. личное фото, на котором кроме нее нет никого. на него было сликшом больно смотреть. предавать нельзя, но сил плакать не было. она выплакала все еще в первый месяц. она спрятала его в ящик у кровати, и лишь изредка доставала, чтобы провести уставшими пальцами по стеклу. Но Данко больше нет, И сердце не горит. Где-то на пути, Поджигая все мосты. три года. три года она не садилась за руль, почти не улыбалась и не жила. три года она раз в два дня ходила на местное кладбище, чтобы положить два букета к мраморным плитам. три года она засыпала в слезах, хватаясь за подушку в белой наволочке как за спасательный круг, когда снились кошмары. вина. это была она. она не винила других, скользкую дорогу или туман, заслонивший в тот день трассу. не винила водителей, не винила бога. она приняла. судьба, кара, называйте как хотите. для шерон гуднау это была жизнь. пустая, лишенная смысла, но жизнь. ее жизнь, которая почему-то не оборвалась в тот пасмурный день на трассе в пригороде берлина.