Светлячок

Леденящий холод промерзшей земли обжигает босые ступни. Огромное, размером с ядерный взрыв сердце стучит под подбородком, грозясь не вытерпеть, разорваться на тысячи мелких осколков, серпантинных стекол, разрезающих плоть, вспарывающих глотку. Колотится, не просит, а молится. Выскребает, расцарапывает лёгкие. Ноги, едва не завернутые в узкие петли, плетутся, покрываются ратью муравьев-мурашек. Саднящие и чешущиеся запястья, заветренные, как нелюбимое пирожное за плитой витрины, пекут, но не отвлекают. Не дают остановиться, подталкивают идти вперёд. Подальше. Убраться. Исчезнуть.  Мальчишка морщится из-за жжения в разодранной коленке. Серое лицо не пропускает навязчивых эмоций – страх, разочарование, обида с примесью тоски и сожаления. Желание выдохнуть, затормозить. Отдышаться, развернуться и пойти в обратном направлении – туда, откуда так опрометчиво сбежал. Повернуть время вспять, передумать, рвануть на свое место. Туда, где наверняка ждут. Туда, где любят и ценят как умеют. Туда, где не предадут, потому что он успел опередить и прорваться на десять шагов.  Гордость не дается. Когда-то думалось, что от самоуважения и напыления не осталось – все пройдено, рубеж переплыт. Думалось, что ниже падать некуда, пусть и крутилась неуместно и колко правдивая мысль о том, что постучаться со дна может всякий. И разумно уверовалась, укоренилась идея, направленная на самосожжение души. Или совести. А может, того и другого разом. Истязание прочности своего же рассудка – вот как оно называлось.  От Антона ничего не осталось.  Он хихикает под нос от абсурдности происходящего. Побег. Детский, нелепый, незапланированный. Почему-то в голове возникают странные мысли: ему девять, он настроен решительно и серьезен, как никогда прежде. Дикий пляж, отсыревший хлеб с ломтиками огрубевшего сыра, влажный песок. И Ира. В розовом купальнике в мелкий горошек, с двумя кривыми, ещё влажными косичками и искристыми глазами. Счастливый смех родителей. И Антон.  Нелепый, нескладный, озлобившийся. Он топчет румяный замок, слепленный заботливыми руками старшей сестры, когда становится неожиданно шумно. Ирка рыдает, мама верещит, бросается и успокаивает любимого ребёнка, пока отец неодобрительно качает головой, излучая понятные лишь им двоим сигналы: дома не поздоровится.  Так и случается. Грубые пальцы становятся удавкой, единственным напоминаем о том, что он все ещё существует. Все еще где-то здесь. Все еще не за пределами этого дома, все еще заметный и ощутимый для окружающих. Отец его слышит, он видит его и чувствует. Пряжка армейского ремня скрипит, рассекая воздух косым взлетом. Приземляется на руки, ноги, непослушное тело. Антон не кричит, получая удары. Он этого и добивался.  Внимания.  По-звериному холодно. Зубы скрипят неприятным привкусом зубной пасты, которой он недавно пользовался, стучат и клацают друг о друга, раздражая и без того истрепанные нервы. Антона жутчайше злит этот звук – звук собственной слабости. Он облизывает онемевше-сухие губы и скашивает глаза на кончик носа. Сопливый, наверняка покрасневший и такой же обледеневший.  — Жа-а-лкий, — вот что он нашептывает сквозь намертво стиснутые зубы. И ойкает, когда наступает на острый щебень. Стопу простреливает узкой иглой боли. Через четверть секунды он шипит, отскакивая и беззвучно матерясь.  В уголках глаз собираются невыплаканные слёзы. Брови сами собой складываются в вывернутые порывами хлесткого ветра козырьки. Антон шумно выдыхает, посылая к черту Иру, её жениха и отца с матерью, сжимает кулаки и продолжает путь.  Во всём виновата она.  Как, в общем-то и всю его жизнь.  Ирочка был в их скромном семействе долгожданным первенцем – нераспустившимся на тот момент цветком, обвившим родителей липкой лозой прекрасных бутонов. Её хотели. Её любили. О ней грезили.  Конечно, на тот момент Антон об этом не знал, – не родился ещё – за то успел хорошо понять за свои недолгие, но показательные шестнадцать лет жизни.  Ире было три года, когда мальчик решил появиться на свет. Сам себя завел, если так посудить – мать его не планировала. Им было хорошо втроем: любимый муж и красавица-дочка, подающая большие надежды. В одночасье жизнь рухнула.  Нет, наверное, Антон не был обузой. По крайней мере, он на это надеется. Но ненужным, абсолютно лишним углом в кругу семейной жизни молодой пары он стал ещё до того, как сделал свой первый неглубокий вдох. А вот как раз об этом ему твердили с рождения.  Антона не ненавидели, его просто не замечали. Выносили, вырастили, обули и отправили в свободное плавание. Вряд ли ему давали то, что называлось заботой и воспитанием. Вряд ли ему давали хоть что-то, кроме подзатыльников и шипящей брани на грани слышимости.  И тогда Антон научился приходить туда, куда его не звали, чтобы установить сам факт своего присутствия. Дать понять, что он все еще живой и материальный, все еще где-то там, на задворках их идиллии.  Невольно он брезговал сестрой. За то, что забрала то, что ему никогда не принадлежало. За то, что уходила в школу с ярким следом от маминой персиковой помады на щеке, фырчала и глядела исподлобья, но все равно украдкой улыбалась и светилась так, словно сорвала свой счастливый билет. И ведь так оно и было.  У Иры было то, чего Антона лишили насильно: признание. Её признавали мать, воспитатели и учителя, признавал даже вечно недовольный и бурчащий отец, который становился человеком лишь в её присутствии. Ее и своей жены.  Её озорство поощрялось за неподдельную ласку в медовых глазах и бездне счастливых ямочек. Ей везде додали, её ни в чем не обделили. Впрочем, Антон не уверен, что будь по другому ему бы стало хоть на фунт легче.  Когда его шпыняли во дворе, он возвращался домой с пестрящими синяками, ожидая новых. Когда он умудрялся отхватить вульгарную тройку в потрепанный пожелтевший дневник, он спешил в объятья поросшего густой бородой отца, зная, что отхватит уничижительный взгляд, втаптывающий, взращивающий настоящую, неподдельную ненависть. Не к сестре, которая хохотала в своей по-девичьи розовой комнате. Не к матери, которая, хихикая, рассказывала ей очередную добрую сказку. И даже не к родителю, источающему безразличие грамотно совмещенное с до пугающего мрачным презрением.  К себе. Лишь к себе одному.  Нежеланному, самозванному и отвергнутому. Когда он был помладше, он не понимал, чем заслужила сестра того, чего его лишили. Подрастая, вопрос переменился и конкретизировался, переходя к родителю. Впервые найдя в себе волю подняться после тумаков отца, он понял, что дело не в них, а в нём. Он – несмышленный, безалаберный и ушастый, причина всех своих бед. Ведь он не красавица Ира, на которую смотрят с неприкрытой нежностью. Он ничего не сделал, не доказал и не состоялся. Чего он стоит?  Гематом на ребрах и прожженных бычками дешевых вонючих сигарет запястий. Вот и все.  Проснувшись ночью на своем мелком прохудившемся диване, он, скрючившись от боли в теле, пошёл в туалет и через приоткрытую дверь в сестринскую комнату увидел их. Их троих, мирно спящих в коконе неразлучных объятий. Тогда он вернулся в квадрат один.  Он винил Иру.  Когда винить её приедалось, винил отца и мать поочередно.  Заглатывая свой же хвост, винил себя.  Порочный круг. Закономерность, преследовавшая его до одного момента.  Выжигаемый нерастраченной яростью, обидой и отвращением, одним днём осознал, что единственный способ стать осязаемым для семьи, добиться от них хоть крошки внимания – это портить жизнь сестре. И нет, Антон не стал пересматривать детали своего поведения, искать пути для причинения Ире неудобств и уж точно не вымещал на ней гнев целенаправленно. Он понял, что итак проживал все это столько, сколько себя помнил. Просто не складывал два и два.  В детстве он ломал все, к чему та прикасалась, грубил и издевался в силу своих возможностей. Детские шалости с двойным дном, на котором ютилось все самое сокровенное, поганное и почерневшее. Зависть, непонимание, робость. Антон правда не знал, как вести себя с тем, кто пусть и не осознанно, но лишил его родительской любви. Возможно, когда-то, ещё в самом начале, он по неосторожности и тянулся к ней, тянулся к её свету и нежности, а потом как отрезало. Его все ещё не-за-ме-ча-ли.  Для Иры он был видимым, но не более. Она была любимой дочкой, единственной и непривосходимой. Наверняка в ней взрастили детский эгоизм, избаловав и научив тому, где её место. Свое собственное Антон искал сам.  А потом все стало по другому, ведь появился он.  Парень, одноклассник Иры, который перешел в её школу на девятом году обучения. Антон сотни раз слышал историю их знакомства: со слов Иры это было бурно и мгновенно, на выстрел. Он вошел в кабинет второго сентября, оцепил всех внимательными глазами, а затем остановился на ней. Выразительно, задумчиво. Он смотрел так, словно влюбился с первого взгляда, и Ира поняла – это оно. Ведь она смотрела не менее зачарованно.  И они сблизились. Антон честно не знал, да и не хотел знать всех подробностей, но вот, что ему было известно: уже в первую декаду сентября Ира привела его домой, чтобы сделать уроки.  Что важнее, эта история имеет совсем другой, более значимый и подробный угол обозрения. Угол, который в самом деле был разделен лишь на двоих, ведь Антон и не думал трепаться, а Лёше это не было на руку.  В тот по-летнему теплый осенний день он вошел в квартиру, прошелся мимо родительской комнаты, стараясь подслушать шуршание, способное обозначить наличие в доме отца, и, поняв, что тот на рабочей смене, неосознанно выдохнул. Сам не понял – разочарованно или счастливо. Наверное, те два чувства шли рука об руку, не стесняясь путать мысли и срывать чеку. Антону было не привыкать к тому, что по приходу в дом, он неосознанно ищет своего палача, дарующего и отнимающего своими руками. Целебные и разрушающие – вот какими были их отношения с отцом. Ребёнок внутри просил и скребся, умоляя уделить ему пару минут свободного времени. Несколько добрых слов, ласковых прикосновений и щедрой нежности взгляда. Вынужденный взрослый знал, что отцовское внимание проявляется в другом: побоях и унижениях. Сцепка двух граней символизировала борьбу, в которой, как заведомо было известно, не будет проигравших и выигравших. Уроборос.  Антон свернул на кухню, когда столкнулся с неизвестностью. Именно это он почувствовал, когда разглядывал незнакомого парня. Долбанная неизвестность. Всего-то.  Он был молод, но для своих лет выглядел слегка строго. Невеселые антрацитные глаза, прямой нос и копна каштановых волос. Неизвестность.  Наверное, Антон глядел на него дикой кошкой, загнанной в угол, но его это совсем не смущало. Чертова неизвестность – вот, что было неправильно. На своей памяти в этой квартире он встречал лишь двух посторонних людей – школьных подруг сестры. Посторонних, но знакомых с давних времен. Ира часто таскалась во дворе с двумя странноватыми девчонками. Одна была хамоватой дылдой, поглядывающей недобро из-под чересчур густо накрашенных для своего возраста ресниц, а вторая выглядела до смехотворного наивной и легкомысленной. Ноль косметики, чистые, как безоблачное небо глаза и раздражающих смех, напоминающий лошадиное фырканье.  Антон не любил те дни, когда сидел у окна, тайно заглядываясь на чужое ненавидимое веселье. На чужое детство, которое у него отняли, не наделив личностью и определением. Еще больше он не любил, когда Ира водила подружек домой. Часто те доставали его по пустякам, соря глупыми подтруниваниями и вопросами. Им хотелось знать, кто он такой, как близок с прекрасной Ирочкой и чего стоит. Антон, который не стоил и цента, предпочитал отмалчиваться и запираться на щеколду, избегая чужой нелестной назойливости.  И сейчас он впервые видел этого задумчивого, глядящего в упор парня. Растерянность и преждевременная озлобленность сменялись испугом и непонятным смущением. Выбирая между тем, как ему поступить, – дать деру или наброситься на возможного грабителя, – он не успел сделать ни того ни другого. Появилась Ира, развеяв все опасения. Она суетилась, краснела, сбивчиво объясняя и представляя ухмыльнувшегося парня, а затем и вовсе сдулась, схватив того за руку и оборвав на том, что Антона её гости не касаются.  Балаган.  Они заперлись в её комнате, лишив возможности вставить хоть слово, и Антона снова ощутил себя так. Лишним. Самозванцем, который все испортил, надругавшись над кустом соседской малины. Он не страдал манией величия, но сейчас как никогда остро ощущал собственную важность в круговороте четырех испорченных жизней. Не успела появиться пятая, как он снова оказался не к месту. Снова отверженный и непринятый. Насильно заткнутый в тугое горлышко пустой бутылки вместо пробки.  Чёрт-те что.  Но звенящее имя того парня, Лёши, так и не стерлось. Осело копотью вздернутого курка прямо там, в голове. Повторялось зацикленно, знать бы ещё почему да зачем. Антон его запомнил.  С той встречи не прошло ни дня, когда он не видел Лёшу. Ира водила его домой с завидной периодичностью, но помимо очевидного, они, словно в наказание, сталкивались в школьных коридорах. Никак не выдавая факта того, что они знакомы, Антон опускал голову, проходя мимо, но чужое пристальное внимание ощущал кожей. Антон терпеть не мог, когда его разглядывали, он все ещё считал себя ничтожеством во всех, особенно в сравнении с сестрой, проявлениях. А люди наверняка сравнивали, не зря это делали родители, совершившие свой выбор.  Почему-то, смотрящие казалось насквозь глаза Лёши вызывали чуть меньше отвращения и самокопания, чем любые другие. Антон старался не анализировать.  Вспоминая те дни сейчас, он лишь злобно скалится, зная четкий ответ. Загадка крылась в том, что Лёша хотел его. Хотел его трахать и обладать, хотел выпить его до дна, расщепить и заставить поверить, действительно поверить в невозможное. В то, что Антон заслуживает быть обласканным, любимым и оцененным. Оцененным не как аналоговый товар дешевого производства, не как второсортное чтиво на тухлый вечер. Оцененным по достоинству. Он желал распробовать. Раскопать то, что зарыли в далеком прошлом.  И, черт возьми, у него ведь вышло.  В тот день, в день своего тринадцатилетия, Антон ковырял вилкой слипшиеся столовские макароны, кисло оценивая свои шансы на то, что родители вспомнят о дне рождения единственного сына. Тридцать процентов на то, что это событие проигнорируют целенаправленно, стараясь лишний раз ткнуть в незаживающую рану под названием «разве кто-то должен быть озабочен такой ерундой?». Еще двадцать на то, что они застрянут на работе и вернутся ближе к полуночи, сунув в руки последний урванный кусок тирамису из пекарни у дома, вставят спичку и напомнят задуть. С вероятностью в двадцать пять, все по тому же сценарию, но с криками и кулаками за очередную двойку по литературе. Оставшаяся четверть достается неизвестности. Вычерченной надежде, которой не стоило появляться и под дулом, но она тут как тут. Она ходит по пятам с того дня, как мама прижала его к груди, застав растирающим слёзы после препирательств с отцом. Это был единственный раз, когда она поделилась теплом. Вставила вилку, дав запылившейся розетке возможность ощутить себя работоспособной. Существующей в самом деле.  Антон не знает, какого хрена она сделала это. По-настоящему это ничего не меняло, но как сильно вселяло веру в то, что и он заслужил каплю любви и сердечности.  Чёрта с два. Эта сука продолжила жить дальше, опустошая и без того ополовиненный стакан. Больше ни разу она не подошла к нему. Ни тогда, когда отец хлестал его телевизионным кабелем, ни на следующий день, ни через месяц. Она приходила с работы, целовала Иру по старой привычке на ночь, и, вымотавшаяся после трудовой смены шла спать. Наутро варила крепкий кофе и хрустела ореховой начинкой в молочных конфетах, красила губы неизменной персиковой помадой, разглядывая себя в зеркале, пока Антон топтался, просовывая ноги в тонкие ботинки. Каждое утро он ждал хоть слова. Чего-то в бытовом стиле типичных американских семей. Она могла бы сказать «Хорошего дня. Надеюсь, ты порадуешь меня успехами в учебе», а затем улыбнуться краешком губ и чмокнуть на прощание. Она могла сказать хотя бы это, и Антон клянется, он бы разрыдался на месте. Не отпустил бы. Задушил в объятиях.  Правда не крылась, она была на поверхности. Женщине было плевать на то, как удачливо сложится предстоящий день для Антона. Ей было плевать на его оценки и достижения. Она молча пялилась в зеркало, напоминая полусгнившую рыбу, и Антон, зная, что не может снова опоздать, спешно вылетал за дверь, сбегая по лестнице.  И с самого начала. День за днём. Он вставал за десять минут до её будильника, чистил зубы и менял фильтр в кофе машине, которой никогда не пользовался по назначению, влезал в один из безразмерных свитеров, и садился, ожидая ее пробуждения. Незаметно поглядывал за тем, как женщина наспех застегивала приталенную блузку, на ходу шурша золотистой фольгой «Коркунов», вздрагивал от хлопка входной двери, закрывшейся за ушедшей в школу Ирой, и, сверившись с внутренними часами, делал вид, что собирает рюкзак, ожидая, когда мама пойдёт в коридор. Затем подбирал оставленные обертки конфет, бережно засовывая в попавшуюся тетрадь, и выбегал следом, готовясь делать вид, что он торопится. На самом деле продолжал сидеть и шнуровать обувь до последнего, надеясь услышать хоть слово. Опаздывал в школу. Получал выговор.  И с самого начала.  А сейчас он сидел в опустевшей столовой, запивая горечь кислым компотом. Его школьный приятель Дима вышел на больничный, поэтому учеба шла не только тухло, но и медленно. Дима был единственным, кто поздравил его, написав небольшое лаконичное сообщение, с важным уточнением: подарок уже готов, осталось передать лично. Антон был немного счастлив. Не из-за подарка, разумеется. Из-за того, что хоть кто-то не забыл об «особенности» дня.  Трель звонка раздается ровно в ту секунду, когда Антон чувствует нависшую над поседевшим от старости столом тень. Почему-то он улавливает едва знакомый запах табака и жженой древесины, без сомнений угадывая нарушителя спокойствия.  Он не решается поднять глаза, уподобляясь избеганию проблемы до последнего, а затем вздрагивает от легкого прикосновения к плечу. Ткань свитера под чужой рукой не вспыхивает, не трещит и даже не подрумянивается, но Антон беззвучно сглатывает, наконец обращая внимание на подошедшего.  Лёша глядит уверенно, почти покровительственно. Он не улыбается, но Антон замечает лукавые смешинки, когда тот произносит нежданное поздравления, получив в ответ комично распахнувшиеая в изумлении губы. Сыграв на неожиданности, мужские пальцы роняют на стол небольшую коробочку, и, подмигнув напоследок, Лёша скрывается с виду, оставляя Антона в глухом коконе собственного осмысления.  Охренеть.  Мальчик промаргивается и, подхватив крафтовый сверток, сует в нижний отсек ранца, исчезая с места преступления.  Твою мать. Твою мать. Немыслимо.  Парень, идущий вдоль шоссе, резко останавливается. Охватывает неуемное раздражение. Даже сейчас, в момент, когда он должен затоптать все светлые воспоминания о Лёше, он обращается к ним вновь. Это невыносимо – искренне желать ненавидеть, но продолжать если и не любить, то как минимум трепетать, оправдывать и надеяться. Идиотизм.  Антон поджимает губы, рассеивая туман в голове. Не думать. Не сейчас уж точно. Не после того, что послужило причиной его положения. Вздохнув, продолжает движение и через пару минут жмурится от ослепительности фар.  Он ускоряется, когда слышит хруст шин о гравий. Внутреннее чутье истошно вопит, но парень не решается обернуться даже когда понимает, что водитель замедляется. Хлопок двери похож на сигнал тревоги. Холодит не ранняя едва оттаявшая весна, а непреодолимое чувство грозящей опасности. Антон почти успевает перейти на бег, когда чувствует режущую боль в затылке и, не успев среагировать, бездыханно падает.  Его оглушили.