Слева – ряска и трясина, справа – дягиль и осока,
У хозяина болота голос ласков – нрав жесток.
Сидя в чужой избе ветхой, готовой развалиться от дуновения ветра случайного, Пугод едва ли готов взгляд отвести куда-то кроме резной, побитой временем кружки с подобием отвара. То ли страшно было, то ли стыдно — не разобраться в чувствах смешанных собственных. Только мурашки проклятые по ногам скользили, поеживаться неуютно заставляя под каждый скрип противный, по ушам режущий. А ведь столько вокруг интересного было — и веники травы сухой, и корзины плетеные с добром человеческим, да ведра побитые с жидкостью кристально чистой, будто бы росой утренней. Но все внимание только на посудину привлечено, авось магическим образом кружка во что-то магически превратится — да и погубит без промедленья! «Иван-чай», — громко провозгласил знакомый голос. И кружка, так взгляд притягивающая, такой же посудой остается, без капли таинства. Приятный запах полыни мешался с сыростью. Его под руку ловят, и радость от сухого кафтана нового тут же паникой сменяется. Весь цвет с щек исчезает моментально, как будто слизанный коровьим языком шершавым. Мгновения назад посреди всего озера, чуть уж ли не всего леса, из живых душ были лишь сам Пугод да пара жаб, заливисто квакающих в ритм его звонких запевов. А теперича необъяснимое и немыслимое с ним происходило, волосы на макушке дыбом поднимая. Точнее быть — не происходило, а рядом стояло, взглядом своим искушенным сверкая. Силуэт темный, выше его на пядь целую, смотрит так злобно, видя в юноше угрозу своего покоя. Казалось бы, говорили местным: «В лес не ходи, нечисть лишний раз не буди». А они все шастают, бестолочи, со смертью играя. Все шутки для них, да шутки. Вот один и дошутился молодец. «Модди», — представляется существо неясное, нечистое, тут же утаскивая обомлевшего Пугода за собой. От озера по захудалым тропкам, глубже в лес. Во владения свои полноправные. А нечего орать было песни свои, звонким голосом все мертвое к себе привлекая. Под тишину почти гробовую — Пугод уверен почти, страху своему вверяя, что это и есть жизнь загробная, — мужчина продолжает наблюдать за гостем своим. Тот настырно смотрит сквозь кружку несчастную, желая ту в гляделки обыграть, но стоит Модди голос подать — дергается, почти падая со скамьи. Корзина какая-то несчастная все-таки на пол слетает, благо пустая. — И что же, жизнь совсем не мила? — Пугод на это моргает пару раз рассеяно, взгляд поднимая наконец-то от кружки несчастной. Да только вот слова найти хоть какие-то не получалось — горло сдавило будто силой неведомой, — Кто в ночь Ивана Купала пойдет на воду к водяному во владения, если не дурак? Отворачивается Модди в тишине в поисках чего-то среди сушеных трав и кучи склянок. В избе холодом сквозит, словно ту не топили пару столетий, и Пугод уже сомневается, что на дворе июль во всю хозяйствует. Или время во владениях чужих идет не так, как в мире людском, что полгода пролетели стоило только моргнуть раз случайный? Потеряли его уже небось родные, быть может, мертвым кличут как месяцев несколько долгих, песни тоскливые запевая разными голосами наперебой. Хорошенький он был при жизни — бойкий и резвый, хоть и скромный для возраста своего цветущего. И погиб, несчастный, без жены и детей, в лесной чаще да по глупости! — Мне... больно тоскливо было. Взгляд впивается в чужую косу небрежную, разглядывая в ней пару трав оставшихся. Внутри кипит желание причесать «хозяина болота», как Пугод его окрестил для себя. Нельзя же к нечисти по имени обращаться, не зная, к кому принадлежит она. А то еще побратишься на свою несчастную голову — и в царстве мертвых днем с огнем не сыщут больше. — И ведьминские напевы тоже от тоски бормотать начал? — Вновь резко, грубо, что у Пугода поджилки дрожат. Сглотнуть с трудом получается — слюна внезапно на смолу похожа становится, в горле застревая. Промокнуть бы горло чем, да кроме отвара странного нечего и выбрать было. Еще и напевы эти вспоминаются. Ведьминские, говорит? Да кто в эту чушь верит вообще, и Модди этот странный до жути. Нечисти не бывает, а это — отшельник полоумный всего лишь, которому голову давно детские россказни затуманили. А своим поведением он их подначивает только сильнее, ауру наигранную создавая. Потеха для детей несмышленых. Всего-то, а Пугод то поверил, как ребенок. Не зря говорят — у страха глаза велики. На деле все куда проще оказывается. — Это все неправда, — Звучит уже увереннее, даже к кружке притрагивается. На удивление, действительно иван-чай. Сестра с матушкой такой иногда готовят, нервы старой бабки сумасшедшей успокаивая, но от этого словно бы тревога совсем на нет сходит, и тот прислоняется ещё и ещё. Пить, оказывается, до одури хотелось, но чувства все притупились, как брошенное в поле без ухода орудие. А без ловкой руки и серп колосья мять будет. — Всуе. Ты едва не сгинул в лапах водяного, а пред тобой родовая ведьма. — Ведьмак? На неуважение пугодовское лишь взглядом багряных глаз смиряет. Пугод и не против замолчать, побаиваясь легонько, но выдает тихое: «докажи». Модди усмехается лишь. Какой занятный смертный — боится, а все равно в самое пекло лезет. — Не сомневаюсь, что от вида черта тебя хватит озноб, — Ему, быть честным, этот глупый гость уже начинал нравится. Бесстрашие в нем перемешивалось с боязливостью, превращаясь в живость, сверкающую в янтарных глазах его. Давно таких в своих владениях он не видел — все сразу о смерти быстрой умоляли, слезами заливая несчастные полы, что доски деревянные гнили почти в мгновение. А этот — посмотрите только — еще и доказательств требует! — Да только полно тебе будет. Рассказов от люда местного не наслушался что ли? Пугод возмутиться хочет, да только руки на груди складывает, всем видом своим крича: «Не верю! Доказывай!». От этого рассмеяться звонко хочется, колдунство применяя такое, чтоб от страха волосы побелели у этого молодца. Но незачем пугать несчастного еще больше было — свежо воспоминание о мертвенно-бледных скулах от страха, настолько это неправильно казалось. Не краше совершенно. То ли дело в румянце здоровом, вновь на лице хмуром играющем. — Так ежели правда рассказы местные — подтверди слова людские. Заговори траву какую, иже создай творение такое, что только смотреть можно и диву даваться. — Помнится мне, среди народа вашего легенда да сказание ходит о том, что ведьмы тайным знанием ведают. Быть может, опробовать мне его на тебе, коль не боишься, а? Вон, из рук моих отвар выпил уже — так значит и привязан ко мне оказался. Модди с ухмылкой звук упавшей на пол деревянный посуды отмечает даже не оборачиваясь — ловко сказанное слово свое воздействие мгновенно проявляет. Стоит всего лишь историю приукрасить, как ловушка для дураков захлопывается, в страх все тело сковывая. Да только откуда Пугоду знать было, что нечисти этой он совсем не сдался — хоть живой он будь, хоть мертвый.