не подходи

Новость о том, что Трэвис Фелпс пидорас, больше всех потрясла самого Трэвиса Фелпса. Всю свою жизнь он положил на служение Богу — Отцу, Сыну и Святому Духу, аминь. Чем же он заслужил такое наказание? За какие грехи пил агонию запретного влечения, которое не вымывалось святой водой, не выводилось сбивчивым шепотом молитв и не выбивалось отрезвляющими оплеухами отца-священника? Поднимая сына за подбородок, он заглядывал в его оплывшие от слез глаза. Разглядывал свежий фингал, полопавшиеся капилляры на белках, и серьезно говорил: — Ты ведь понимаешь, что я просто пытаюсь уберечь тебя? Я не хочу, чтобы ты горел в аду. Трэвис не смел всхлипывать — сопли текли из носа на губы и подбородок. Трэвис не знал, как объяснить ему, что вся его жизнь — ад. Что он уже сгорает заживо. — Есть принципиальная разница между боязнью перед Богом или отцом, — утешал себя Трэвис, замазывая фингал тоналкой, которую спер из косметички одноклассницы на перемене. Знал, что это по-пидорски, что стремно, что за это его неминуемо настигнет кара божья — Трэвис знал. Но к середине семестра мысли о пидорасах, чью роль он категорически отказывался понимать, примерять и принимать, настолько вымотали, что просто перестали иметь значение. Как слово, которое повторяешь из раза в раз. И если без остановки говорить: «пидорас, пидорас, пидорас, пидорас», то, в конце-концов, мозг откажется идентифицировать его. Вообще-то, тоналка не подходила — она была светлее по цвету, пачкала руки, одежду, и выделялась на коже веселым сероватым пятном. Как у больного витилиго или еще какой дрянью. Трэвис не был похож на пидораса. Ура! Из отражения в зеркале на него пялился не симпатичный идиот с маслянистой мазней под глазом. Трэвис долго её тер, прежде чем отмылась, синяк болел, глаз опух, «ну и херня же твой флюид, Сьюзи». В общем, перемена выдалась нервной. В общем, как и все. В общем. Привычная колея, привычные заебы, привычное ощущение собственной никчемности — хроническое. Евангелие от Луки, глава 2, стих 40: Иисус же преуспевал в премудрости и возрасте и в любви у Бога и человеков. Трэвис Фелпс преуспевал в самообмане и в ненависти у святых и окружающих. Даже лицо его собственного отражения было перекошено гримасой омерзения, стыда, жалости. Да. Трэвис жалел себя в коротких перерывах, между приступами гнева, самоненависти и фрустрации. Жалел, что не может перебороть собственные порывы, жалел, что не умеет — не умеет или недостаточно сильно старается — контролировать возникающие в голове образы, мысли, реакции. Трэвису казалось, в его оболочке уживается несколько личностей, тесно переплетенных между собой единой нервной системой, чьи органы спаяны и работают синхронно. Отвратительно. Кто только мог сотворить это чудовище? Кому понадобилось лепить хаотичное, липкое мессиво из разных, пожирающих друг друга кусков? Но главный вопрос в том, а его ли это вина? Салли, конечно, не знал, почему Трэвис дал ему в морду, но Трэвис, потирая сбитые костяшки и давясь рыданиями в туалетной кабинке, не мог выкинуть эпизод, всплывавший в голове так же навязчиво, как сводящее с ума жужжание батарейной лампочки под потолком. «И этими губами ты папочку целуешь?». Папочка отхлестал его до гематом, когда обнаружил, что сын передергивает на… Трэвису казалось, у него на лбу написано: «Салли, я хочу Салли, Салли, выеби меня, Салли». А на стене, как на экране с прожектором, отображаются картинки, где озвученное приобретает звук, цвет и даже запах. — Отец, прости меня! — рыдал Трэвис, ползая на коленях после этой чудовищно болезненной экзекуции, но тот не удостоил его ни взглядом, ни ответом. Трэвису казалось, этот эпизод отравляет его изнутри. Он прятался от него, открещивался и жмурился до побелевших всполохов перед глазами. Бесполезно. Возможно, стоило признать, что такое, пожалуй, было слишком, даже для священника, а адресованные вникуда отцовские заявления о пидорасах, были предназначены не ему. Что, в конце концов, входя в чужую комнату, надо стучаться. — Есть тут кто? Свои трогательные признания, скомканные и выброшенные в туалетную урну, Трэвис смаковал в голове, как смаковал бы вкус собственного эякулята — с ужасом и интересом. Доедая последнюю кожу на губах, он гаркнул рефлекторно: — Слышь, мудила! Отсохни! Потому что только агрессивные выпады, насупленный вид и взгляд исподлобья могли замаскировать его позор. Лучшая защита — это нападение. Защита от тычков пальцами, громкого смеха и унизительных колкостей. Накрутить себя до предела, отслеживая каждую мелочь, каждое изменение мимики и интонацию голоса окружающих. Потому что его лицо перекашивает нежность, которой Трэвис захлебывается, когда понимает, кто именно пришел, кто именно спрашивает его: — Трэвис? Ты только что… плакал? Голос Салли, чуть приглушенный из-за протеза, звучал мягко и спокойно. Знакомый сценарий; стоит Салли заговорить, у Трэвиса начинается тахикардия. Пропах бы корвалолом, как семидесятилетняя бабуля, если бы от седативных не разносило в бурный понос. У Трэвиса и так проблемы с пищеварением, но эта комбинация закручивает кишки в бантик — там уже не до всей этой пидорской романтики. Хотя… — Салли-Кромсали? Я… — вот же блядь. Голос и правда гундосил. — Какого черта? Человеку уже одному нельзя побыть что ли? Вышло не агрессивно, а жалко. Ага. Я тут вмазал тебе недавно, теперь жалею самого себя, не видишь? Уйди. — Почему ты меня так ненавидишь? В щелку между полом и дверцей Трэвис мог разглядеть синие с белой подошвой кроссовки, куски ног, облаченные в блеклые джинсы. Их разделяло расстояние в пару шагов, в воздухе витала лирика и душный аромат писсуаров. Салли разговаривал с ним без упрека, наезда и прочей такой херни. Постановка вопроса была неверной. Трэвис закрыл лицо руками, отчеканивая слова, заученные наизусть, вызубренные в процессе метанои — от железной пряжки ремня до покаяния на подкошенных коленках: — Потому что ты и твои дебильные друзья — кучка гомосеков! Это противоестественно! Неправильно! Бог никогда тебя не полюбит! Так почему я должен?! — кричал святой отец, замахиваясь для очередного удара. Трэвис не кричал — голос охрип. Тогда и сейчас. — Ты ведь знаешь, что мы на самом деле не геи, да? Ну, кроме Тодда. Он прямо само гейство, — Салли, в отличие от Трэвиса, никогда не заучивал свою речь, но она звучала куда убедительнее и правильнее, чем те слова, что отлетали у Тревиса от зубов. Салли всегда знал, что сказать. — Но это часть его, и мне кажется, это прекрасно. Он один из милейших людей, кого я знаю. Как вообще можно ненавидеть Тодда? Трэвис вспоминал Тодда. Рыжий, сутулый, нос картошкой, круглые очки а ля Гарри Поттер. «Ты волшебник!». Эвфемизм слову гей. «А меня? Я разве не лучше этого бесхребетного задрота? Посмотри на меня! Чем на этот раз я заслужил этот фингал? Разве я был таким уж плохим сыном? Ответь мне, Салли? Неужели все в этом гребаном городе знают, что я выблядок?» — Грр! — Трэвис не хотел издавать звуков раненного достоинства, он вообще не был готов к тому, что Салли-Кромсали придет… кромсать. Его, Трэвисово, сердце. — Это тебе отец внушает? Паранойя Трэвиса, раздутая до предела, больно сдавила горло. А может, это была вонь от сортиров — аж глаза ела. — То, что мой отец проповедник, не значит, что я его собственность! Я свободный человек! — Да, но… Трэвис сжался. «Салли, умоляю, заткнись. Салли, умоляю, свали, Салли, не надо так со мной, за что ты так со мной, почему ты так…». — Как-то грустновато ты выглядишь, чувак. Твой отец не слишком на тебя давит? Бьюсь об заклад, быть сыном такого сильного человека — нелегко. «…добр со мной?». Трэвис проглотил вставший в горле ком, бесшумно высморкался в рукав и произнес даже почти без истерических нот в голосе: — Ты не представляешь, каково это. Если бы не было этой чертовой тонкой перегородки, то Салли увидел стоявшие на глазах у Трэвиса слезы. Если бы Трэвис увидел, что Салли увидел, то непременно бы разрыдался пуще прежнего, забился в истерике, прокатился по полу и забился в конвульсиях, поджав колени к подбородку, кусая пальцы и скуля побитой псиной. Трэвис как-то слышал, что мистер Фишер бухает, а его мать умерла что-то около восьми-десяти лет назад. Салу тоже непросто. С этой маской на изуродованном лице, с этим искусственным глазом, который легко принять за настоящий, если не приглядеться чуть внимательней, с этим багажом прошлого на щуплых плечах, и этими дурацкими синими хвостиками… Трэвис и жалел, и дико, по-черному, завидовал Салли за его стойкость. За то, что ему не надо было притворяться, выгрызать свое право на существование; за внутреннюю свободу и чертовых друзей, которые таскались за ним, как приклеенные. — Мне жаль, чувак, — чертов ублюдок будто читал его мысли. — Не надо меня жалеть, Салли-Кромсали! — огрызнулся Трэвис, наматывая на ладонь рулон туалетной бумаги. — Мне не нужна твоя жалость. «Ну почему не я тебя жалею? Почему все наоборот?». — Ты ведь понимаешь, что нам не обязательно быть врагами? — Салли прислонился спиной к кабинке. Трэвис не мог ответить — промокал в импровизированный платок остатки слез. — Я думаю, подо всей этой злостью скрывается человек, который боится быть самим собой. Если ты когда-нибудь захочешь поговорить или, может, ненадолго оградиться от отца, можешь зависнуть со мной. Вот, кстати, оно. То самое, вероятно, за что Трэвис платил жизни по двойному тарифу. Человек, которому он уебал из-за собственных комплексов — надо заметить, до крови, — стоит тут с ним и нянчится, как с собственным дитем. Или псом. Гав. Хотя. Трэвису не с чем было сравнивать. С ним-то не нянчились, и вообще… Его сердце ныло и изнывало от тоски и голода — голода по любви, пониманию, терпению, ласке. — Почему… почему ты ко мне так добр? — спросил он тихо, ткнувшись лбом в деревянную стенку. Сам себе он напоминал собаку: сначала скалился и огрызался, а теперь виновато поджимал хвост и слизывал крошки. Того самого, по чему изголодался — протянутые самой теплой, самой безопасной ладонью из всех возможных. — Я не считаю тебя плохим человеком, Трэвис. «Может потому, что ты сам никого не считаешь плохим, Салли?» «Может потому, что ты не плохой человек, Салли?» «Может потому, что ты похож на Бога больше, чем все, кого я видел в Церкви, Салли?» Вслух Трэвис мог пробормотать лишь: — Знаешь, я не ненавижу тебя… и твоих друзей… — Я так и не думал. По легенде, страшный Бог был сердцеведцем. И если Салли смог разглядеть Трэвиса даже в этих потемках, что же будет, если сам Трэвис снимет с себя маску банального задиры? — Я… я думаю… в общем, мне жаль, что я был таким мудилой. Вы этого не заслуживаете. Ну, попытка не пытка. — Это многое для меня значит. Правда. Спасибо. И я серьезно говорил о том, что я рядом, если захочешь подружиться. «Дружить с тобой? О, нет, дружить я не хочу, но… это было бы уписаться, как трогательно». — Не испытывай удачу, Салли-Кромсали! — Трэвис весело скалился себе под нос — он надеялся, это было слышно по голосу.