Красный

      Зеркало бликует мутными разводами от не слишком тщательного удаления пятен. Кое-где все же заметны следы от пальцев, но в целом все чисто и прозрачно…прямо как в глазах стоящего перед зеркалом парня. Русые волосы взлохмачены от долгого лежания, на щеке чуть заметен след от подушки, футболка помята и давно выцвела. Хосок напряжённо всматривается в отражение, не видя главного.       Перед ним в зеркале стоит абсолютно не знакомый ему человек с пустотой вместо глаз и трещиной там, где должна быть улыбка.       Хосок не может понять: а где же он?       Лучи рассветного солнца безразлично и холодно проникают сквозь неплотные синие шторы с дурацким узором. Купленные тогда назло и с ехидной улыбкой, ведь Хосок терпеть не может синий цвет, теперь они висят, как красная тряпка для быка, напоминая…       Хосок буквально ненавидит синий цвет.       Тэхен как-то сказал, что синий самый прекрасный цвет, под одобрительные звуки парня, которого Чон держал в своих руках. Ещё Тэхен устойчиво верил, что море синие, море прекрасное и глубокое, и цвет такой же: глубокий и приковывающий внимание. Чимин тогда возразил, утверждая, что море — голубое, и разница между голубым и синим колоссальная. Намджун же занудно подметил, что море вообще цвета не имеет, так как вода прозрачная, а цвета, которые мы видим, — отражение неба или живущие в воде организмы. Тэхен и Чимин обречённо застонали под тихий смех остальных, пока Намджун немного непонимающе продолжал поглощать свежее печенье.       Для Хосока, если честно, цвета никогда не имели особого значения. Важен ведь далеко не цвет, а сам предмет. Так какая разница, как он отпечатывается в нашем сознании?       Совершенно никакой.       Пожалуй, единственный цвет, который имел для него значение и который он видел постоянно чересчур отчётливо на фоне черно-белых будней, — красный.       Сухая усмешка трогает незажившие губы, отчего они вновь трескаются. Жаль только, что физической боли он не чувствует. Вообще ничего не чувствует. Нет голода, холода или жары, нет страсти, желаний, жажды — нет ни-че-го.       Будто бы его поставили на паузу, как какой-нибудь фильм, а после увлеклись чем-то другим, забыв про паузу и окончательно забросив просмотр.       В зеркале стоит все тот же незнакомец. Хосок шепчет разбито и хрипло в пустоту:       — Как же сильно ты изменился… — поднимает руку, чтобы прикоснуться к твёрдой поверхности, чтобы убедиться, что он ещё не сошёл с ума.       А в голове настойчиво вертится ответ совсем чужим, будто из-под океанической толщи воды голосом:       –…или ты, возможно, никогда и не знал себя.       Ком в горле мешает дышать, пока мозг прокручивает услышанный голос в режиме нон-стоп, постепенно узнавая в нем все новые, уже давно знакомые нотки, повторяющий одно и то же по тысяче раз за секунду, заставляя в ушах звенеть, а ноги позорно подкашиваться.       «Никогда не знал… никогда… не знал… знал, знал…» Закат в тот день был ярко-красным. Конверсы на тощих ногах были красными, перевернутый байк был красным, огни скорой были красными, кровь на асфальте тоже была красной. И только кожа была белой-белой, а волосы чёрными.       Удар ладонью по стеклу выходит глухим и беспомощным. Картинки из их жизни проносятся, как будто гребаное слайд-шоу, пока он стучит по стеклу в опрометчивой надежде найти кнопку выключения трансляции их счастливой жизни перед его мёртвыми глазами. Разноцветные моменты с самого знакомства до того дня на высокой скорости переключались в голове, а по чуть впалым щекам текли жгучие непрошенные слезы. Солнце, будто бы насмехаясь, светило с каждой минутой все ярче, словно ничего не произошло, мир не рухнул, люди все так же продолжают радоваться весеннему теплу.       Внутри Хосока же вечная стужа и руины его собственного, кропотливо выстроенного и разрушенного цунами в одно мгновение мира. Огромные волны реальности и непрочность человеческой жизни затопили его в тот момент, когда хрупкие руки с выступающими на запястьях острыми косточками не удержали руль наехавшего на кочку байка, что несся по вечернему шоссе. Неожиданно вывернувшая из-за поворота встречка, высокая скорость, резкий прилив паники и лишь доли секунд…       Хосок вдруг вспомнил, как красиво падал пепел с балконного окна с широким подоконником и как завораживающе тонкие губы обхватывали белоснежный фильтр, а глаза с дрожащими ресницами чуть прикрывались. Хосок видит, будто наяву, лёгкую усмешку, вдыхает терпкий запах сигарет и морозный воздух вместе с залетающими снежинками, чувствует чужие мурашки, что покрывают бледную кожу с россыпью красноватых пятен… Слышит успокаивающееся дыхание и тихий смех.       Юнги был его личным произведением искусства. Хрупким и тонким, как те прекрасные фарфоровые сервизы с их нежными цветами.       А Хосок его не уберг, позволив разбиться в дребезги, забрызгав эфемерные черты лица красной кровью.       Огонь тоже красный, думается Хосоку, а в ушах чужой и одновременно кажущийся родным шёпот требует: сожги все это.       Хосок всегда исполнял желания носителя этого голоса, не смея усомниться в правильности всего. Он понятия не имеет, что именно нужно сжечь. Воспоминания давят, эта квартира и вещи в ней подводят к краю, но не сталквают, мучая.       … В зеркале отражается парень, которого Хосок никогда не знал, а огонь от любимой зажигалки Юнги почти не отражается бликами на стекле, затягиваясь темнотой в глазах. Пусть все горит.