...больше не виделись. я не молюсь, не соблюдаю пост, не посещаю храм, я в Его честь курю, слушаю старый джаз, пью коньяк, хожу по Его следам, и не тоскую совсем. мне говорят, что сошел с ума, что совсем чудак – но Он мне сказал – мы встретимся. Да будет так!
Кладбищенские клёны рдели над головой, покачивались в сумерках и шумели речным потоком — может быть, кого-то и остерегло бы это место, показалось мрачным, страшным в этот поздний час, но только не Даниле. Он был точно не робкого десятка и всегда считал, что больше стоит опасаться тех, кто ходит по земле, а не упокоился под нею. Который год он возвращается сюда именно в этот день, упрашивает сторожа, платит до смешного большие деньги, чтобы остаться на ночь в его каморке. В этом неизменном с годами домике, когда-то служившем и Даниле временным приютом. Это всё случилось, когда Данила был ещё на третьем курсе. Совсем щегол — едва сводил концы с концами. Он выбрал для себя непростой путь, хотел приносить пользу — сделаться врачом. И времени, и денег не хватало страшно! Данила был сосредоточен на учёбе, он был отличником и не собирался понижать собственную планку, но реальность диктовала. Бо′льшая часть денег уходила в бездонную пасть съёмного жилья, плюс коммуналка, да учебники, что для студента стоили как крыло самолёта. Родители, конечно, помогали, Данила был единственным ребёнком — надежда и гордость, но, увы, средств всё равно едва хватало на самый минимум. Поэтому Данила с первого же курса всегда искал где подработать, чтоб хоть как-то самому себя обеспечивать и не висеть ярмом на шее. Но и тут были подводные, как говорится. Дело в том, что во главу угла Данька ставил прежде всего универ, учёбу, а какая может быть учёба, острота мышленья, если ты полночи бегал официантом в клубе, и голова трещала утром так, что впору застрелиться, чтоб не мучиться, да и ноги гудели, добавить к этому постоянные драки посетителей и их же приставания — коктейль богатый и не совместимый с истовым желаньем постигать науки. Так и выходило, что Данила с горем пополам перебивался: то одно, то другое, то третье — с миру по нитке — день так, день сяк, и вполне оправдывал всем этим гордое звание голодного студента. Жрать хотелось Даньке ну всегда! От рождения крупный и высокий парень, он обладал отличным аппетитом — нужно же кормить всю эту красоту почти в два метра ростом! Так что да, жрать хотелось и спать, конечно, тоже, причём постоянно. Данька мог уснуть хоть стоя, хоть в прыжке, хоть на ходу с открытыми глазами. Но он справлялся. Он старался! Он учился! Он правда искренне мечтал стать кем-то. Человеком пользы! Лечить людей, делать добро, быть не пустым, а остро нужным. Беготня за деньгами утомляла, но и держала в тонусе. Даниле некогда было расслабляться, некогда тусить, бакланить. Многие его считали скучным, среди сокурсников он был самый заточенный на медицине, на успехах своих в учёбе, на подробных записях, зубрёжке. Но при этом Данька был симпатичным парнем, и его нередко приглашали на вечеринки и прогулки, но всегда терпели разочарование, так как даже если вдруг Данила и соглашался, то весь вечер всё равно бубнил о лекциях, о методах, о профессорах... в общем, душнила и заучка, попросту задрот, хоть и красавчик. Но смазливый фейс не вывозил, и Даньку стали сторониться. Впрочем его это не волновало. «Ещё посмотрим...» — иногда мечтательно думал он, вглядываясь вслед очередной компании своих сокурсников, что снова в пятницу решили ехать на какую-то дачу, на машинах, иногда даже на своих, да в съёмный дом! Откуда что берётся?! Данила презрительно считал, что это недостойно — юзать родительский кошелёк, а другого объяснения этим роскошествам он не находил. Вот и выходило — он презирал сокурсников за тунеядство и кумовство, за праздный образ жизни и несерьёзность, а они его — за нескрываемую, неприкрытую надменность, подхалимство, за то, что вёл себя как чопорный индюк, да и списать не выпросишь — козёл, короче. Но учился Данила правда на «отлично»! Все учителя его хвалили, возлагали, трепали по плечу, даже не подозревая, чего Даниле Орлику стоят его успехи и энтузиазм. Работёнка то появлялась, то менялась, то было не сыскать — в такие времена денежного простоя Данька жил впроголодь, но гордо не совался даже к маме на обеды — уговаривал себя, что сытость отупляет, и терпел, насыщаясь знаниями и самодовольным уважением к себе же самому. Вот в один из таких застоев Даниле и подвернулся, случайно, как и всё зачастую значимое в жизни, этот вариант. Не работа — сказка! Сторож на кладбище, на Смоленке. Тишь, благодать, спокойствие. Работать надо по ночам: сиди себе в небольшой каморке — там и телек есть, и микроволновка, и даже душевая старенькая, но имелась. Мечта! Данила за эту работу ухватился сразу. Тут ведь можно и учиться спокойно — никто не отвлекает, и поспать — никто не проверял, и даже перед парами помыться. Да и зарплата норм, не бог весть что, но для Данилы даже превзошла все ожидания, а делать-то, по сути, ничего и не надо. Вечером закрыл ворота и калитку, врубил фонарь и сиди себе читай, спи, зубри — что хочешь. Говорили, что, мол, иногда на территорию проникают всякие отбитые придурки — ритуалы у них там или просто типа прогуляться ночью по старому кладбищу — тёмный романтизм. Задача Данилы была, если что, таких вот экземпляров отловить, устрашающе наорать и выдворить, в случае сопротивления вызвать ментов — всё, вот и все труды! Бонусом ещё была нежданная радость в лице Марии Георгиевны, что сменяла Даньку утром и очень быстро прикипела по-старушечьи к замученному жизнью студентику, стала подкармливать, носками снабжать тёплыми да соленьями разными — от неё было не стыдно брать, Данила видел, что одинокой бабуле в радость позаботиться о ком-то, чуть порастратить скопившегося в сердце тёплого, домашнего, простого, человеческого — быть кому-то нужной. У баб Мани Данька не стеснялся просить добавки, брать конфеты и варенье и подставлять под меченые ржавым крапом руки свои вихры и щёки — тут была взаимность. Ничего не скажешь, отличная работа, идеальный вариант для Данилы. Друзья, конечно, иногда подтрунивали и стебались, дескать, очень символично, что будущий врач работает на погосте, намекали на дурную примету. Но Данила не был суеверным и чушь всякую спиритическую не слушал, относился к этому вопросу, можно сказать, философски — человек внезапно смертен, а его задача в будущем как раз минимизировать внезапность. Ему в новой работе виделось даже, напротив, благое зна′менье. Так дело и пошло. Днём Данила учился, достигал, грыз гранит, выбивался в люди, а по ночам хранил покой покойных. На деле он в сторожке по большому счёту только читал и спал, за те четыре месяца, что он успел откалымить, ещё ничего вопиющего не случалось, разве что разок местный дворник Палыч нажрался в хлам и побуянил, перевернул могильный крест и матерился не по-божески, но Данила его быстро закрутил в бараний рог, надгробие выровнял, а самого Палыча сгрузил в подсобку, чтоб проспался, тот утром даже поблагодарил и склянчил сотку на опохмел. Славное местечко. Тихое. Простое... Так было до того позднеосеннего денька, когда Данила, уже давно закрыв ворота, врубил фонарь, для проформы обошёл кругом ближнюю территорию и, с чистым сердцем отужинав, растянулся на кушетке с учебником по фарме. Телек мигал без звука, булькал чайник, Данька зубрил, но глаза понемногу начинали слипаться, веки тяжелели... и вдруг резкий стук в окно! Данила аж подпрыгнул, выронил учебник, насторожился и, чего греха таить, струхнул, но не от страху, а скорее от неожиданности. В окно настырно стучали, громко, тревожно. Данила встал и выглянул — снаружи было темно, но впритык к стеклу стоял парень, растрёпанный, распахнутый, глаза как плошки, полные испуга — он что-то говорил, но через окно было не слышно. Данька разглядел кровоподтёк под носом и синяк под глазом, он кивнул парню идти к двери и, вооружившись пожарным топориком, пошёл ему открывать. Едва Данила щелкнул замком, как дверь распахнулась, и парень снаружи влетел в сторожку, громко хлопнул снова дверью, закрывая её, и, шало бегая глазами по Даниле, весь трясясь, осел прямо на пороге, просачивая через стучащие зубы: — Помоги мне... Данька отшатнулся, отложил топорик, запер дверь на два замка и присел рядом. Парень был его ровесник, ну, плюс-минус, мелкий, тощий, лохматый, в ссадинах, джинсы в грязи и куртка тоже, весь трясётся — не то от холода, не то от страха. — Ты чего тут? — строго спросил Данила. — Спрячь меня, — схватил его за штанину парень. — Это ненадолго. До утра перекантуюсь. Мне нельзя сейчас на улицу. Грохнут, — и в глазах суровая мольба и осторожность, и паника, и твёрдая решимость. — Ла-а-адно... — протянул Данила, — А чё случилось? — Ищут меня. И нашли, — отрезал ломтями парень. — Я убежал, но они не отставали. На колёсах-то быстрее, чем на своих двоих. Я срезал и сюда. Поможешь? — глазищи огромные, прозрачно-голубые, и рожа вся какая-то детская, не в пример речам, будто к телу мужика приделали башку ребёнка. — Натворил чего? — вскинул бровь Данька. — Ну что-то вроде, — усмехнулся парень, и лицо его преобразилось, стало дерзким, острым. — Перешёл дорожку не там и не тому. — Понятно, — хмыкнул Данила. — Ладно, проходи, но будешь борзеть — выставлю. — Не, я не буду, — улыбнулся парень и тут же поморщился, видно подбитая губа дала знать. — Идём, осмотрю тебя, — быстро вспыхнул в Даньке профессиональный дух. — Тебе надо промыть ссадины. — Да пофиг, — отмахнулся парень и стёр кровоподтёк грязным рукавом. — Чё, так и будешь сидеть? — хмыкнул Данила, посмотрел на него как на идиота и пошёл, не дожидаясь ответа, за аптечкой, хоть и старой, но кое-что имевшей в закромах. Бинты, йод, антисептик, пластырь. — Идём, — позвал Данька и указал кивком на кушетку. Парень встрепенулся и нехотя, но встал, разместился на указанном Данилой месте, распахнул куртку, подумав, снял её и бросил в угол, замер, сложив руки на коленях. Данила удовлетворённо кивнул и деловито смочил марлевую повязку в антисептике, аккуратно дотронулся вначале до рассечённой губы, чуть вздувшейся — парень шикнул и скривился. — Терпимо? — без интереса уточнил Данила и, промокнув рану ещё раз, сменил тампон и стал обрабатывать ссадину под носом, а потом под бровью. Парень шипел как кот, но не дёргался — терпел и даже улыбался. — Как тебя зовут? — между делом спросил Данила. — Славик, — хрипло отозвался парень. — Славка Громов. Гром. Слыхал, наверно, если местный, — задиристо вскинул он подбородок. — Я не с Васьки* — дёрнул плечом Данила и внутренне усмехнулся — кадр ещё тот. — Чем занимаешься, Славка Громов? — шутливо спросил он, методично обклеивая перепаханное лицо пластырем. — А сам как думаешь? — усмехнулся тот. — Не знаю, — дёрнул бровью Данила. — Учишься? Работаешь? Бегаешь от кого-то... — Не, не учусь, — вякнул Славик. — А работа для лохов, — дёрнул он презрительно губой. — Понятно, — скривился Данька. — Ты барыга, что ль? Или преступник? — сощурил он глаза и немного напрягся, в его жизни не встречались ещё маргинальные личности, и было малость стрёмно — щекотало нервы. — Сам ты барыга! — обиженно вскинулся Славик. — Я пока под батей хожу. Прохоровский я. Но скоро сам замучу своё. Данька ни черта не понял и не стал уточнять. Хрен с ним. — Чай будешь? — предложил он из вежливости, просто не зная, что ещё сказать. — Давай, — улыбнулся Славик и снова вмиг переменился, став похожим на всклокоченного воробья. Данила подумал, что он, наверно, даже младше, чем показался сразу, совсем ещё желторотый — лет семнадцать-восемнадцать, не больше. — У меня, правда, к чаю только овсяшки, будешь? — потряс пакетом с печеньем Данила и опять увидел улыбку до ушей, будто показал не твёрдое печенье, а парфе, не меньше. — Я не жрал ничего с утра, — сладко потянулся Славка и с любопытством дотронулся до своих ранок. — Спасибо, — выдохнул он, ковыряя край пластыря. — Не дёргай, а то кровь опять пойдёт, — предупредил Данила и разлил по чашкам кипяток, бросил по пакету, высыпал печенье на бумажную тарелку. — Угощайся, — вежливо позвал он Славика к тумбочке, что служила тут и столом, и прикроваткой, и ящиком для книг. Славка с аппетитом стал поглощать печенье, кривился, когда надо было пошире рот открывать, дул на чай, прихлёбывал. Данила с интересом наблюдал. — А с утра куда? — спросил он. — До вечера схоронюсь в склепушнике, а потом метнусь через Смоленку. Думаю, уже будет чисто. Вряд ли станут пасти так долго, — он поднял глаза. — Ты меня очень выручил. Если что... — он пожал плечами, — Гром своих не забывает. Данила про себя прыснул. Тоже мне Гром! Доходяга битая. — Спасибо, — еле сдержал он смешок. — Я пока почитаю, — отсел Данила на кушетку. Что ещё оставалось? Не трындеть же с этим Джеймсом Бондом. — Ага, давай, — кивнул тот. — А я можно помоюсь схожу? — Славик указал пальцем на открытую дверь душевой. В общем-то, одно название, конечно, а не душевая — ржавый поддон и лейка изолентой перемотанная, но шпарила отлично, короткая шторка и кусок земляничного мыла, да Данькин шампунь. — Там, если что, вначале надо пропустить, а то сваришься, — напутствовал Данила и, подсуетившись, достал полотенце, что держал тут для себя. — И постарайся не мочить лицо, а то отклеится пластырь. — Да переклеишь, чё ты… — отмахнулся Славка и чуть прихрамывая пошёл в душевую. — Борзый, — фыркнул Данила и стал убирать посуду. Из душевой послышался закономерный шум воды, копошение, лязг смесителя и рёв труб. — Блядский нахуй! — заорал Славик, и Данила закатил глаза. — Ну говорил же... — цыкнул он и стукнул в дверь. — Сказал же, пропустить воду надо! — он чуть приоткрыл створку. — Ты в порядке? — заглянул внутрь и осёкся. Славка стоял в душевой совершенно голый, весь в мурашках, вода рядом шипя шпарила, а он стоял и трясся от испуга. — Ты чего? — метнулся к крану Данила и убавил напор. — Эй, все в порядке? — Ага, — откликнулся Славка и, видно, попустился — плечи расслабились, глаза перестали бегать. Данила неловко замер и мазнул быстрым взглядом по обнажённому телу. Остроконечная звезда плеч, впалый живот, бледная кожа, узкие, почти мальчишеские бёдра, длинные ноги — весь какой-то... одни углы, порезы, вялая мускулатура — анатомический атлас доходяги. Ничего плавного, приятного, волнительного, но боже!.. Данька не мог отвести взгляд, не мог перестать пялиться, вдруг ощущая себя излишне заинтересованным во всех романтически-сексуальных вещах, что только могли существовать между двумя мужчинами. Славик был одуряюще красив. Вот сейчас. В этот момент. Робкий, ранимый, славный. Пар поднимался, расползался по тёплой душевой, в голове поплыло, стало душно и совсем нечем дышать, да и не хотелось. А хотелось дотронуться, провести широко ладонью по худой груди, согреть, обнять... Это ощущалось как острая потребность, как самое правильное на земле, как начало, взрыв сверхновой, космос. — Иди сюда... — тихо позвал Славик и протянул сквозь поволоку пара руку. — Иди, Дань... Медленно, словно под гипнозом, Данила стянул свитер и футболку, сердце шало било в рёбра, звякнула пряжка об кафель, намокло бельё, спину обдало горячим и тут же нежным. Тело Славика было тонким, хрупким, тёплым, а руки ласковыми и шершавыми. Его выдох у самой шеи, легкий стон — острое, манкое, сладостное, как запрет. И дальше будто головокружение, словно Данила падал с большой высоты и мог зацепиться только за твёрдый изгиб, за плечо, за ровную спину, за торчащую косточку у локтя, за язык, что хлестал жаром и жалил по коже, за сумасшедшие искры в глазах и корку у краешка губ, за вздёрнутый кверху кадык, за дивную, гибкую шею и хлёсткие руки, за нежные губы и жемчуг, стекающий по ногам. Белая дымка — тот пар и белые липкие волосы, шапки пены, смех, звонкий и радостный — общий. Зной и бережное касанье — вот здесь и вот здесь — ладони скользили. — Ты классный, — и снова язык и рябь в глазах, сладкий стон, и жарко, и узко, и невыносимо... Холод сторожки после парной не отрезвлял. Данила шёл будто пьяный, счастливый, шальной. Мягкое одеяло, запах пыльный, знакомый, перемежался с запахом Славки — терпким, горьким, ядрёным, как порох и сталь. Кокон из старого одеяла, мурашки, влажная кожа, снова душно и нежно, и холодно, и смешно. Места мало — везде то колени, то локти — всё в поцелуях, в каком-то бреду. Будто пар с душевой заполнил теперь всю сторожку, как туман или рваные клочки облаков. Данька плыл в этом мареве, цеплялся сознаньем за прикосновения — осторожные пальцы, развратные губы, тихий голос, что-то ласковое в распахнутый рот, до крика, до любования близко, так близко, необратимо. Он не бывал ближе к счастью, чем в этот момент. До предела. Славик смотрит в глаза, и в голове Даньки взрывы и сечь, и падают поверженные тела. Это конец. Он сражён — красота Славика ощущалась как жгучая вспышка боли, его губы, блестящие от слюны — алые-алые-алые, и все мысли Данилы становятся как кисель — розовый-розовый-розовый. И так хорошо, так спокойно, так нежно, приятно. Белый пар во всей комнате, светлые волосы и глаза, тихий шёпот, глубокий: — Ты спас меня... Ты красивый... Ты мой теперь... Я так устал убегать… — Данила пытался ответить, но глаза закрывались, всё тело как вата, тяжёлые руки. — Я приду ещё, ладно? Дождёшься меня?.. Я убегу... Я всегда убегаю. Теперь я к тебе... Ты единственный... будешь... Дыхание мерное, сладкие губы, и голос всё тише и тише... и тише... — Данила! Подъём! — баба Маня стояла над Данькой и теребила его за плечо. — Ты чего это разоспался?! Данька резко сел на кушетке, тряхнул головой, огляделся, пошарил рукой по матрасу и по себе. Он спал голый, рядом валялось мокрое полотенце. — А где?.. — Данила забегал глазами по комнате, метнул взгляд в душевую. Стылая, серая сторожка — всё как всегда. Славика не было. Ничего, что бы напоминало о его пребывании здесь. — А где Слава? — вскинулся Данька и посмотрел удивлённо на бабу Маню. — Ты чего это, друга, что ль, приводил? — неодобрительно покачала та головой. — Или с Палычем выпивал? — Нет... — задумчиво протянул Данила и стал одеваться. — Простите, я... — он сконфуженно потянул на себя джинсы, валяющиеся на полу. — Я устал просто. — Ладно, — махнула рукой баба Маня. — Собирайся, иди открывай, и бегом! Уже восемь! Данила встряхнулся, глянул на телефон — будильник он даже не слышал — проспал всё на свете! Быстро сбрызнув лицо в умывальнике, собрал разворошённую постель, бросил книги в рюкзак и выбежал на крыльцо. Уже опаздывал страшно — первая пара через тридцать минут. Данила спешно отодвинул засов на воротах, отпер калитку и метнулся кругом обойти быстро домик и пару сараев. В голове прыгали черти, будто с похмелья, какой-то сумбур, но тело так сладостно ныло, он помнил всё очень детально. Низкий шепот и руки, и взгляд, и слова... Он влюбился! В сердце пела свирель, и лопались пузырьки, в животе свили гнёзда цикады и щекотали. Он влюбился! Славка! Славка! За поворотом Данила увидел орудующего старой метлой Палыча, а чуть в глубине, уже в череде из надгробий, пару чёрных фигур. — Уже кто-то есть? — удивился он вслух, так приветствуя дворника. — Да-а-а... — вжихнул метлой тот. — Эти всегда спозаранку. Каждый год. Это Гром сынка поминает. Данила даже шатнулся. Сердце больно ударило в грудь. — Г… гром? — запинаясь спросил он. — Ага, — опёрся Палыч о черенок, настраиваясь на беседу. — Славка Громов. Шальной! Это уже сколько лет-то прошло... Батя его нынче банкир, а раньше был просто этот... ну, браток, в общем. Прохор! Во! Немало денег забашлял тогда за место, — Палыч разулыбался своей острой памяти. — Вот сынка-то его и шмальнули, прям тут, — махнул он в сторону чёрной реки. — Тут, у Смоленки. Шуму было!.. Тогда все стреляли. Как на войне было. Лихие деньки. Эт теперь тишина... Данила больше не слушал, он едва удержал равновесие, почти деревянные ноги шли сами собой до тёмных фигур, что стояли небольшим полукругом вокруг памятника — мраморный ангел, пожелтевший уже от погоды и времени. Данила не чувствовал ничего, кроме страха, даже смятенья. Было просто до боли, физически страшно! Он хотел ошибиться...«Вячеслав Громов 1975-1993»
И цветы, много-много цветов, гранёная рюмка. Фотография. Круглая. По бокам амальгамовые кружева. Даньку почти замутило. Глаза, губы, светлая чёлка... Он согнулся, и стало так плохо, так больно. Мальчишка совсем! Совсем мальчик. Тонкий, тёплый, задиристый, смелый. «Я всегда убегаю...» — Ты не убежал, — сквозь комок просипел Данила, и горло сжалось от спазма. — Не убежал. «Дождёшься меня, ладно? Я приду ещё...» Данила ещё раз взглянул на потемневшее фото, на ангела, на тёмные силуэты. Славка Гром...***
Орлик Данила Сергеевич. Лучший в городе врач-травматолог. От бога хирург. На Смоленке все его знали. Каждый год тридцатого октября платил он сторожу, чтоб остаться на ночь в его каморке. Двадцать лет уже. Он единственный. Он любимый. Он один согревает вечно дерзкого, битого Славку и когда-нибудь останется с ним навсегда.