Досчитать до двенадцати

Горой в раковине высится жирная, грязная посуда. В белой, полупрозрачной поверхности, проглядывающейся между цветастыми кремовыми разводами, отражается Гено: нахмуренные брови, тени под глазницей и глюком, очерчивающие острые скулы, белый, тусклый огонек зрачка. На руках резиновые перчатки, в перчатках жесткая губка.   Жизнь снова приготовила огромный, яркий торт, украшенный засахаренными фруктами. Она всегда готовит большие фруктовые торты на Инкин день рождения. Сама она считает, что корично-ирисковые пироги у нее выходят в разы лучше, чем торты, тем более фруктовые. Но дети всегда убеждают ее в обратном. На их возмущенные возгласы она лишь улыбается да звонко смеется.   Но торты у Жизни и вправду выходят волшебные. Бисквиты, сочащиеся соком, словно губка водой, мягкие-мягкие, они распадаются на тысячи крошечных пушистых комочков под натиском зубов. А засахаренные фрукты так и тают на языке.   Да… Фрукты любят все. Гено хмуро оглядывает посуду, приступая к мытью. Не оборачивается. Там, за спиной, на столе, стоит одинокая тарелка с двумя нетронутыми кусками торта. Белый воздушный крем уже осел, фрукты съехали набок. Сок, натекший из бисквита, образовал лужицу в тарелке. Гено яростно трет одну тарелку за другой. Пока убирает одну, доставая следующую, вздыхает.   Тарелка на столе принадлежит Рейвену. Паршивец посмел пропустить такой день!.. Нет, конечно, Инку все еще девять, десятый день рождения будет лишь через неделю. Но они всегда справляют его за неделю. Традиция. Давняя традиция, старше и не пришедшего Рейвена, и Шино, которая взахлеб рассказывала какую-то ерунду, пока они сидели за столом, и Гота, который, несмотря ни на что, взял отгул на работе и покорно слушал бредни маленькой сестры, иногда тихонько посмеиваясь. Потому что традиция, да и день в целом, важнее работы, важнее всех дел. И все равно Рейвен все еще не дома. Инку через неделю десять... А значит, через год он снова умрет. А потом, лет через пять-шесть, Жизнь снова поднимет Рипера ни свет ни заря, он снова принесет его домой, а повзрослевший Рейвен снова будет где-то шляться...   Гено трет переносицу, сжимает веки. Второй рукой он опирается на столешницу, чтобы не упасть на пол. Ноги совсем не держат. Здесь, на кухне, которая совсем недавно была наполнена детским лепетом и неуверенным смехом, тишина особенно давит на виски. Еще и эта чертова тарелка… Нет, как только Рейвен придет, ему еще устроят разбор полетов… Протяжный вздох, и Гено снова остервенело трет тарелки, пока и развода не останется, пока не останется и малейшего напоминания о торте, о смехе, об этом дне. Тарелки убывают одна за другой, складываются в чистую стопку у раковины. В пальцы попадаются тонкие, изящные ложки, вилки… А Гено все трет и трет, совсем не отвлекаясь на противно жужжащие в голове мысли.     Топ-топ-топ   Тихие, аккуратные шажки вырывают Гено из транса. Он резко оборачивается. На пороге, перед широко раскрытой дверью стоит маленький скелетик. Он мнется, хлопает своими большими детскими глазами. Зрачки иногда мигают, меняя форму и цвет. Круг, ромб, звезда, знак вопроса, синий, оранжевый, зеленый… Гено тяжело, но мягко ему улыбается. Улыбка похожа на только выпавший снег: едва уловимая, ложащаяся на голову приятной тяжестью, будто поглаживающая молодой черепок. Инк вяло улыбается в ответ. Лишь на мгновение, но Инк кажется совсем взрослым, с усталым, глубоким взглядом. Прикрытые веки сводит тяжестью, а движения резкие, колкие и непростительно тяжелые. Гено вздрагивает, чуть ежась.   – Пап… – шепчет ребенок. Все такой же ребенок, просто усталый ребенок… – Все хорошо? – спрашивает он тихо. Так тихо, что почти и не разберешь во всепоглощающей тишине.   Но Гено слышит. Он подзывает скелетика к себе и легонько его приобнимает. Инк цепляется ручками за потрепанный свитер, прижимается ко взрослому. А Гено все поглаживает его по голове и спине, смотря в никуда.   – Все хорошо, милый… Все хорошо, – выговаривает он наконец. Инк поднимает на него жалобные глаза, из которых, тем не менее, совсем не льется слез. – Ну что же ты? Сегодня же твой день, твой праздник, – Гено треплет скелетика по голове, снова улыбаясь своей снежной мягкой улыбкой. – Сегодня все прекрасно, – говорит он, а улыбка его чуть подрагивает.   Инк тоскливо смотрит на него взглядом побитой собаки. Утыкается носом в живот и сипло дышит. Гено осторожно опускается на корточки, все так же поглаживая ребенка. Теперь Инк тыкается ему в плечо, в шею, в алеющий шарф. Вдыхает и выдыхает. То медленно, то прерывисто. Спина едва ощутимо дрожит. А слез все нет и нет...   – Рейвен скоро придет? – шепотом спрашивает скелетик. Руками, обвившими отца, он чувствует, как Гено вздрагивает при упоминании среднего сына. Лишь на секунду, но легкие, ненавязчивые касания прекращаются. Гено крепче обнимает Инка рукой, сглатывая.   – Скоро…   Инк вздыхает и закрывает глаза. Гено вздыхает и глаза жмурит. Во рту, в шейных позвонках, везде – горечь. Гено морщится, сильнее прижимая скелетика к себе. В объятьях Инк расслабляется, дышит мерно и тихо, будто дремлет.   Тут на кухню вбегает Шино, шлепая по полу босыми ногами. Восьмилетка хлопает своими большими детскими глазами и чуть отступает назад, смотря на двух скелетов. Изо рта вырывается скомканное «ой». Потупив взгляд, девочка с интересом разглядывает холодную плитку пола, пока щеки ее пылают.   Из Гено вырывается смешок. Он смотрит на дочку и улыбается. Правда, глаз все такой же тусклый… С кряхтением он поднимается. Чуть разминает спину, хрустя позвонками не хуже престарелого. Взгляд его теплеет, и он с трепетом смотрит на девочку.   – Шино? – зовет он. Слова влетают в Шино, словно порыв майского ветра. Она поднимает смущенный взгляд и пищит, словно новорожденный птенец:   – Я… Это… Инк! – она переводит свой птичий, такой же птичий, что и звонкий голосок, взгляд на брата. Тот вяло улыбается. Пожимает плечами. Шино глядит на него в нетерпении, ожидая поддержки.   – Ты иди, – легонько подталкивает сына к двери Гено. Инк внимательно вглядывается в лицо родителя, чуть хмурясь. Родитель же расплывается в улыбке и кивает. Тогда кивает и ребенок, неуверенно улыбаясь в ответ.   Шино, которая уже вся извелась от смущения и нетерпения, светлеет на глазах. Горит не хуже любой лампочки. Да что там, горит не хуже мерцающих во хладе ночи звезд и палящего солнца. Вместе с Инком, тоже посветлевшем, хоть и тусклым на фоне сестры, они выбегают из комнаты, несясь по своим детским делам. Гено долго смотрит им вслед, хотя ему кажется, что он лишь бросил на их тени мимолетный взгляд. Оборачиваясь, он видит раковину, в которой почти и не осталось грязной посуды. Лишь пара практически чистых тарелок, кружки, пахнущие соком и лимонадом, и три бокала от вина. С легкой улыбкой, прикрытым веком и чистой душой, он принимается за работу. Намыленная губка едва ли отяжеляет руку, пока он легонько потирает видавшее жизнь стекло. Любовно проводя пальцами по небольшим трещинкам, губкой выводя оттуда кусочки застывшего, высушенного вина, он снова погружается в теперь почти приятный вакуум, забывая об окружении, не слыша звуков, не замечая очертаний предметов, слегка потирая тарелки и кружки.  

***

  – Так и не пришел? Гот плюхается на твердый стул, рефлекторно морщась. Стул жесткий, явно не кровать, единственное спасение после тяжелого рабочего дня.   – Нет… – протягивает Гено устало. Он сидит на соседнем стуле, пьет чай, периодически вздыхая. Посуда давно уже вымыта, теперь она покоится в ящиках и на полках. А он все сидит, все ждет и ждет…   – Вот же ж… – Гот морщится. Рейвен мог бы сегодня и прерваться, провести день с семьей, но нет же!.. Кусок собачьего…   – Как там Кор? – обрывает мысль Гота голос отца.   – А? – дергается Гот.   Гено устало хмыкает. Гот, уставившись на него, хлопает глазами. Взгляд оторопелый, а глаза кажутся большими, как у Шино или Инка. Вроде совсем уже взрослый, а все равно такой ребенок местами!..   – Как там Кор, говорю, – посмеивается отец.   – А-а-а… – неуверенно протягивает Гот. – Нормально. Кор нормально. Покачала головой на то, что я прерываю смену, конечно. Но пронесло, – хмыкает Гот, переводя взгляд на пол.   – Понятно… – выговаривает Гено, оседая на стуле. Вздыхая, он съезжает по спинке, тря переносицу. Даже в сумраке из-за плохо освещающей, мигающей лампочки, которую бы уже неплохо и сменить, и из-за сумерек, накативших за окном, с первыми проглядывающимися звездами-зернами на черноземе вечернего неба, переносица отливает алым.   – А ты сам… как? – с заминкой спрашивает младший скелет, будто невзначай, незаметно поглядывая на отца.   – Нормально. Я нормально, – старший по-старчески качает головой в подтверждение своих слов.   В комнате повисает молчание. Мир вокруг будто застывает на секунду другую. Ни мигающий свет от лампочки, ни дыхание не способны разбить эту картину, нарисованную жирными, лоснящимися масляными красками, навсегда застывшую в деревянной раме. И это масло, этот жир будто заливается за шиворот, течет по спине, пересчитывая ребра…   – Как Инк? Как Шино? – разбивает тишину Гот, когда от тишины становится совсем не по себе, невыносимо. Он рефлекторно передергивает плечами, скидывая остатки напряжения с острых плеч.   – С ними-то все хорошо… – поднимает Гено взгляд и улыбается. Тихо, скромно улыбается, глядя куда-то перед собой, невидящим, замутненным легкими думами взглядом.   Улыбается он всего ничего, а Гота словно прошибает током. Пара давних, запыленных временем воспоминаний врезаются в череп, и Гот ежится под их натиском. Прошла всего пара лет… Гот сжимается и жмурится, пытаясь скрыться от тяжелой ностальгии.   С кряхтением, но Гено возвращает себя в позицию сидя. Кружка с чаем летит ко рту. Он отпивает, снова покачивая головой.   – Иди отоспись, – говорит он сыну, переводя на него взгляд. Гот все еще ежится, но кивает. – Завтра будет тяжелый день… – вздыхает Гено…   Вздыхает и Гот. Он тихо выходит из кухни, шмыгает в свою комнату и плюхается на мягкую-мягкую кровать, такую же, какая была у него в детстве. Под редкие приятные воспоминания он утопает во сне, напоследок думая о брате и больных, которых будет обследовать завтра.   Гено тоже потягивается. Он все еще грезит дождаться Рейвена, когда засыпает прямо там, на кухне, откинувшись на жестком стуле, сжимая в руке кружку с остывшим чаем. Он дремлет, когда домой возвращается смерть, когда его относят в кровать, когда накрывают одеялом, когда мягко целуют в лоб и ложатся рядом.   Спит он и когда, под покровом глубокой безлунной ночи, в окно своей комнаты влезает блудный птенец. Когда он погрызенными фалангами пальцев выуживает из-под кровати календарик и карандаш, когда вычеркивает прошедший день, ломая грифель. Потом вытаскивает из кармана небольшой золотистый шарик, облепленный чем-то черным. Когда срывает это нечто черное и проглатывает шарик, словно горькую пилюлю, забываясь во сне. Прямо в одежде, все еще сжимая календарь в погрызенных пальцах.   Гено спит, пока спит и вся семья.