***
Когда Торп остановился на станции техобслуживания и позвонил Лорел Гейтс домой, никто не ответил на звонок. Предполагая, что Гейтс, возможно, вернулась на работу, хотя, как показалось Торпу, возвращение в четверг было бы необычным, он позвонил ей на службу в Maritime. Но Лорел там не появлялась. Торп решил немного подождать. Ему нужно было поговорить с Лорел. Он хотел знать каждый сексуальный поворот в репертуаре Рейнольдса, каждую причуду и перекос в его сознании, прежде чем побеседовать с ним снова. Торп был настроен решительно. Если бы ему пришлось, он бы заперся с Лорел в ее мрачном маленьком домике и купил бы ей столько ящиков пива, сколько потребуется, чтобы вытянуть из пьяной женщины нужную информацию, а после, если было бы необходимо, заплатил за круглосуточную детоксикацию, сколько бы, черт возьми, времени это ни заняло, чтобы довести женщину до того состояния, когда она сможет свободно или внятно рассказать о садистских играх Рейнольдса. После того, что он узнал от Агнес, а позже от Аддамс, Торп был уверен, что где-то в этих извращенных развлечениях он найдет следы, похожие на поведенческие «отпечатки пальцев» убийцы Бьянки Барклай и Йоко Танака. Он набрал номер Гейтс, но ответа по-прежнему не было. В этот самый момент ему хотелось поехать к Аддамс, но она явно намекнула ему, что до вечера не хотела его видеть. Образцы ее волос, которые до сих пор лежали в его машине, уже должны были давно оказаться в лаборатории. Но Торп почему-то оттягивал момент передачи улик криминалистам. И аккуратно собранные в пластиковые пакеты волоски Уэнсдей до сих пор лежали в его сумке. Торп получил достаточно информации из звонка Кинботт вчера, беседы с Агнес поздно ночью и встречи с Аддамс этим утром. Все это нужно было внести в дополнения расследования. Но Торп впервые не мог собраться. Было глупо еще больше изводить себя. Ксавье снова ехал в центр города по Мемориал Драйв, мимо утренних бегунов трусцой, потеющих в туманной утренней жаре, когда они топали, скакали вприпрыжку, тащились и быстро шли по дорожкам, которые пролегали между извилистой аллеей и соснами густо поросшего лесом Мемориального парка, который тянулся почти на две мили от Ост-Луп к центру города. Он думал о Уэнсдей Аддамс. Для Торпа было явным сюрпризом, что темноволосая хрупкая девушка, которая, казалось, пробуждала во всех защитные инстинкты, была — если можно верить Агнес — источником такой большой угрозы. Какая патология скрывалась за веснушками этой девушки и какой была ее жизнь, если в столь юном возрасте она так много знала о темной стороне эротики? Торп также задавался вопросом, была ли Агнес с ним полностью честна. Или, возможно, более уместным был бы вопрос, какие части того, что она рассказала Торпу, были «скорректированы», чтобы придать еще один вводящий в заблуждение штрих к и без того странному расследованию? Он не удивился бы, узнав от кого-то другого, что «шалость» Агнес на самом деле была искренней. Но имело ли это значение, если женщина солгала ему? Это завело его так далеко, на шаг глубже в солоноватый колодец садомазохизма. Он сбавил скорость «Ауди», проезжая под автострадой Дафт в центре города, быстро свернул налево на Бэрби, еще раз быстро налево на Прери, а затем прямо на Риснер-авеню к полицейскому участку. Он припарковал свою машину на третьем этаже гаража и направился в криминалистическую лабораторию, где заполнил соответствующую форму для включения образцов волос Аддамс в файл доказательств по делу Танака и попросил провести сравнительные тесты с неизвестными волосами. Затем он вышел на улицу и пошел по раскаленной асфальтовой дорожке, обогнул административное здание, по скоростной автомагистрали, пересекающей залив слева от него, распространяющей жару и шум, которые он пытался игнорировать, думая об откровениях, ожидающих его вечером в лице Уэнсдей Аддамс. Фойе было переполнено анахроничным сборищем двух семей хиппи — небрежно одетые женщины пытались сдерживать полдюжины разнузданных, как беспризорники, подростков, в то время как трое мужчин с обвислыми усами, головами, обмотанными банданами, и сильными запахом немытых тел спорили с четырьмя полицейскими о законности появления наклеек на их «транспортных средствах». Галпина не было в офисе — он уехал рано утром и оставил Торпу сообщение, что собирается в дом Лукаса Уокера, мужа Барклай, чтобы поговорить с матерью Бьянки. Их дети были в школе, и Лукас Уокер сказал, что его теща должна знать, где находятся имена и номера телефонов врачей Бьянки. Он попросил только, чтобы Галпин не обращался с просьбой по телефону, а лично встретился с пожилой женщиной. Ласлоу отправился в Милтонский университет, а Кент бегал по салонам красоты. Торп взял еще одну чашку кофе. Он выпил один кофе у Аддамс и знал, что ему придется пить его весь день, чтобы оставаться в ясном сознании. Ксавье протер глаза, пытаясь сфокусировать взгляд, и когда он включал ноутбук, ему пришлось щуриться, пока глаза не привыкли к яркому свету. Торп достал из сумки блокнот, перелистал страницы, пока не дошел до того места, где он беседовал с Аддамс и Агнес, и начал печатать. Он печатал без остановки, пока не дошел до конца своих заметок с разговором Аддамс, а затем сразу распечатал две копии. Когда он оставлял экземпляр для Крэкстоуна в его лотке для документов, Торп написал Джозефу сообщение, что уедет, чтобы поговорить с Лорел Гейтс. В половине третьего он забрал машину из автопарка и снова был на автостраде Галф, поворачивая обратно через развязки на Юго-Западную автостраду. Он вышел на Окленд Драйв и перекусил в закусочной, где недавно разговаривал с Лукасом Уокером. Затем Торп вернулся в машину, выехал на автостраду и направился в Саут-Хиро. Было почти половина четвертого пополудни, когда он подъехал к дому Лорел и посмотрел на тротуар, ведущий к открытой входной двери. Торп не мог видеть, лежала ли кошка в кресле на бетонном крыльце. Он взял ручную рацию с переднего сиденья, когда выходил из машины, и запер ее. Он надеялся, что Лорел не отключилась в своей спальне и в состоянии открыть дверь, но это было неважно. Он уже решил, что все равно войдет. Кота не было в кресле, но он оставил после себя свежую добычу. Подросшая крыса, которую убили ради удовольствия, а не для того, чтобы съесть, лежала на матерчатой подушке на сиденье стула. Торпу бросился в глаза лысый хвост крысы, отгрызенный почти до крестца, с совершенно целой остальной его частью. Единственными видимыми признаками насилия, совершенного над зверьком, были взъерошенные участки влажной шерсти там, где с ним играла кошка. Торп не раз видел как охотятся кошки: смертельно ранив и обездвижив крысу, милый хищник держал добычу мягкими лапами, забавляясь слабыми попытками убежать, что являлось частью мрачного развлечения и смертельной фантазии. Эта игра могла продолжаться часами, а когда грызун умирал, кошка мгновенно теряла к нему свой убийственный интерес. Торп несколько секунд смотрел на крысу и уже начал поднимать подушку, затем передумал, повернулся и подошел к сетчатой двери. После нескольких ударов ответа по-прежнему не было, и Торп потянулся к ручке, как сделал в первый раз, когда был тут, и почти ожидал услышать хриплое предостережение Лорел. Открыв сетчатую дверь, он вошел внутрь. — Мисс Гейтс? — Торп стоял прямо в гостиной. В комнате ничего не изменилось. На журнальном столике стояли три пустые пивные бутылки, пепельница на подлокотнике дивана слева всё еще была переполнена окурками и пеплом, а внутренняя сторона подоконника за диваном была заставлена связками янтарных пивных бутылок. Даже вращающийся вентилятор все еще стоял на том же месте посреди пола в гостиной, гудя взад-вперед, перемещая затхлый воздух, время от времени поднимая пыльные шарики по краям деревянного пола. А затем Торпу в нос резко ударил запах фекалий, и волна страха заставил его сердце бешено заколотиться, и на мгновение у него перехватило дыхание. Машинально его рука легла на «ЗИГ-Зауэр», а всплеск адреналина обострил мужское восприятие. Он позволил своей сумке бесшумно соскользнуть с плеча на пол, когда Торп осторожно оттянул затвор ЗИГА, мягко взводя оружие с его помощью. Он отошел к стене напротив дивана и справа от входной двери и стула, на котором прошлый раз он сидел лицом к Лорел. Торп был всего в футе от дверного косяка, ведущего в спальню, где прошлый его визит пьяный компаньон Лорел стонал на скрипящих пружинах кровати. Тошнотворный запах здесь ощущался сильнее, добавляя безошибочный оттенок затхлости. Торпу хотелось выскочить из дома и позвать на помощь, но он не был уверен, что должен так сделать. Он анализировал увиденное на улице. Какие машины были там? Как далеко они находились? Были ли они новыми? Старыми? Ничего примечательного, но это его не успокаивало. Торп мог видеть в нескольких футах от себя на кухне у стены открытую банку клубничного джема, одиноко стоящую на пустом столе. За открытой дверью слева, вероятно, находилась ванная комната, а за ней в конце короткого коридора — еще одна спальня. — Христос его раздери! Торп глубоко вздохнул, осторожно просунул голову за угол спальни и увидел изножье кровати со скомканным обвисшим от влажности покрывалом. Он услышал жужжание мух. Краска на дверной раме рядом с его лицом была облупленной, грязной и липкой на ощупь. Торп прислушался, словно чего-то ждал. В доме стояла мертвая тишина, если не считать жужжания мух. Торп осторожно завернул за угол, прошел в дверь спальни и снова остановился. Затем он наклонился. Лорел Гейтс лежала на спине на кровати, ее грязная футболка задралась выше обнаженных бедер, одна нога была согнута, руки раскинуты в стороны. Половина ее лица отсутствовала, ее разнесло на окровавленную стену за кроватью, а единственный оставшийся глаз с помутневшей радужкой, казалось, еще пытался разглядеть Торпа сквозь рой мух. Живот и таз Лорел были выгнуты дугой над подушкой под поясницей, и кровь, которая хлынула из головы через несколько мгновений после выстрела, пропитала противоположную сторону подушки, так что голова и плечи женщины лежали в темнеющем густом пятне, вокруг которого гудел рой мух. Стена была забрызгана почти до потолка. Еще больше мух, усевшихся на внутреннюю поверхность бедер Лорел ниже темного участка лобковых волос, активно копошились в остатках плоти и экскрементах. Торп внимательно осмотрел тело Гейтс. Его губы были открыты, зубы сжаты, он старался дышать сквозь зубы, не желая закрывать рот, иначе почувствовал бы запах. «Самоубийство?» — мелькнуло в его мыслях. Но он не увидел рядом с телом оружия. Справа от Ксавье дверь шкафа была открыта. Он осторожно обошел изножье кровати, ища оружие на полу. Его там не было. Торп взглянул на дверь второй спальни, которая открывалась в коридор, и посмотрел через противоположный дверной проем на кухню, на этот раз в сторону шкафчиков и раковин. На столешнице стояло несколько немытых кастрюль и открытая банка чили. Торп подошел к краю кровати и поискал оружие в сумке и скрученных чехлах. Безрезультатно. «Если нет оружия, то это — не самоубийство?» — промелькнуло в его голове. «Иисус Христос! Что здесь случилось?» Его сердце забилось еще сильнее, и он почувствовал себя таким уязвимым, как если бы сознательно вошел беззащитным в одну комнату с убийцей. Затем рефлекторно его разум отметил потемневшую кровь. Выстрел в голову женщины был нанесен не недавно, не в течение последних нескольких часов. Это было рациональное суждение, которому он не мог заставить себя доверять. Все еще дыша сквозь зубы, Торп снова обошел кровать и вышел в коридор. Он пробрался сквозь горячий, вонючий воздух, застрявший во внутреннем коридоре, и проверил ванную. Лорел не была отличной хозяйкой, но в доме было относительно чисто. Шкаф в прихожей был открыт и пуст. Торп повернулся ко второй спальне и внезапно отшатнулся назад, прижавшись к дверному косяку, опустив пистолет и направив его на мужчину на полу. Тот лежал лицом вниз, голый, одна рука подогнута под тело, другая раскинута в сторону, сжимая пару запачканных жокейских шорт. Торп увидел небольшое входное отверстие в густых черных волосах на затылке и понял, что его лицо, покоящееся над краем грязного коврика, который впитал большую часть его крови, как бумажное полотенце, будет выглядеть примерно как у Лорел Гейтс. Внезапно Торп пришел в себя, резко развернул оружие и уставился на шкаф в комнате. Он был закрыт, все дверцы крепко заперты. Торп сглотнул, не разжимая губ, которые теперь были сухими, начал переступать через мертвеца, но остановился. «Господи» — Торп попятился из комнаты, не спуская глаз с двери спальни, спиной вперед двигался по коридору в гостиную, его ноги дрожали, он почти оседал на пол, когда он изо всех сил сжал рукой рацию. Прижавшись спиной в угол гостиной, откуда он мог следить за дверью спальни в конце коридора, он вызвал по рации помощь.***
— Ты на самом деле немного взбешен этим, не так ли? — Не будь глупой, Ларисса. — Ты. Ты… холодный и сдержанный. — Я всегда сдержан. Это моя вторая натура, часть моего обучения, — он ненавидел, как она забавлялась с ним. — Да, но ты никогда не «казался» сдержанным. Теперь ты это делаешь. Все это расстраивает тебя. — Ларисса, ты думаешь, я никогда раньше не сталкивался с лесбийскими отношениями? Это правда, что у него были клиентки-лесби, но тогда у него не было романа с ними в течение последних пяти лет. Это изменило ситуацию, он мог поклясться Богом. Бесстрастная объективность была нужна для анализа. Усиливалось тем, что Ларисса была его любовницей. — Не в нашем случае, — засмеялась она. Они, как всегда, выпивали — на этот раз у нее был ее любимый скотч, — и она предпочла сесть в другое кресло напротив него, а не занять свое место на диване. Она никогда раньше этого не делала. Ей всегда нравился диван почти по тем же причинам, что и ему, потому что та кушетка создавала ауру соблазнительности. Выбранное место было наводящим на размышления, и Ларисса знала, как максимально использовать эту провокационную позу. — Мы обсуждали твоих любовников, — сказал он. — Но не моих любовниц-лесби, — настаивала она. Она была абсолютно права, но он никак не мог позволить ей понять, что для него это что-то изменит, даже несмотря на то, что он был не в себе. — Конечно, ты понимаешь после всех этих лет, Ларисса, что это не имеет значения. Если это важно для тебя, если это важно, я помогу тебе исследовать это, попытаюсь помочь тебе понять себя в свете того, что это значит для тебя, — у него чуть язык не свело судорогой от подобных разговоров, особенно с Лариссой. Они давно покончили с подобными вещами, и теперь она хотела, чтобы он снова вел себя как психиатр. После всех этих лет близости это было слишком похоже на ролевую игру. Ему претила сама идея этого. Но для Лариссы было типично не видеть сложности того, что она предлагала. Она хотела повернуть время вспять, начать с самого начала, потому что думала, что открыла какую-то потрясающую истину, занявшись любовью с другой женщиной. Она думала, что это был ответ. Ларисса всегда пыталась найти ответ на свои проблемы в лице кого-то другого. Она никогда по-настоящему не понимала и не принимала идею о том, что ей нужно заглянуть внутрь себя. Она посмотрела на него поверх края своего бокала, по своей привычке, и он увидел, что она улыбается. — Знаешь, это продолжалось какое-то время, — сказала она, ухмыляясь. — И ты этого не почувствовал. Несколько раз я даже приходила сюда в течение часа после того, как была с ней, и ты был у меня после нее… Оттингер не мог поверить, что она это сказала, и в одно мгновение в его голове промелькнули их прошлые встречи, когда он пытался вспомнить, в какие дни это могло быть, когда он мог почувствовать в ней что-то другое. Он сделал глоток водки, чтобы скрыть тот факт, что ему придется проглотить. Ей не следовало говорить ему об этом. Разве она не видела, что это унизительно? Она использовала другую женщину в качестве любовного фильтра, прежде чем прийти к нему, как будто ей нужно было что-то, чтобы воспитать ее для него. Это было унизительно. Он смотрел на ее улыбку и задавался вопросом, сможет ли он пройти через это. Она хотела поговорить об этом, а он чувствовал усиливающуюся клаустрофобию. Его опечалило, что она могла быть такой слепо бесчувственной; он хотел, чтобы она была другой, чтобы она лучше осознавала духовную связь, которая выросла между ними и сделала его частью ее так же верно, как если бы они были одной плотью. — Послушай, — сказала она, опуская бокал. — Если ты не хочешь говорить об этом… — Ларисса, пожалуйста, — ему удалось сохранить свой ровный, патриархальный тон. — Знаешь, я полагаю, ты рационализируешь, воображая, что мне неприятна эта тема, и используешь это как предлог, чтобы не обсуждать ее, в то время как ты все время отказываешься признавать свое собственное нежелание, — лишь усилием воли ему удалось это произнести. — Нет! Что ты имеешь в виду? — Ларисса подалась вперед на своем кресле. Она начала говорить что-то еще, но остановила себя. Она нахмурилась, ее глаза пригвоздили его к месту, а затем ухмылка постепенно вернулась на ее лицо, и она медленно расслабилась и опустилась обратно в свое кресло. Ее мягкий смех контральто томно зазвучал в горле. — Хорошо, — сказала она и коснулась языком виски, не сводя с него глаз. — На самом деле, это был не первый мой сексуальный контакт с другой женщиной. Она медленно покачала головой. — Вот еще одна история. Когда я училась в колледже, у меня была соседка по комнате, с которой я действительно хорошо ладила. Мы были вместе всего один семестр в моем младшем классе, а потом она ушла в другую школу. В последний вечер того семестра наша группа отправилась в город, и я много пила, много курила и предавалась воспоминаниям о последних нескольких месяцах, что-то в этом роде. Паула, так ее звали, была немного подавлена, потому что это был ее последний раз с нами. Все остальные возвращались в следующем семестре. Мы вернулись поздно, пьяные и уставшие, и я легла в постель, — мечтательно выдохнула Ларисса. — Я сразу же заснула, поэтому не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я проснулась и поняла, что Пола была в постели со мной. Она была полностью обнажена и ласкала мою грудь. Я спала только в трусиках, и она начала снимать их. Я позволила ей. Мы очень долго лежали вместе, просто обнимая друг друга. Сначала я была совершенно пассивна, позволяя ей ласкать меня, гладить мою грудь, трогать меня между ног. Затем, через некоторое время, я тоже начала прикасаться к ней, очень нежно, каждое маленькое движение доставляло невероятные тактильные ощущения, это было потрясающее исследование, которое я находила удивительно приятным. Я помню, как думала о том, как странно это — прикасаться таким образом к другой женщине. Это было похоже на прикосновение к самой себе, за исключением того, что мое тело онемело, а руки сохраняли чувствительность. Я привыкла к женскому телу изнутри, а не снаружи. Я помню две особенные вещи: тяжесть ее груди… очень тонкое изменение ее кожи, превратившее сосок в плотную горошину, и маленькую впадинку внутри ее бедра, рядом с ее лоном. Я знала, как прикосновение там повлияло на меня, и поэтому я знала, что я делала с ней и что она, должно быть, чувствовала. Это было так странно, и в то же время это была самая естественная вещь в мире, — она опустила взгляд на свой стакан и на мгновение повертела его в ладони, помешивая лед. — Я уже спала с мужчинами, — продолжила она. — Как ты знаешь, это началось довольно рано, поэтому я осознавала, как по-разному реагирую на определенные виды сексуальной стимуляции. То есть я думала, что была в курсе. Пола стала мои откровением. Это была необыкновенная ночь, и я не сомкнула глаз. Через несколько часов Пола действительно заснула, я держала ее на руках, но я не могла уснуть. Я просто лежала и смотрела на нее. Это само по себе было захватывающе. Я уже привыкла видеть свое тело рядом с кем-то другого пола, с другой структурой, текстурой и ощущениями. Но, увидев нас, двоих одинаковых, бедро к бедру, живот к животу, грудь к груди, я не могла прийти в себя от необычности этого зрелища. Мне понравилось видеть ее женские формы рядом с моими. Это показалось… более подходящим. Оттингер слушал с покорным выражением лица, время от времени умудряясь кивать, хотя он не смог бы объяснить почему, даже если бы ему дали всё время в мире. Однако внутри его разрывало на части. Казалось, что каждый сексуальный контакт, который у него был с Лариссой за последние пять лет — а их было немало — был преднамеренной насмешкой. Его мучила мысль о том, что во время этих встреч Ларисса сравнивала их занятия любовью с тем, что она испытывала с Паулой, и находила их недостаточными. Он представлял Лариссу, сосок к соску, пупок к пупку, живот к животу с этой девушкой, ее сияющие, бездонные глаза, смотрящие на Паулу с тем же откровенным любопытством и ничем не сдерживаемым удовольствием, с которым она смотрела на него — на них — раз за разом. Он не мог представить ни одного движения, ни одной ласки или жеста, которые он меньше всего хотел бы разделить с другой любовницей, чем ясный взгляд Лариссы, безраздельно наблюдающей за их занятиями любовью. Для него это всегда было так же примитивно эротично, как ее нагота, единственное, что делало ее неотразимой для него более пяти лет. Звяканье льда в пустом стакане вернуло его к настоящему. Ларисса допила остатки своего виски. — Но это было всё, — сказала она. — На следующее утро я проводила Паулу до пригородного поезда, постояла на платформе и помахала ей на прощание. Больше я ее никогда не видела, — она подумала минуту. — Я не знаю, почему это был изолированный опыт… до недавнего времени, я имею в виду. Это был лучший секс, который у меня когда-либо был, безусловно. И все же я никогда не думала об этом с точки зрения кого-то другого. Это было только для нас, Полы и меня. В течение многих лет это было моей главной сексуальной фантазией, или я должна сказать, моим главным сексуальным воспоминанием, когда я мастурбировала. Она посмотрела на него. — Я думаю, тот факт, что после у меня никогда не было другого лесбийского опыта, — это то, что я хотела бы исследовать. Оттингеру пришлось напрячься, чтобы что-то придумать, в его голове крутился собственный мысленный образ двух обнаженных женщин. — Вспоминала ли ты когда-нибудь во время этого эпизода тот день, когда ты застала врасплох свою тетю и ее любовницу? — этот вопрос возник у него почти рефлекторно и спас его от демонстрации своей дезориентации. Ларисса поставила свой пустой стакан на пол, сняла туфли, вставая с кресла, подошла и легла на диван. Оттингер не мог бы быть более удивлен, если бы она бросилась через зеркальное окно: что это было? — Ты знаешь, нет, — сказала она, удивленная этой идеей, приподнимая бедра и разглаживая платье под собой, устраиваясь поудобнее. — Но потом я это сделала. Я имею в виду, что это было даже после того, как я проводила Паулу до поезда, и я ехала обратно в кампус, когда я впервые подумала об этом. Я была ошеломлена. Полностью. Я отчетливо помню, как это повлияло на меня. И знаешь, чем я стала одержима? Мне вдруг больше всего на свете захотелось узнать, кто была та женщина рядом с моей тетей. Я даже подумывала о том, чтобы навестить свою тетю и рассказать ей все, спросить имя женщины и попытаться найти ее. Несколько лет это была самая романтическая фантазия. Ларисса улыбнулась. — Господи, жаль, что я этого не сделала. Мне только что пришло в голову… если бы я это сделала, и если бы я могла найти ее, она, скорее всего, была бы моложе, чем я сейчас. А мне тогда было девятнадцать. У нас мог бы быть такой роман, — ее улыбка задумчиво погасла. — Это было бы вполне возможно. Это могло бы случиться. И мне немного грустно. Когда Ларисса сделала паузу, Оттингер ничего не сказал. На этот раз он не чувствовал необходимости заполнять тишину. Его глаза изучали женщину, как будто это были любопытные, прощупывающие лапы бабуина. Он даже чувствовал себя посиневшим и жестоким. Это было так, как будто у него была новая клиентка, как будто он совсем ее не знал и должен был начать с самого начала. Целый компонент ее личности был представлен ему в ложном свете, и это была, в конце концов, не та женщина, которую консультировал — и с которой спал — в течение последних пяти лет. Что, черт возьми, это была за сделка? Неужели теперь ему придется иметь дело с ее бисексуальной идентичностью? С ее каминг-аутом? С ее столкновениями с гомофобией? С ее комплексом Персефоны? Этиологией лесбиянок? Сексуальными дисфункциями лесбиянок? Социализацией лесбиянок? Практикой лесбийских феминисток? Лесби оргазмом? Политикой лесби сексуальности? — В любом случае, — резко сказала она, прерывая мрачную озабоченность Оттингера, — Я провела почти всю оставшуюся жизнь в неудовлетворительных гетеросексуальных отношениях, всегда пытаясь исполнить чьи-то желания, пытаясь быть кем-то другим, а не тем, кем я была для кого-то, кроме себя. Она повернулась и посмотрела на Оттингера. — Я хороша, я имею в виду сексуальна, не так ли? — она подождала его ответа, что он и сделал, огорченно кивнув. — Я знаю, что я такая, — сказала она, снова переводя взгляд на зеркальное окно. — Но знаешь кое-что? Я никогда честно не понимала, чего на самом деле хотят мужчины от секса. — Что ты имеешь в виду, Ларисса? — весь разговор он чувствовал будто ходит как во сне, едва способный поддерживать беседу. — Я имею в виду, это было совсем не тем, чего хотела я, — попыталась объяснить она. — У меня всегда оставалось чувство: ну, совсем не до конца в этот раз. Но я никогда не понимала, чего именно мне не хватало. Чего мы должны были достичь? Мужчины, кажется, удовлетворены тем, к чему они стремятся, как только они этого добились. Но почему-то для меня оргазма никогда не было вполне достаточно, никогда не было его конца. Я всегда чувствовала, что каким-то образом мы не совсем достигли того, чего могли бы достичь. Оттингер выслушал это с абсолютным унынием. Снова ставя себя в позу анализируемого, а не любовника, но становясь анализируемым-любовником, она невольно сдирала с него кожу. Если бы она действительно кастрировала его, она не смогла бы кастрировать его с большим мастерством. — Я встретила эту женщину около месяца назад, — начала Ларисса. — Это была не случайная встреча, хотя в то время, когда это произошло, я так и думала. На самом деле, я ехала сюда и остановилась на станции техобслуживания, чтобы заправиться. Пока мужчина обслуживал мою машину, я зашла внутрь, чтобы взять упаковку жевательной резинки. Только позже, когда я вспомнила об этом, я поняла, что она последовала за мной туда. Я помнила, как она остановилась с другой стороны от моей машины у заправочных станций сразу после меня; я помнила, как она последовала за мной на станцию и в проход, где я искала жвачку. Я не сразу нашла ту жвачку, которую хотела, и она подошла ко мне, делая вид, что тоже что-то ищет. Я вспомнила об этом позже, но тогда это на самом деле не привлекло моего внимания. Как только я потянулась за жвачкой, она сделала то же самое, и ее рука легла поверх моей и осталась там. Она не двигалась. Я посмотрела на нее, и она уже смотрела на меня, ее глаза не отрывались от меня, ее рука слегка коснулась моей, словно обнимая. Я сразу подумала о Пауле — впервые за долгое время. Она улыбнулась. И я тоже. Успокаивающее контральто Лариссы становилось все более хриплым, когда она рассказывала об этом, и к тому времени, когда она замолчала, оно было переполнено эмоциями. Оттингер слушал, как оно меняется, с растущей тревогой. Он нашел это каким-то неприличным, и в то же время это что-то всколыхнуло в нем. Ларисса откашлялась и продолжила. — Мы обменялись несколькими словами. Очевидно, она была намного моложе меня, на двадцать лет, как я узнала позже. Она была одета в белый теннисный костюм, который очень шел к ее фигуре. Я была немного взволнована, но она держала себя в руках, как будто этот открытый флирт был для нее очень естественным. Конечно, это было очень естественно для любого, кто наблюдал за нами, двумя женщинами в магазине. В этом не было ничего предосудительного — никто даже не заметил нас. Но я почувствовала искру между нами и была взволнована. Очень спокойно она предложила мне вырвать из моей чековой книжки платежную квитанцию, чтобы у нее были мои адрес и номер телефона. По ее словам, это был самый простой способ познакомится. Очевидно, она делала это раньше. Я не просила ее о милосердии, и она не давала его мне. После того, как я это сделала, она снова улыбнулась и поблагодарила меня. Проходя мимо меня, чтобы уйти, она очень открыто положила руку мне на живот, — Ларисса томно закрыла глаза, судорожно ведя бедрами. — У меня были слишком слабые колени, чтобы последовать за ней. Я просто стояла в проходе спиной ко всем — на станции, кроме нас, было еще несколько человек, — ожидая оплаты в кассе. Женщина ушла, и я понятия не имела, кто она и увижу ли я ее когда-нибудь снова. Оттингер наблюдал, как она начала расстегивать платье. Ларисса Уимс любила раздеваться так же сильно, как любая женщина, которую он когда-либо видел, и делала это стильно. Даже у самой опытной стриптизерши не было преимущества перед Лариссой, когда дело касалось техники. Что делало это таким особенным, так это то, что было ясно, что она делала это как для собственного удовольствия, так и для него, с утонченностью, которую редко демонстрируют стриптизеры. Она больше ничего не говорила, но время от времени она мурлыкала — когда ее обнаженная кожа впервые коснулась кожи дивана, когда она сбросила платье, когда она могла посмотреть себе между ног и увидеть собственное отражение в зеркальном стекле, омытое зеленым послеполуденным солнцем. Он мало что мог с этим поделать. Он не смог бы уйти от этого, независимо от того, насколько отталкивающей была ее история. Ему пришлось бы выбросить это из головы. Ларисса быстро отметала все мысли, которые могли его отвлечь. Это было в ее характере, и он позволял ей это делать. Он наблюдал за ней, пока медленно, механически начал раздеваться, сначала снимая ботинки и вставляя в них носки, снимая пиджак и вешая его на вешалку, затем рубашку и брюки, аккуратно складывая их и кладя на стул, делая всё на ощупь и по привычке, неторопливо разглаживая складки, не сводя с нее глаз. Он знал, что она видела, что он делает, что у нее было время сделать то, что она хотела сделать. Он наблюдал, как ее руки двигаются по ее собственному телу, как будто он руководил ими своим разумом, как будто это были, по сути, его руки. Он наблюдал, как она разглядывает себя в зеленом отражении стекла с тем особенным, искренним и мечтательным любопытством плоти, которое никогда ее не подводило. Когда он был полностью раздет, он обошел диван, присел спиной к зеркальному окну и посмотрел на нее вдоль, между ее ног, заменив ее отражение. Его глаза впитывали каждую деталь ее тела, медленно, не спеша, как они делали так много раз прежде, каждый из них двигался именно так, как, по их мнению, должен, вместе поворачивая сложные клавиши их собственного ритуала, ставшего для них второй натурой в туманном замешательстве их возбуждения. Затем в последний момент, в тот самый момент, когда он внезапно приблизил свое лицо к ее лицу, радужка к радужке, чтобы в кульминации их страсти он мог упасть в ее пустой, ахроматический мир, и он был ошеломлен, увидев, что она закрыла глаза.***