В глубине Нави был пруд. Самый обычный, даже
неприметный, если вы привыкли подмечать только вещи, заметные каждому. А если
не привыкли замечать вовсе, то наверняка и не знали бы о существовании
крохотного черного зеркала в пушистом ободке мха и дырявой раме грузных
старинных дубов.
Однако навьи стороной его
обходили не из невнимательности. Место это считалось дурным. Тревогу посеяли
времена, когда лес еще не огородили неприступным забором и тогда еще сухую
поляну украшали маленькие домики на прокуренных травяным дымом ножках, бывшие
жители и нынешние просто обитатели которых вросли носами в потолки, хотя
должность главной Бабушки Яги уже числилась занятой. Но как повадились люди
деревья прямо по берегам Смородины без разрешения рубить, Дедушка, он же Дядька
— главный хозяин лесной наш, не на шутку рассердился. Все под воду ушло.
Предупредил так. Правда, другие редкие избушки остались нетронуты. Позже они
стали попросторнее. Некоторые вэксты живут в них по сей день, а вот вактаре
все-таки рубят окна и ставят печи — неуютно, мол.
Но то пугало стариков. Молодых же отвадило отсюда то,
что заповедный уголок облюбовал себе когда-то шведский граф, сын
головонаклонного, то бишь многоуважаемого Дядьки-лешего, чьё имя произнести
было сложнее, чем закрутить язык кельтским узлом. Только потому, конечно, что
узлов тех тут никогда не видали.
Прибыл этот граф в те нехорошие годы, когда крестьян
еще не раскрепостили, а страну поделили. Прибыл, но сразу никому не приглянулся
— больно страшно выглядел. Это сейчас он плечи расправил, а тогда как увидишь
его, тощего, угрюмого, едва ли на отца своего похожего, словно бы из-под
подпола вытащили, пожевали да свиньям под ноги сплюнули, так и не подступишься.
Горе у него было, говорили. Большое горе и не одно. Дядька его годами не трогал,
но как мать умерла — стал, вроде как, ее волю исполнять. Навьи — народец
добрый, понимающий. Принять приняли. А только понять не вышло — языка сразу не
знал. Ни на мове, ни по-русски, ни еще как. Учить пришлось.
Но не все к нему сразу потянулись. А потому всё, что
братец у него был, который в чаще этой с рождения жил. Старший. Пущевиком
звать. Тому, как ветками разросся, Дремучую, то бишь дикую часть Нави по ту
сторону реки, под контроль дали, а пока отец за границей жил, так и другую
часть, к воротам, что ближе. И все бы хорошо, но нрав у него по сей час под
стать гнили грибной. Никому покоя не давал — то тропы спутает, то птенцов или
мышат каких из гнезд на обед повытаскивает, а то и вовсе баловаться начнет да
терновник колючий прямо на главную площадь протянет, не вырубишь. Дядьке
жаловались, конечно, но у него свои причуды, больно детей своих любит. Но вот
однажды во время разбоя очередного — Дуб главный хотел ради забавы сором всяким
оплести вместо цепи золотой, вдруг на графа наткнулся. Так тот руки вскинул. Что
отсек, что выкорчевал. А потом глазами сверкнул, сам лозу из-под земли пустил. За
пару минут каких назад загнал. И мало того, что загнал, так еще и барьер
поставил — несколько столбов по линии берега выросли, а на них руны. Их теперь
каждую весну дорисовывают.
С тех пор сам взялся за частью ворот следить. За
«Мольвактеном», как он говорил. Язык, между прочим, выучил, сам стал помощь
предлагать. А к нынешним дням уже все знали: беда или непонятность какая —
Хальпарена звать надо. Тот и совенку из дупла выпасть не даст, и Лихо
Одноглазое с опушки выпроводит.
Там его и в Братство приняли, в избушках вактаре жить
разрешили. Он одну из них занял, но едва ли когда-то в ее стенах ночевал. Все в
глуши бродил, нигде-то его не словишь, нигде-то он не задерживался. То в топях
тень его кто заприметит — тень есть, а следов не оставит, не любят навьи, когда
траву топчут. То в закутках заросших травы расплетает — светлячки у рогов его
кружатся, на плечах сидят, вот и видно. То у Смородины с Жевжиком сидит — молча
чаще всего, Жевжик рыбу ловит да назад выпускает, граф наблюдает, веселье
такое. А то, что реже, и на Главную площадь заглянет — с Баей у Дуба
словом-другим перекинуться. Бая все мурлычет, правда, но, как и все кошки,
прекрасно его понимает. Если хочет.
И только то и дело захаживал к тому пруду. Захаживал и
подолгу, точно один из тех древних дубов, молча глядел на мягкий блеск лесного
мориона.
Вот и теперь стоял. Голову склонив набок, руки сложив
за спину. Слушал. Думал.
Однажды он хотел тут утопиться. Утопить себя. Утопить
воспоминания. Утопить боль.
Пруд тела так и не взял. Зато вобрал столько слез,
сколько нашлось за блеском золота. Вобрал в себя всю память, плотно похоронив
на вязком дне. Возможно именно из-за них пруд стал таким чёрным. Лишь кое-где
расцветая крохотными светлыми пятнами — нежными белыми лилиями.
Он любил эти цветы, но едва ли когда-то посмел
прикоснуться к их лепесткам. Это казалось чем-то неправильным, приблизься хоть
на шаг ближе — и они станут темнее самых жутких дней в его жизни, рассыплются
хлопьями и канут во мрак, на дно пруда. Цветы всегда были чем-то особенным.
Всегда отмечали собой важные моменты. Особенно лилии.
Лилии росли в саду их старого дома. Мать собирала их в
букеты, приносила в дом. Маленьким, он отвлекался от уроков и исподтишка
смотрел, как она подрезает им стебли, ставит в кувшин на столе, а потом,
погладив его по голове — рожки тогда еще едва проглядывали из-под волос, —
выходила за водой. Тогда можно было стащить с кухни пару хлебцев.
Цвели они, когда он стал мастером. Первая подмастерье —
Ингрид, шла рядом почти вприпрыжку и щебетала о том, как попросит служанок
вышить их на новом форменном плаще в память о таком знаменательном дне. А он
тогда смеялся, мол, будет в ее жизни еще столько знаменательного, что хватит и
на тысячи букетов после. Смеялся, вы подумайте. Первая подмастерье. Первая и
последняя.
Потом он не видел их несколько лет. На листе цветов
нет — один плющ и тот не совсем растение, так, ковер на струны, вибрации
смягчить. Не видел никого и ничего, пока отец Елисея не уговорил. Старшим тогда
до него дела не было. Времена тяжёлые приближались. Впрочем, когда они были
лёгкими?
Лилии красовались на сколотой фарфоровой чашке с водой,
которую ему вынесла слепая старушка из тогда еще нетронутой деревни. Хотел он
зайти к ней и на обратном пути, но нашел лишь обугленную трубу печки. Печи
горят плохо. Он не любил огонь. А в те годы возненавидел вовсе.
Появлялись они на марках конвертов, содержимое которых
он почти никогда не хранил. По крайней мере в бумаге. От мыслей избавиться
труднее.
Он забывал то, что так важно помнить, но слишком хорошо
помнил то, что так хотел забыть.
Особенно последний раз. Тогда ими пах отвар. Ими и еще
чем-то. Воды Смородины клокотали в крохотном котелке, вздыхая туманными парами.
Он помнил каждый завиток. Каждое слово разговора. И синие глаза сиаре. Не
глядевшие прямо в душу, нет. Они владели душой. Это они заметили его у пруда.
Если бы не эти глаза, он бы уснул на дне. И был всплеск, и была тьма. День
первый.
Спрятав продрогшие плечи под зелеными складками
материнского плаща, он слушал бурю. Бурю, которая долгие годы бушевала в его сердце,
а теперь будто бы ненадолго вылилась под пальцы видящего и стала предсказанием:
ранней весной он найдет то, чего желает, но не ожидает. Ужасная формулировка. Всегда
какой-то отвратительный подвох.
С одной стороны, сиаре не врут. Только вот ничего он больше
не желал. Не хотел быть мастером, не хотел быть вактаре, да и просто быть особо
не хотел. Потеря и годы изгнания выбили из него любую любовь к людям и жизни.
Одно сочувствие да понимание. Но никак не желание.
А вот пришла она. А она ли это? И так ли это важно?
Нужно ли магистру, графу, нужно ли ему это тепло? Ничтожный цветок в петле
пальто. Зачем? Для галочки? Нужен ли ему вообще хоть кто-то теперь? Раньше был.
Раньше, когда никто не пришёл, не помог, не выслушал, не поддержал. Раньше,
когда ему был нужен весь мир, а миру он был совершенно не нужен. Сейчас он и
сам в праве не приходить, не помогать, не слушать. Сейчас безразличие мира
стало взаимным. Нет. Никто не нужен. Ничего не нужно. Ничего кроме спокойствия.
А спокойствие нарушили.
В ответ этим мыслям Хальпарен почти скривился.
Непонятно ещё что она из себя представляет.
Девочка-девочка. Сколько это ей? Выглядит больно молодо. Больно вот именно. Что
может из себя представлять ребёнок в? Да каком бы то ни было возрасте. Ничего
ещё не видела, ничего еще не знает. Много чести думать столько о том, кто и
думать еще не научился. Возможно, если бы не разговор с сиаре, читай абсолютная
глупость, он бы и не заметил её глаза. Голубые у вактаре. И что? У Ингрид серые
были. У абсолютников любые бывают. Эка невидаль. Сказал бы отец. Тьфу, какой
отец. Не настолько стар, чтобы отцовскими фразами. Если вот так в пруд
смотреть, так и вовсе, больше тридцати не дашь. Тридцати этих конечно никуда и
не заберёшь, особенно с колена проклятого. Надо трав выпить.
С другой стороны, прошу понять, что в тот день у него
опять болело колено, а потому светлых мыслей о мире ожидал бы только самый
верный в мире пес. Не всегда он рассуждал так мрачно. Пруд помнил и редкие
улыбки, когда навьи приносили ему на порог избушки охапки черемши или лепешки
камышового хлеба в благодарность за помощь или просто так. А бывало, и когда
приходили письма от тех далеких знакомых, кто знал его давно и уважал до сих
пор. Помнил, и расцветал новыми светлыми бутонами. Что до сиаре, одно условие
держалось крепко уже который век. Он давно ничего не ожидал.
Впрочем, нет. Еще кое-что. Одно чувство, которое
все-таки поддавалось пониманию. Пожалуй, стоит назвать это любопытством. Она не
испугалась. Не скривилась, даже не удивилась. Скорее.
Хальпарен прищурился, разглядывая мотылька на краю
лепестка, попытался подобрать верную мысль.
«Восхитилась»? Будто бы чересчур. Впрочем, все это
суета сует. Но действительно, любопытно. Ни его, ни ырку. Мотылек улетел. Ырка.
Он и думать о нем забыл. Найдется. Может, кто-то его уже. М-да. Вечером назад.
Константин просил помочь. Совсем устал.
***
Когда он вернулся в Братство, в коридорах повисла
приятная тишина. Никого. Кроме, разве что сторож, кажется, где-то на главном
входе щелкал замок. Оно и к лучшему, работать не помешают.
Константин оставил записку с делами. Для начала:
рунные заготовки — маленькие бруски дерева или камешки с нанесенным рисунком. Сделать,
разложить, пересчитать, заполнить документы.
Писал он всегда пером, не нравились ему ручки. Удобно,
но неинтересно. Подчерк будто бы совсем другой, некрасивый сразу.
Не все камни и деревяшки подходили для рун, даже из
тех, что подмастерья уже отобрали. Опытный глаз магистра все-таки лучше отбирал
подходящие. Те, где струнной энергии накопилось достаточно. Потом наносился
рисунок. В будущем их, к примеру, удобно активировать разом по нескольку штук,
вместо того, чтобы чертить каждую отдельно.
Дела шли быстро. Он в свое время не один ящик такими
наполнил. Femton,
sexton. Тут Хальпарен
приостановился, прислушался. Шум какой-то? Сторож наверняка. Двери нормально
закрыть ему не судьба. Без стука.
Sjutton,
arton, позвонить
в аптеку, надо еще. Опять удары. Нет, в самом деле, чем нужно болеть, чтобы так
стучать? Выйти, что ли? И без того противным считают. В аптеку значит.
Последний камешек улегся в шкатулку. Хальпарен провел
кончиком пальца по краю, пересчитывая заново. Вот и стихло все. Аптеку. Тьфу
ты! Какую аптеку? Это, sjukhus,
больницу или как ее, у них кровь.
Крышка плотно защелкнулась, выпустив напоследок
маленькое облачко искристой пыли. Сверху налип листок с пометкой. Теперь
оставалось только дописать.
За стеной послышался далекий неуверенный оклик.
Не разобрал. Птицы?
На бумагу слетела чернильная капля.
Что-то неладно.
Он отложил перо, вышел в коридор.
Никого. Один шум. Кажется, около библиотеки. Или
Смотровой?
Визг. Хальпарен стянул плащ с двери, на ходу
набрасывая его на плечи. Нехорошее предчувствие тонкой ниточкой тянуло во тьму.
Обходным будет быстрее. Через кабинет Елисея.
Грохот. Звон. Дикий крик.
Толкнул дверь. Ырка. Девушка. Секунда. Резкий жест. Вспышка
руны дагаз. Следом щит. Он на коленях, а у груди копна черных кудрей.
И вновь этот вереск. Шампунь с ним, похоже. На этот
раз не пугал. Подготовишка — «Ли-ли, на второй слог ударение…», чуть повернула
голову. Узнала его голос. Вздохнула. Сердечко трепетало крохотным мотыльком.
Ну, тише-тише, вот уже и нет никого.
Руну дагаз он хорошо подобрал, ырки огня боятся, да и
просто свет не жалуют. Рисовать, разве что, долго, но годы практики уже набили
ему руку. Набили и отбили. Потом прошла короткая процедура обнуления. Жаль
таких выскочек, если честно. Их едва ли удается вылечить, только так,
вытаскивать энергию струн и возвращать листам. Он встал, подал Лили руку и,
тенью обогнув осколочные горы на полу, вывел в коридор. Тот походил теперь на
жертву революционеров. Хальпарен незаметно мотнул головой. О другом лучше
подумать.
Вот нехорошо получилось так, за талию. Не тактично. А
как иначе? Не за локоть же, так и вывернуть, а то и, простите, оторвать.
Спросить бы кого, как стоит, да некого. Главное — не пострадала. И все-таки
труп.
— М-мастер? — тихонько позвала Лили, глянув на него
снизу-вверх. Вздернутый носик блестел от нервных слез. — Там сторож у-умер.
Да неужели? Завидую, от всей души завидую. Не ему за
собой останки оттирать.
Он что-то ответил. Вроде бы даже красиво вышло. Не то
что бы ему так уж пекло покрасоваться перед спасенной принцессой, конечно. Это
так, привычка и природное остроумие. Не более. Мы-то понимаем.
Впереди свет надрывали силуэты. Чуть дальше на
ступенях стоял Азар. Хальпарен встретился с ним взглядом. Что-то ему эта сцена
напоминает. Так хорошо напоминает, аж тошнит.
Началась болтовня. А уже не просто тошнило, но и в
груди жутко потянуло. Сердце опять или что? И все болтают и болтают, сколько
можно? И болтают главное всякую чепуху. Возможно отвечал он не слишком вежливо,
но жалеть об этом получалось плохо. Ну какое, скажите на милость, обострение в
мае, в самом деле? Кого теперь в мастера набирают, а главное, кого они потом
учить собрались? Тех, кто потом ырку обнулить не в состоянии?
Хотя бы Лили все это время стояла молча. Только раз
прикрылась ладонью и зевнула. Да. Довольно.
— …предлагаю увести молодых дам…
Она закивала, согласились и другие. Потом дала Кате
себя обнять, помахала ей вслед. А затем вновь глянула на него. Вроде бы что-то
сказать хотела. Но тут же исчезла — старшие увели. В Братстве остались только
он и Анна.
— Ступайте и Вы, — сказал тот.
— Да что ж Вы, магистр, сами тут будете стены мыть? Я
бы помогла, сейчас вот Оленьке наберу, а там и еще кого. Быстро управимся.
— Утро вечера мудренее, — прервал Хальпарен, искренне
надеясь, что произнес выражение правильно. — Завтра пораньше придете. Было бы
неправильно лишать сна тех, кто в нем так нуждается, не правда ли? — а заметив,
что с ним все-таки собрались спорить, добавил, склонив голову: — Доброй ночи.
***
Кабинет выглядел странно спокойно, даже нереально. Существовал
ли он на само деле? Быть может, все вокруг — лишь сон? Если так, то череда
снов. От кошмара к сладкой сказке и по кругу.
Плащ улетел на стол, едва не сбросив на пол чернильницу.
Пара бумаг со стопки спланировала на пол. Хальпарен опустился в кресло и уперся
локтем в стол, потирая лоб.
Утром придется рассказывать про сторожа. «Мастер, там
сторож…». Мастер.
Мастер?!
Хальпарен замер. Просидел так с минуту, а затем с полным
отчаянного раскаяния вдохом на «ф-ф-ф» закрыл лицо руками.
Черт подери.
А ведь ей нужен мастер. Скоро будет нужен.
Лес тебя храни.
